Печальны они были потому, что настроение духа Савина в русских тюрьмах, не исключая и образцового дома предварительного заключения, за последнее время было мрачно и озлобленно.
Письма, таким образом, не удовлетворяли молодой женщины, думавшей, что при переписке она сохранит душевную близость с любимым человеком.
Этой близости, увы, она не чувствовала.
Гнетущая тоска все сильней и сильней стала сжимать ее сердце.
Наконец она не выдержала и снова уехала в Париж, не сказав ни слова своей кузине о цели своей поездки.
Цель эта между тем была во что бы то ни стало пробраться в Россию и хотя присутствием с "несчастным другом" в одном городе ободрить и утешить его, доказав ему, что обещания следовать за ним даже в "холодную Сибирь" – не были с ее стороны пустыми словами.
Обладая небольшим, но приятным сопрано, Мадлен де Межен зачастую между своими певала модные шансонетки и знала таким образом все новинки Парижа в этом роде.
На своем, хотя и коротком веку, она перевидала множество представительниц шансонетного жанра парижских бульварных сцен и усвоила без труда их шик и методу.
С таким аристократическим запасом она легко могла появиться перед русской публикой в качестве "звезды", тем более, что условия ее были много скромнее настоящих "парижских звезд".
Очень скоро через одного из театральных агентов она добыла сверх ожидания даже очень выгодный ангажемент в Петербург.
Агент расписал ее антрепренеру самыми яркими красками и сам хлопотал, чтобы не продешевить свежеиспеченную "звезду", так как его вознаграждение составлял процент с ее гонорара.
Она получила солидный аванс и уехала с берегов Сены на берега Невы.
При самом выезде из Парижа она написала письмо Савину, но при формальности передачи писем арестантам он получил его тогда, когда она уже второй день жила в шикарном номере "Европейской гостиницы" в Петербурге.
Она приехала как раз накануне дня, назначенного для судебного разбирательства дела Савина в Петербурге, и когда он вернулся в свою камеру, довольный своим оправданием, его там ожидала другая радость – письмо от Мадлен де Межен.
Прочтя письмо, он понял, что Мадлен уже в Петербурге, и стал ожидать свидания.
Он был уверен, что Мадлен де Межен добьется этого свидания.
Действительно, не без труда и хлопот Мадлен де Межен добилась свидания с ее "несчастным другом".
Чего не добьется любящая женщина?
Свидание произошло в конторе дома предварительного заключения и, несмотря на присутствие помощника смотрителя, деликатно, впрочем, отошедшего в противоположный конец комнаты и остановившегося у окна, Мадлен и Савин бросились друг к другу в объятия.
В разрешенные им полчаса они переговорили о многом.
Молодая женщина рассказала, как она сделалась артисткой с единственной целью попасть в Петербург.
– И подумай, я произвожу фурор… Меня буквально засыпают цветами и подарками, – не могла не похвалиться своим успехом Мадлен де Межен.
Николай Герасимович поморщился, но не сказал ничего.
– Мне уже косвенно, конечно, делали самые выгодные предложения… Здесь, говорят, у вас совсем нет женщин… – продолжала она вполголоса свою болтовню.
Разговор, конечно, шел по-французски.
– Что ты за вздор болтаешь?.. Как нет женщин?..
– Ну, то есть изящных женщин… Ваши мужчины имеют вид голодных собак при виде каждого смазливого личика.
Николай Герасимович не выдержал.
– Перестань болтать пустяки… Поговорим лучше о деле.
Он сообщил ей о положении своих денежных дел, о надежде на вторичное оправдание в Калуге и некоторых планах будущего.
– Тебе, конечно, придется бросить свою сценическую деятельность, – сказал он, подчеркнув последнее слово.
– Почему?
– А потому, что я ненавижу сцену, – резко отвечал он. Перед ним промелькнуло его тяжелое прошлое.
Он вспомнил Маргариту Гранпа, которую погубила и отняла та же сцена. Припомнился ему неожиданный его арест в Большом театре и поездка в Пинегу, откуда он вернулся, чтобы узнать, что девушка, которую он одну в своей жизни любил свято и искренно, начала свое гибельное падение по наклонной плоскости сценических подмостков.
Он в этот момент, на самом деле, искренно ненавидел театр, хотя эта ненависть в первый раз в такой резкой форме зажглась в его сердце.
Теперь снова женщина, которую он любит, вступила на еще более скользкие подмостки кафешантана, и хотя разум говорит ему, что это она сделала исключительно из любви к нему, но все же, кто знает, что тот фурор, который она произвела среди мужчин, глядящих на нее, по ее собственному выражению, как голодные собаки, и о котором она говорит с нескрываемым восторгом, не вскружит ей головку и она не пойдет по стопам той же Гранпа, а, быть может, падет еще ниже.
Это вторичное вмешательство сцены в его жизнь озлобило его против театра, и он это озлобление перенес на Мадлен-артистку.
Он замолчал после резкого возгласа:
– А потому, что я ненавижу сцену!..
Молодая женщина смотрела на него с нескрываемым недоумением.
Ей не был известен первый роман его юности, а потому она приписала его раздражение исключительно чувству ревности, что приятно польстило ее самолюбию.
Она внутренне была рада, что любовь его в разлуке не уменьшилась, за что она опасалась, судя по коротким и холодным последним письмам.
К чести Мадлен де Межен надо сказать, что она совершенно искренне сообщала своему "другу" о своих успехах, без предвзятой мысли возбудить его ревность, но далеко, повторяем, не была недовольна этим результатом.
– Я приглашена на сорок представлений… директор уже говорил о продлении контракта, но если ты не хочешь…
– Да, уж пожалуйста… Побаловалась и будет… – голосом, в котором все еще слышалось раздражение, прервал ее Савин.
– Я сделаю так, как ты хочешь…
– Меня скоро отправят в Калугу… – продолжал он, – а после оправдания я сейчас же вернусь в Петербург и к этому времени ты должна быть свободна… Понятно, если ты этого хочешь…
Последние слова он произнес с нескрываемой иронией и несколько деланно равнодушно.
– Nicola… – с упреком произнесла Мадлен де Межен.
– Ну, прости, прости меня, я раздражен, тюрьма не улучшает характера.
Они перешли к более миролюбивым темам.
Определенные полчаса миновали.
Они расстались.
Николай Герасимович вернулся к себе в камеру.
Странный осадок в его сердце оставило это первое свидание на родине с любимою женщиной.
До отправки в Калугу он еще несколько раз виделся с Мадлен де Межен и его поразило то, что она ни словом не обмолвилась о сценической деятельности.
Молодая женщина поняла, что эта деятельность ему неприятна, и молчала, хотя это ей стоило больших усилий, так как уже на второе свидание она принесла ему в кармане вырезки из петербургских газет, на страницах которых появились дифирамбы ее таланту и красоте.
Она поняла, с присущим ей тактом, что этим вырезкам суждено так и остаться в ее кармане.
После оправдательного приговора калужского окружного суда Николай Герасимович возвратился в Петербург и, устроив свои денежные дела, вскоре уехал с Мадлен де Межен, несмотря на горячие мольбы антрепренера, не пожелавшей возобновить контракта, в Москву.
Первые дни свободы около прелестной женщины, конечно, были для Николая Герасимовича в полном смысле медовыми, но затем в этот мед снова попала ложка дегтя в форме мучивших самолюбивого до последних пределов Савина воспоминаний об артистической деятельности Мадлен де Межен в Петербурге.
Появилась чуть заметная натянутость отношений, не оставшаяся, повторяем, тайной для чуткого сердца женщины.
В Москве они вели веселую жизнь. Николай Герасимович счастливо играл, что вместе с полученным им остатком его состояния позволяло ему не отказывать ни в чем ни себе, ни Мадлен де Межен.
Счастье в игре, по-видимому, его, однако, не радовало.
"Счастлив в картах, несчастлив в любви, – часто появлялось в его мыслях. – Несомненно, в Петербурге она не была безгрешна", – вдруг умозаключил он, стараясь, как всегда это бывает, сам найти доказательство того, чему хотел бы не верить, даже в предрассудках.
Другого доказательства у него не было, да и быть не могло.
Так жили они в Москве до встречи в Петровском парке с Нееловым и Селезневой.
После катанья они весело поужинали в ресторане "Мавритания" и Мадлен де Межен увезла Любовь Аркадьевну к себе ночевать.
С того вечера молодые женщины стали неразлучны.
XXX
Сообщники
Кирхоф продолжал одолевать графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого все более и более возраставшими требованиями.
Тот бился, как рыба об лед, и положительно терял голову.
Вскоре после бала у Алфимова граф снова получил лаконичную записку своего бывшего сообщника:
"Приезжай и привези денег. К.".
Раб своего прошлого, граф Стоцкий на другой же день утром отправился к Кирхофу.
– Привез денег? – встретил его последний вопросом, произнесенным повелительным тоном.
– Нет, привезу завтра вечером две тысячи.
– Этого мало, привезешь и две с половиною.
Граф Сигизмунд Владиславович бешено зашагал взад и вперед по комнате.
– Так продолжать нельзя, ты становишься ненасытен!
– А ты будешь, разумеется, неистощим, дружище! Это в твоих интересах. Видишь ли: всякому свой черед. Прежде я таскал для тебя каштаны из жара, а теперь ты потаскай за меня.
Граф Стоцкий сделал отчаянный жест.
– Не бесись, сердечный… У тебя там нож под сюртуком, зарезать хочешь? Смотри, не просчитайся! Все наши с тобой дела, как я уже говорил тебе, в руках третьего человека, и тронь ты один волос у меня на голове, он пустит их в ход! Одним словом, клянусь тебе честью каторжника – и жить, и погибать мы будем вместе.
– О, уезжай, уезжай отсюда, куда бы то ни было, и я заплачу тебе все, что ты хочешь! – скрежетал граф Сигизмунд Владиславович.
– Ведь я уже сказал тебе, что во второй раз дурака не сломаю! – спокойно отвечал Кирхов, сидя развалившись в кресле у письменного стола. – Мне хорошо и здесь, а твои заботы я ценю внше миллиона, и ты мне его сделаешь. Так успокойся же, дружочек, ступай и создавай деньги, а то я дольше завтрашнего вечера ждать не могу.
Граф Стоцкий вышел и так хлопнул дверью, что в квартире задрожали окна.
Вечером за ужином у Матильды Руга никто не мог и подозревать, что этот веселый человек в душе несчастнее каторжника.
Граф Сигизмунд Владиславович по приглашению певицы уехал последний.
Когда гости разъехались, она строго обратилась к нему.
– Почему вы не были у меня сегодня утром?
– Меня задержал Кирхоф!
– О, ненавистный человек! Хотите, я достану вам яду.
– Нет, я дорожу его жизнью, как своей собственной.
– Все это прекрасно, но он забирает у нас чуть не половину добычи.
– Увы!
– Значит, необходимо ускорить дело с графом Петром, а для этого нужно прежде всего отдалить его от жены. После этой несчастной истории с медальоном он чувствует себя виноватым и, кажется, еще более привязался к ней.
– Да, и мне трудно стало настраивать его против нее. Он запрещает мне говорить о ней.
– Вы видите, что это серьезно.
– Вижу! Но что же делать?
– Я уже кое-что придумала… Капитолина Андреевна Усова будет праздновать рождение своей шестнадцатилетней дочери Веры и на этом балу первый раз покажет ее публично. Девочка в полном смысле красавица… Вы знаете, кому она предназначена?
Граф Стоцкий утвердительно кивнул головой.
– Надо раздразнить тщеславие графа Вельского.
– Нет, из этого едва ли что-нибудь выйдет! – возразил граф Сигизмунд Владиславович. – Надо устроить, чтобы граф и графиня возненавидели друг друга… Ольга Ивановна составит для графини достаточную причину.
– Ах, да, расскажите, как вы туда ездили и знает ли она, кто…
– Она поселилась у своих дяди и тетки. Меня встретил ее дядя, и так грозно, что я почти струсил… Затем вышла она сама. Когда она меня увидала, только побледнела, как мертвец. Я поскорее достал письмо графа и подал ей. Она не берет. "Нет, – говорит, – у нас с графом нет и не может быть ничего общего". Тут дядя ее взбесился окончательно. Схватив письмо, распечатал и прочел его, да еще вслух. Пока он возился с конвертом, я думал, что тут, черт знает, что выйдет, но оказалось, что граф Петр очень вежливо уговаривает ее вернуться, а затем рассыпается в любезностях по адресу своей супруги. Дяденька даже опешил, а Ольга Ивановна дослушала до конца, тихо вскрикнула и упала в обморок. "Ничего не понимаю", – проворчал дядя и унес девушку из комнаты, как ребенка. Затем вскоре вернулся ко мне и объявил: "Ответа на письмо не будет. Моя племянница останется здесь. А будь то, что я подозреваю, правда – вашему графу пришлось бы поплатиться головой. Честь имею кланяться!" Мне оставалось только поскорее унести ноги.
– Да, но хорошо и то, что вы узнали, что она не знает, кто был героем ее романа… – заметила между тем Матильда Францовна.
– Мне же думается, что мое посещение Костина принесло нам и другие выгоды.
Певица посмотрела на него вопросительно.
– Мы знаем теперь, – продолжал граф, – что ее дядя, а тем более отец, когда они узнают все, способны мстить за дочь, ни перед чем не задумавшись, и запугав ими старика Алфимова, мы можем брать с него все, что вздумаем. С другой стороны, Ольга Ивановна не могла скрыть от родных своей любви к графу Петру Васильевичу. После обморока у ней открылась нервная горячка и она все бредит Вельским. Если ее приключение станет известным графине, конечно, в том смысле, что его герой – ее муж, она возненавидит и прогонит его, а он с горя и злобы очутится в наших руках бесповоротно. А чтобы спасти его от мести отца и дяди, мы его увезем в Париж. Насколько это удастся, мы узнаем скоро.
– Вы умный и предусмотрительный человек… – заметила Руга. – Кстати, Корнилий Потапович был сегодня у меня, и я уже его напугала, если не дядей, которого не знала, то отцом… Он пришел в восторг от младшей дочери Усовой, но я его огорчила тем, что сказала, что за ней ухаживает граф Петр Васильевич.
– И что же он?
– Он с сердцем воскликнул: "Эх, вечно этот человек у меня на дороге!.. Нельзя ли его и на этот раз устранить?"
– Разлакомился, старый черт!.. – заметил граф Стоцкий. – Что же дальше?
– Дальше начал справляться об Ольге Ивановне, но за вестями о ней я его направила к вам. Он, верно, будет у вас завтра.
– И прекрасно, я с ним поговорю.
Граф Сигизмунд Владиславович простился со своей сообщницей и уехал.
Матильда Францовна не ошиблась.
Еще не было двенадцати часов, как Корнилий Потапович явился к графу Стоцкому.
Первый вопрос его был об Ольге Ивановне.
– Говоря откровенно, – сделал граф серьезное лицо, – она серьезно меня тревожит… Она у своего дяди, во всем призналась ему и тетке, те написали ее родителям… Покуда он и она думают, что это был граф Петр, но…
– Ну и прекрасно! И прекрасно! Пусть их думают, что это был граф Петр. Он человек молодой и легче с ними справится.
– Но граф мой лучший друг, – с жаром сказал граф Сигизмунд Владиславович, – и я из дружбы к нему обязан…
– Ну, так что же? Ведь и вы мне друг. А я… готов на всякие жертвы…
– Да ведь это известно не одному мне, это знает Матильда Францовна и ее подруга… Они могут обратиться к графу Петру и он, чтобы оправдаться, способен будет…
– Ну, да это ничего, ничего… Им денег дать нужно… Я дам столько, сколько у Вельского нет… А на вас я рассчитываю.
– Право, не знаю… Это очень неприятное и щекотливое дело… – с расстановкою нерешительным тоном сказал граф Стоцкий.
– Перестаньте, граф! Ведь вы знаете, я очень богат и уже стар… Сын мой имеет отдельное состояние, дочь тоже… Хранить для них мои деньги я не намерен… Так вот что, моя касса всегда к вашим услугам… Я куплю молчание Матильды и ее подруги… и заживем по-прежнему… По рукам?..
– Хорошо, так и быть, по рукам… Я считаю вас таким же моим другом, как и графа Петра… Я не знаю, что делать между двух друзей.
– Молчать.
– Хорошо…
– Благодарю вас.
Алфимов с чувством пожал руку графу Стоцкому.
– Вы куда? – спросил он, увидев, что граф взял перчатки.
– К графу Петру…
– Так поедемте вместе… Мне надо узнать, будет ли он на вечере у Усовой.
Графиня Надежда Корнильевна сидела у себя в будуаре среди целой груды полотна, батиста и кружев и с нежными мечтами женщины, впервые готовящейся быть матерью, рассматривала крошечные рубашечки, чепчики и остальные принадлежности для новорожденного.
Вошел граф Петр Васильевич и, нежно поцеловав у жены руку, опустился рядом с ней на диван.
– О, как я счастлив, Надя! – воскликнул он, смотря на нее восторженным взглядом. – Я не могу на тебя насмотреться и нарадоваться тому, что ты стала такая спокойная, светлая, даже на щеках появился румянец.
– Я очень рада, что ты доволен.
– Да, ты спокойна! Но счастлива ли ты, Надя? Простила ли ты мне все горе, которое я тебе причинил? Любишь ли ты меня хоть чуть-чуть?..
– Ты видишь все мои поступки, знаешь все мои мысли, тайн от тебя у меня нет. Суди сам.
– Ах, что за дурак я был! – вскричал граф, снова целуя руку у жены. – Убивать время в кутежах вместо того, чтобы наслаждаться чистым, прочным счастьем.
– Сам Бог внушает тебе такие мысли, милый!
– А какой у тебя здесь беспорядок… – рассмеялся граф Петр Васильевич, оглядывая комнату, но, мгновенно поняв в чем было дело, еще раз с глубокой нежностью поцеловал руку Надежды Корнильевны.
– О, Надя, если бы ты знала, как я безгранично счастлив…
– Я искренно радуюсь этому… А что, ты ничего не знаешь об Оле? – спросила графиня.
– Нет! С минуты на минуту ожидаю Сигизмунда… Я поручил ему разузнать, где она и что с ней.
Надежда Корнильевна поморщилась, однако промолчала.
– Чрезвычайно странно, что она так уехала! И еще эта записка, которую она оставила… Я думала, что ты один можешь объяснить это… Скажи мне правду, Петя?
– Клянусь тебе, я сам ничего не понимаю! С Ольгой Ивановной я вел себя, как брат. Бывали случаи, что я бесился на тебя за твою холодность и старался заставить тебя ревновать, но с тех пор, как понял, что ты слишком чиста и высока для ревности, я веду себя так же честно.
– И слава Богу!..
– Граф Стоцкий желает видеть его сиятельство! – доложила Наташа.
– Вот сейчас и узнаю об Ольге Ивановне, – сказал граф Вельский, целуя руку у жены и уходя.
Графиня проводила мужа долгим взглядом.
Она верила ему. Граф принадлежал к числу людей испорченных и бесхарактерных, но он не был лгуном.
Это было, быть может, одно из его достоинств, но для его жены оно было хуже всех его пороков.
Он был откровенен с Надеждой Корнильевной, откровенен до мелочей, и эта-то откровенность заставила страдать и самолюбие, и нравственное чувство этой чистой женщины.
В данном случае, впрочем, эта черта характера ее мужа успокаивала ее.
Со дня завтрака у ее отца у нее не выходило из головы письмо, адресованное ей Ольгой Ивановной.