По окончании игры, после легкой закуски гости стали прощаться и разъехались.
Граф Стоцкий и Алфимов остались одни.
– В чем дело? – спросил Сигизмунд Владиславович, забравшись с ногами на диван и раскуривая потухшую сигару.
– Завтра вызывает следователь…
– Так что ж из этого?
– Но ведь это пытка…
– Что делать! На то и следствие.
– Зачем я ему?
– Я этого не знаю… Ведь я не следователь…
– А что, если он меня сведет с ним?..
– С Сиротининым?
– Да.
– Очень может быть… К этому надо приготовиться…
– Что же мне говорить?
– То же, что говорил… "Да", "нет", "не знаю", "не помню".
– Я ужасно боюсь…
– Пустяки… Ну, как съездил? – переменил граф Стоцкий разговор.
– Ничего, съездил, все устроил благополучно…
– А здесь?
– Здесь все по-старому…
– Старик не нюхал в кассе?
– Нет, видимо, не проверял.
– Это хорошо.
– Ну, а как же насчет завтрашнего дня? Что ты мне посоветуешь?
– Странный ты человек… Ну, что мне тебе советовать?.. Будь мужчиной и не волнуйся…
– Как не волноваться?..
– Да так. Ведь это все одна пустая формальность, все эти допросы.
– Вызывают и отца…
– Вот видишь… Поезжай-ка спать. Утро вечера мудренее.
– И то правда… Уж поздно…
Молодой Алфимов простился и уехал.
"Странно… – думал, раздеваясь и ложась спать, граф Сигизмунд Владиславович. – Что бы это все значило? Неужели он заявил на него следователю и хочет предать суду за растрату?.. Не может быть… Впрочем, о чем думать? Все это узнаем завтра вечером…"
Иван Корнильевич между тем не спал всю ночь. Нервы его были страшно напряжены.
Лакей, пришедший его будить по приказанию в десять часов утра, уже застал его на ногах.
– Корнилий Потапович уже спрашивал, готовы ли вы? – сказал лакей.
Молодой Алфимов быстро умылся, оделся и вышел в столовую, где его отец уже допивал третий стакан чаю.
Иван Корнильевич с трудом выпил один, давясь и обжигаясь. Старик зорко следил за ним из-под очков.
– Пора, – сказал он, взглянув на часы. – Без четверти одиннадцать… Едем.
– Едемте… – вздрогнул сын и послушно отправился за отцом в переднюю.
Через десять минут они были уже в здании окружного суда. Судебный следователь находился в своей камере. Их тотчас же провели туда.
– Введите арестанта Сиротинина, – сделал распоряжение следователь, предложив обоим Алфимовым сесть на стоявшие у стола следователя стулья.
Через несколько минут, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошел Дмитрий Павлович Сиротинин.
– Стража может удалиться, – сказал судебный следователь. Солдаты браво повернулись и, стуча сапогами, вышли из камеры.
– Я вызвал вас, господин Сиротинин, чтобы в последний раз в присутствии обоих потерпевших спросить вас, признаете ли вы себя виновным в совершении растраты в их конторе?
– Нет, не признаю, – твердым голосом ответил Дмитрий Павлович.
– И не имеете ни на кого подозрения?
– Нет…
– Из дела видно, что иногда, проверяя кассу, Иван Корнильевич Алфимов отсылал вас по поручениям, не предполагали ли вы…
Сиротинин не дал кончить судебному следователю.
– Я уже имел честь объяснить вам, господин судебный следователь, что подобное чудовищное предположение никогда не приходило, не приходит и не может прийти мне в голову… Я стольким обязан Корнилию Потаповичу и Ивану Корнильевичу.
– Несчастный! – тихо сказал старик Алфимов.
Иван Корнильевич сидел бледный, как смерть, потупя глаза в землю.
Ему казалось легче умереть, нежели посмотреть на Сиротинина.
– Вы видите, он упорно не сознается, господа, – обратился судебный следователь к обоим потерпевшим.
– И не мудрено, – вдруг почти громким, кричащим голосом сказал Корнилий Потапович, – ведь так вы, пожалуй, господин судебный следователь, захотите, чтобы он сознался и в растрате семидесяти восьми тысяч рублей, обнаруженной мною два дня тому назад и произведенной уже тогда, когда господин Сиротинин сидел в тюрьме, и сидел совершенно невинно… Не обвинить ли его, кстати, и в этой растрате? Как ты думаешь об этом, Иван?
Молодой Алфимов уже с самого начала понял, к чему ведет речь его отец, и дрожал всем телом.
При обращенном же к нему вопросе он как-то машинально скользнул со стула и упал к ногам Корнилия Потаповича.
– Батюшка!
– Ты сознаешься в обеих растратах?
– Сознаюсь, батюшка…
– Я не отец тебе, – воскликнул старик Алфимов, – да ты и не виноват передо мной, ты крал у себя самого, ты заплатишь мне из своих денег сто двадцать тысяч с процентами, а остальные восемьсот восемьдесят тысяч можешь получить завтра из государственного банка, я дам тебе чек, и иди с ними на все четыре стороны.
– Батюшка!
– Ползай на коленях и проси прощенья не у меня, а у этого честного человека, которого ты безвинно заставил вынести позор ареста и содержания в тюрьме… Которого ты лишил свободы и хотел лишить чести. Вымаливай прощенья у него… Если он простит тебя, то я ограничусь изгнанием твоим из моего дома и не буду возбуждать дела, если же нет, то и ты попробуешь тюрьмы, в которую с таким легким сердцем бросил преданного мне и тебе человека…
– Я прощаю его! – сказал растроганный Сиротинин.
XIX
Освобождение
– Я прощаю его! – повторил Дмитрий Павлович, и слезы ручьем полились из его глаз.
Это были, если можно так выразиться, двойственные слезы.
С одной стороны, ему было бесконечно жаль несчастного Ивана Корнильевича, выносившего пытку нравственного унижения, а, с другой, то, что через несколько часов он будет свободен, а главное, что его честь будет восстановлена, привело его в необычайное волнение, разразившееся слезами.
– Встань… – между тем строгим голосом говорил сыну Корнилий Потапович. – Встань… Меня ты не разжалобишь, я в своем слове кремень.
– Батюшка…
– Встань, говорю тебе… Этот честный и благородный человек простил тебя, и кара закона не обрушится на твою голову, но внутри себя ты до конца жизни сохранишь презрение к самому себе… Прошу вас, господин следователь, составить протокол о признании моего сына в растрате сорока двух тысяч рублей – относительно последней растраты я не заявлял вам официально – добавив, что я не возбуждаю против него преследования…
Судебный следователь, не дожидаясь обращения к нему старика Алфимова, уже писал постановление.
– Он должен подписать его… – сказал он, тотчас подписав написанное.
– Встань и подпиши… – почти крикнул на сына, все еще рыдавшего у его ног, Корнилий Потапович.
Тот встал, отер слезы, и взяв поданное ему судебным следователем перо, дрожащей рукой подписал свое звание, имя, отчество и фамилию.
– Этого признания, надеюсь, достаточно для освобождения из-под стражи неповинно осужденного мною человека, перед которым я всю жизнь останусь в долгу? – спросил Корнилий Потапович.
– Совершенно достаточно, – ответил судебный следователь, начавший снова что-то писать. – Я сейчас кончу постановление о прекращении следствия и освобождении его из-под ареста.
– Иван Алфимов вам более не нужен?
– Нет.
– Иди отсюда… Не оскверняй своим присутствием общество честных людей… Сегодня же выезжай из моего дома и не показывайся мне на глаза… Чек на твой капитал, за вычетом растраченных тобою денег, получишь завтра в кассе.
– Батюш… – начал было Иван Корнильевич, но старик не дал ему договорить этих слов.
– Иди и не заставляй меня еще раз повторить тебе, что я тебе не отец… Иди.
Молодой Алфимов вышел, низко опустив голову. Один Сиротинин проводил его сочувственным взглядом.
– Как мне жаль его, – чуть слышно прошептал он.
Судебный следователь окончил постановление и прочитал его Дмитрию Павловичу.
– Подпишитесь, господин Сиротинин.
Дрожащей от волнения рукой подписал он этот освобождающий и возвращающий ему честь документ.
– Позвольте мне искренно поздравить вас с таким оборотом дела, предчувствие не обмануло меня, я был давно убежден в вашей невиновности… Вы вели себя не только как несомненно честный человек, но как рыцарь…
Следователь протянул Дмитрию Павловичу руку, которую он пожал с чувством.
– Благодарю вас… Я всю жизнь сохраню о вас светлое воспоминание.
– Это случается очень редко, как редки и такие обвиняемые, – улыбнулся судебный следователь.
– Я сейчас же напишу отношение к начальнику дома предварительного заключения о вашем немедленном освобождении. Присядьте, – добавил он. – Вы свободны господин Алфимов, – обратился он к Корнилию Потаповичу.
– Нет, господин судебный следователь, позвольте мне при вас испросить прощение у Дмитрия Павловича. Он простил моего сына, но простит ли он меня?.. Мои лета должны были научить меня знанию людей, а в данном случае я жестоко ошибся и нанес господину Сиротинину тяжелое оскорбление. Простите меня, Дмитрий Павлович!
В голосе старика слышались слезы, быть может, первые слезы в его жизни.
– От души прощаю вас, Корнилий Потапович, вы были введены в заблуждение… Я сам наедине с собою, в своей камере размышлял об этом деле и понимаю, что будь я на вашем месте, я бы никого не обвинил, кроме меня… Сознавая свою невинность, я сам обвинял себя, объективно рассматривая дело… От всей души, повторяю, прощаю вас и забываю…
– Благодарю вас, благодарю…
Корнилий Потапович протянул Дмитрию Павловичу обе руки, которые тот с чувством пожал.
– А в доказательство вашего искреннего прощенья у меня будет до вас одна просьба…
– Я весь к вашим услугам…
– Позвольте мне приехать сюда в дом предварительного заключения, и после вашего освобождения самому доставить вас к вашей матери и невесте…
– Невесте!.. Вы почему знаете?..
– Я не только знаю, но даже, как кажется, я перед ее матерью в большом долгу… Я нянчил ее мать когда-то на руках.
– Едва ли это удобно, сегодня…
– Нет, именно мне хотелось бы самому внести радость в тот дом, куда я внес печаль и горе… Не откажите…
– Извольте… Ваши соображения и чувства, лежащие в их основе, не позволяют мне не согласиться…
– Вот за это большое спасибо, но человек никогда не бывает доволен… Есть еще просьба…
– Еще?
– Да, еще… С завтрашнего дня я прошу вас занять ваше место в кассе моей банкирской конторы с двойным против прежнего окладом жалованья. Этим вы окончательно примирите меня с самим собою.
– Но…
– Никаких "но". Я сделаю объявление в газетах о возвращении вашем на прежнюю должность кассира конторы одновременно с уведомлением о выходе из фирмы Ивана Алфимова.
– Это жестоко относительно вашего сына, – запротестовал Дмитрий Павлович.
– Это только справедливо.
– Я не имею права отказаться и от этого вашего предложения, так как, действительно, это совершенно восстановит мою честь в глазах общественного мнения, которое было настроено всецело против меня.
– Это и есть моя цель. Значит, вы согласны?
– Да.
– Ну, теперь я спокоен… Еще расквитаться с одним старым долгом, и на душе моей будет легче… Позвольте мне, старику, обнять вас.
И Корнилий Потапович заключил Сиротинина в свои объятия. Судебный следователь тем временем кончил писать бумагу, запечатал ее в конверт, надписал адрес и позвонил.
– Стражу! – приказал он вошедшему курьеру.
Это приказание резнуло было ухо Дмитрия Павловича, но вспомнив, что это последний раз, он радостно улыбнулся. Судебный следователь угадал его мысль.
– Вам придется совершить эту последнюю тяжелую формальность.
– Я понимаю.
Одному из вошедших конвойных следователь вручил пакет, с приказанием немедленно передать его начальнику дома предварительного заключения.
– Экстра, – добавил он.
– Слушаюсь-с, ваше высокородие, – отвечал солдатик. Сиротинин в сопровождении конвойных внутренним ходом отправился в дом предварительного заключения.
– До скорого свиданья, – сказал ему Корнилий Потапович.
– До свиданья…
Когда Сиротинин ушел, Корнилий Потапович простился с судебным следователем, поблагодарив его от души за исполнение его просьбы.
– Это вполне соответствует моим обязанностям, – сказал тот, – притом же разъяснение этого дела меня самого крайне интересовало… Я с самого начала видел в нем нечто загадочное, но обстоятельства сложились так, что я был бессилен что-либо сделать для обвиняемого.
– Но теперь, слава Богу, все разъяснилось… Для моего сына это, быть может, послужит уроком.
– Дай Бог…
Корнилий Потапович вышел из камеры следователя, спустился вниз и, сев у подъезда в пролетку, приказал ехать на Шпалерную.
Остановившись, к великому изумлению кучера, у дома предварительного заключения, он был беспрепятственно впущен в контору.
В ней он застал смотрителя, который уже получил бумагу судебного следователя относительно освобождения арестанта Сиротинина.
Корнилий Потапович отрекомендовался.
Имя известного петербургского богача и финансиста было знакомо смотрителю, и тот рассыпался в любезностях и сам подвинул стул Алфимову.
– Мы мигом устроим все и долго вас не задержим… А как мы рады все, что наконец Сиротинина освободили! Поверьте, что здесь, в доме, начиная с меня и кончая последним сторожем, все были убеждены, что он сидит вследствие какой-то ошибки… Значит оно так и вышло?
– Да, произошла ошибка… – уклончиво ответил Алфимов.
– Скажите, какой случай!
Смотритель ушел сделать нужные распоряжения.
Через несколько минут он вернулся с Дмитрием Павловичем Сиротининым.
В минуту были соблюдены все формальности, и Корнилий Потапович с Дмитрием Павловичем вышли за ворота дома, куда ни тот, ни другой не пожелали бы возвратиться.
Они уселись в пролетку, и Алфимов обратился к своему спутнику:
– Кажется, на Гагаринскую?
– Да.
– Пошел на Гагаринскую! – крикнул он кучеру. Пролетка покатилась.
Странные чувства овладели Дмитрием Павловичем.
Ему казалось, что он едет по незнакомому ему городу, и он с любопытством рассматривал Литейную, Сергиевскую и даже Гагаринскую улицы, которые знал очень хорошо, постоянно живя в этих местах.
Заключение в одиночной камере точно заставило его все забыть.
Арестанты дома предварительного заключения лишены даже удовольствия пройтись из тюрьмы в камеры судебных следователей по городу, так как камеры эти помещаются в здании суда, а между последним и "домом предварительного заключения" существует внутренний ход.
В квартире Анны Александровны Сиротининой не только не знали об освобождении Дмитрия Павловича из-под ареста, но даже не предполагали такой быстрой возможности этого, скажем более, почти перестали на это рассчитывать.
Это бывает всегда с людьми, чего-нибудь сильно желающими и особенно твердо на желаемое надеющимися, даже уверенными в исполнении. Из малейшей отсрочки у них наступает реакция, и надежду снова вытесняет сомнение.
Некоторое промедление вследствие просьбы Кирхофа, допущенное в деле, привело в пессимистическое настроение сперва Анну Александровну, а затем это настроение передалось Елизавете Петровне.
Последняя, впрочем, боролась с возникающей в ее сердце безнадежностью и старалась утешить себя, что такие дела не делаются вдруг, но вчерашнее сообщение Сиротининой окончательно встревожило ее.
Анна Александровна вернулась со свидания с сыном совершенно расстроенной.
– Все кончено!.. – вошла она в гостиную и бессильно опустилась на диван.
– Что кончено? – с тревогой в голосе спросила молодая девушка.
– Завтра его опять вызывают к следователю…
– Что ж из этого?
– Он говорит, что это, вероятно, для заключения следствия, после чего передадут дело в суд для составления обвинительного акта, и всему конец.
Дмитрий Павлович действительно полагал, что вызов к следователю имеет эту цель, так как, известно читателю, не придавал никакого значения хлопотам своей матери и невесты, хотя и не говорил им этого.
"Пусть себе утешаются… Легче таким образом свыкнуться с горем", – думал он.
– Ужели все кончено?.. Это он так сказал?
– Нет, он не сказал… Это я от себя… Что ж тут себя утешать, ведь, конечно, все кончено… Присяжные обвинят…
– Это еще неизвестно… Куда же запропастился Савин?
– Куда запропастился… – с горечью сказала Сиротинина. – Никуда не запропастился, а поделать ничего не может…
– Я завтра же поеду к Долинскому, а через него разыщу Николая Герасимовича.
– Все по-пустому…
– Как знать!
– Да уж чует мое сердце материнское, быть беде… Утешались мы с тобою, моя горемычная, как малые дети…
На другой день утром Елизавета Петровна Дубянская, однако, все-таки поехала к Сергею Павловичу, но не застала его дома. Ей сказали, что он будет не ранее шести часов вечера. С этою вестью она вернулась домой.
– Это ужасно, как на зло, куда-то уехал с самого утра, – волновалась молодая девушка.
– Э, матушка, у него не одно наше дело… Да и дело-то какое, безнадежное… – с отчаянием махнула рукой старушка.
Они обе сидели в кабинете Дмитрия Павловича.
– А я все-таки вечером съезжу…
– Поезжай.
В это время в передней раздался сильный звонок. Обе женщины вздрогнули.
XX
Старый должник
– Матушка-барыня, матушка-барышня, молодой барин… – как сумасшедшая вбежала в кабинет прислуга.
– Что ты плетешь?.. Какой молодой барин?.. – воскликнула Елизавета Петровна.
Пораженная известием Анна Александровна молчала.
– Барин, молодой барин, Дмитрий Павлович… Со стариком каким-то!.. – воскликнула прислуга и выбежала из комнаты.
– Верно, опять обыск… – с отчаянием заметила Сиротинина. Обе женщины, однако, поспешили в гостиную.
– Мама… Лиза… – бросился к ним с радостной улыбкой Дмитрий Павлович.
– Митя… Дмитрий!.. Ты! Ты!.. – в один голос вскрикнули Сиротинина и Дубянская.
– Я, мои дорогие, я… опять около вас… дома…
– Свободен?
– Свободен.
– Митя, голубчик… – пошатнулась и чуть было не упала Анна Александровна.
Сын поддержал ее и бережно довел до кресла. Старушка неудержимо рыдала.
– Мама, что с тобой, мама?..
Анна Александровна перестала плакать.
– Ничего, родной, ничего, это с радости… Не выдержала… Поцелуй свою невесту…
– Лиза, дорогая…
– Дмитрий…
Молодые люди упали друг другу в объятия.
Корнилий Потапович стоял вблизи двери и смотрел на эту сцену. В первый раз в его жизни в его сердце зашевелилось человеческое чувство – чувство умиления.
Когда первые волнения встречи прошли, он выступил вперед.
– Позвольте и мне принять участие в вашей семейной радости, – сказал он неподдельно растроганным голосом.
– Корнилий Потапович, батюшка!.. – воскликнула Сиротинина.
– Извините, взволновавшись, мы вас и не заметили, – спохватилась Елизавета Петровна.
– Что за извинения?.. Когда тут замечать было… Не до меня вам… Я знаю…
– Садитесь, – предложила Дубянская. Старик Алфимов сел.
Елизавета Петровна и Дмитрий Павлович тоже присели на диван.