Правда, после этого разговора лётчика на некоторое время оставили в покое. Хотя вряд ли это можно было так назвать. Пытка ожиданием не менее страшна, чем побои на допросах. Первые недели Константин ни на минуту не забывал о зависшем над его головой топоре. Так прошёл месяц, второй, третий. За ежедневными служебными заботами душевная тревога постепенно рассеивалась. А тут произошло радостное событие: за успешное участие в крупных манёврах полк был отмечен благодарностью Главкома ВВС, а командир особенно отличившейся эскадрильи – старший лейтенант Рублёв представлен к повышению в звании.
И этой же ночью Константина арестовали. На допросе выяснилось: его обвиняют в намерении перелететь на боевом самолёте в американскую зону оккупации.
– Чушь какая-то! – было первой реакцией Рублева.
Но в уголовном деле имелись показания Кривошеина, который состряпал донос. ОН утверждал, что Рублёв через знакомых ему немцев достаёт западногерманские и американские газеты и журналы и тайно их читает. При обыске в комнате Рублёва оперативники контрразведки действительно обнаружили толстую пачку иностранной прессы за книжным шкафом. Была также найдена авиационная карта с проложенным маршрутом до ближайшей американской авиабазы. Кто-то предварительно подбросил эти улики в комнату комэска.
Так же следователь ознакомил обвиняемого с показаниями авиатехника Василия Шорохова, который утверждал, что видел, как однажды поздно вечером, когда полётов не было, Рублёв тайно слушал по самолётной радиостанции американцев. Константин знал, что этот Шорохов когда-то обслуживал самолёт Кривошеина и с тех пор является дружком бывшего майора. Какой именно интерес связывает этих типов, Константин точно не знал. Правда, до него доходили слухи, что будто бы у Шорохова имеется тайная немецкая любовница – жена местного коммунистического "партайгеноссе". И через эту свою симпатию механик будто бы снабжает Кривошеина свежими деревенскими продуктами, качественной европейской одеждой, предметами обихода с местного "чёрного" рынка.
Рублёв назвал следователю однажды услышанную им фамилию той самой немки. В ответ чекист грубо наорал на лётчика, запретив ему клеветать на честных людей. Тогда Константин попытался опровергнуть показания авиамеханика, резонно поинтересовавшись у следователя: каким образом Шорохов мог слышать, что именно слушает лётчик через надетые наушники. Но чекист не стремился к объективности. Ему важно было как можно скорее отрапортовать руководству о предотвращённом угоне самолёта к американцам. Константин в этом довольно быстро убедился: разбирательство продолжалось меньше месяца. Военный трибунал лишил Рублёва офицерского звания и орденов. Он был приговорён к четверти века каторжных лагерей.
Помотавшись по пересыльным тюрьмам, Константин насмотрелся до тошноты на "благородство" так называемых "честных воров". Лихие, основательно тёртые жизнью, они чем-то напомнили Рублёву товарищей по штрафной эскадрилье. Но это было первое обманчивое впечатление. Оказалось, что худшей мрази ему встречать не приходилось. Уголовники были даже омерзительней тех солдатиков на вышках, что устраивали между собой соревнование: кто первый подстрелит неосторожно приблизившегося к колючке зэка и получит в награду от командования дополнительную порцию сливочного масла на ужин, а если повезёт, то и месячный оклад в виде премиальных или даже внеочередной отпуск! Причём стреляли часовые запрещёнными женевской конвенцией разрывными пулями, рвущими в клочья внутренние органы человека… Но часовые могли неделями караулить свой шанс, и в повседневной жизни об их существовании на вышках как-то забывалось.
Урки же всегда находились рядом. От их наглых цепких взглядов ничто не могло ускользнуть. Как только появлялась малейшая возможность чем-то поживиться, блатари по-хозяйски отбирали пайку у едва держащихся на ногах от систематического недоедания доходяг. И нельзя было даже намеком выдать своё несогласие с таким беспардонным грабежом средь бела дня. Каждый политический заключённый знал: достаточно хотя бы взглядом выразить немой протест и стальное жало немедленно вонзиться тебе в печень.
В суровый северный мороз эти люди-крысы под угрозой ножа раздевали в ледяных бараках немощных стариков-интеллигентов, обрекая их на мучительную смерть, проигрывали "фраеров" в карты, ломами выкорчевывали золотые зубы у "врагов народа", насиловали попавших к ним в руки женщин, "опускали" мужчин.
Блатные любили с озорной ухмылкой пырнуть ножом в живот первого встречного, если он не принадлежал к их касте. Просто так без всякого повода – заради развлечения любой из этих выродков мог, походя, раскроить лихим взмахом арматурного прута череп какому-нибудь чудаковатому профессору и ещё цинично пошутить по поводу предсмертных судорог несчастного.
Впрочем, в основном они убивали ради какой-нибудь выгоды, например, для того, чтобы пересидеть зиму в тёплом следственном изоляторе или перевестись подальше от прессующего блатных лагерного кума.
И при этом урки обожали разговоры о справедливых законах своего воровского ордена. Они любили сентиментальные песни и атрибутику. Косте приходилось видеть на волосатом предплечье одного двуного зверя, задушившего сокамерника ради ещё крепких ботинок, татуировку "Помню материнские ласки".
Откормленные, мускулистые, полные неистраченных сил от постоянного безделья, сбившиеся в крысиные стаи уголовники чувствовали себя полными хозяевами зоны. Даже лагерные администрации долгое время боялись эту тёмную злобную силу, заигрывая с ней: называя откровенных бандитов "социально близким элементом" и натравливая их на "врагов народа".
Но наступил момент, когда руководство ГУЛАГа решило покончить с сильными конкурентами в борьбе за контроль над лагерным миром.
На Колыме Рублёв попал в особую зону, куда из пересыльных лагерей согнали много бывших фронтовиков. В одних бараках вдруг оказались те, кто брал Берлин и пускал немецкие эшелоны под откос и те, кто служил по ту сторону линии фронта – в немецкой полиции и у генерала Власова. Очень много было молодых хлопцев-бандеровцев, воевавших и против Гитлера и против Сталина за "вильну Украину". Общий враг в лице блатных быстро примерил недавних военных противников и заставил объединиться.
Против чинящих беспредел урок выступили и их недавние кореша – так называемые "ссученные воры".
Для любого блатного служба государству – западло. В первые годы войны в лагеря стали наезжать вербовщики. Больше миллиона советских солдат уже находились в немецком плену, сотни тысяч пропали без вести в "котлах" многочисленных окружений, блуждали по лесам за линией фронта. В огромной стране вдруг обнаружилась нехватка мужского населения призывного возраста. В этой ситуации власть вспомнила об огромной криминальной армии, зазря жующей хлеб в далёком тылу. Из тянущих срок урок можно было не только сформировать десяток стрелковых дивизий, но и освободить для фронта значительную часть конвоя.
Вербовщики с пафосом призывали социально близких рабоче-крестьянской власти заключённых, отбывающих сроки по уголовным статьям, добровольно вступать в Красную армию. В ответ урки передразнивали ораторов: "Ваше дело правое, а наше левое – стыбзить у кого, что плохо лежит".
Тем не менее, некоторое количество осуждённых профессиональных преступников всё же прошли фронт. После войны между ворами-фронтовиками или, как их ещё стали называть – "польскими ворами" ("до Польши дошли"), и теми, кто сохранил верность традиции, – "ни в какой форме не сотрудничать с государством", – произошёл раскол. Прошли воровские сходки в Ростове, Одессе, Новочеркасске, где решался вопрос – считать ли ворами тех, кто участвовал в войне, или нет. В итоге "правильные" уголовные авторитеты объявили войну отошедшим от традиции "польским" или "ссученным" ворам.
В лагере, где сидел Рублёв, у местного "польского вора" по кличке Черкес не хватало собственных людей для того, чтобы схватиться с бывшими дружками-подельниками, и он объявил себя союзником "вояк". Администрация тоже увидела в сплотившихся вокруг Рублёва и Черкеса боевиках мощную опору против вконец обнаглевших блатарей, и стала оказывать "мятежникам" поддержку. Правда, в основном содействие лагерной власти сводилось к соблюдению дружественного нейтралитета. Когда кого-нибудь из убеждённых противников лагерного режима находили зарезанным, то следствие проводилось лишь для проформы и убийц не выявляло. Хотя через своих "сук" – информаторов оперуполномоченные, конечно, прекрасно знали: кто и когда выполнил ту или иную акцию.
Закрывая глаза на очевидные преступления, начальство давало понять своим союзникам: можете действовать решительно, не боясь наказания. Вскоре началась жуткая рубиловка. Несколько раз в день между блатными и вояками вспыхивали ожесточённые схватки, после которых в лагерном морге прибавлялось трупов, а в лазарете людей с тяжелыми увечьями. Убийства стали нормой. И вскоре урки утратили прежнюю уверенность, ведь им приходилось иметь дело с людьми, обладающими большим опытом снятия часовых, рукопашных, "добывания" языков за линией фронта. Блатные же привыкли иметь дело с покорной массой мирных обывателей, осуждённых в основном по политической 58 статье.
Костя лично руководил многими акциями возмездия. Особый трибунал, состоящий из выбранных по демократическим принципам представителей лагерного народа, выносил прославившемуся своими зверствами выродку смертный приговор. Перепуганный блатарь, сразу забыв о своём презрительном отношении к администрации, бросался к оперуполномоченному, слёзно умоляя гражданина начальника запереть себя в каменную тюрьму БУРа. Но это обычно не помогало. На рассвете следующего дня охрана карцера куда-то отлучалась, "забыв" запереть стальные двери. Пользуясь этой "случайностью", несколько человек в масках проникали в камеру, где приговорённая к смерти жертва мирно досматривала утренний сон – абсолютно уверенная в собственной безопасности. Палачи в три-четыре ножа резали визжащего и вопящего урку, словно свинью, и деловито уходили, чтобы уже через несколько дней утопить в параше или повесить на оконной решётке следующую гниду. Человеколюбивый толстовский принцип в этом жестоком мире был переиначен следующим образом: "Если тебя ударили по одной щеке, бей ножом!".
Так продолжалось больше месяца. Даже воздух в лагере казалось стал чище! Константин чувствовал себя, как на войне, где у штрафных лётчиков тоже был сильный коварный враг. И вот-вот должна была быть одержана победа.
Урки сделались тише воды ниже травы. Теперь эти плотоядные шакалы изображали из себя убеждённых вегетарианцев, всячески демонстрируя лояльное отношение к "политическим" и прочим "фраерам". Так продолжалось, пока в лагерь не пригнали новый этап, в котором оказалось много блатных, придерживающихся традиций. Было непонятно, как лагерная администрация, вроде бы поддерживающая "вояк", допустила это. Возможно, начальство испугалось набравших силу военных, которые в отличие от уголовников могли поднять восстание против власти. В результате измены союзника соотношение сил кардинально изменилось буквально за несколько часов. Фронтовиков начали выбивать десятками. Многие дрогнули и пошли на поклон к набравшим силу "законникам".
Рублёв для себя такую возможность исключил, хотя с каждым днём рядом оставалось всё меньше приверженцев. Вскоре погиб Черкес. Его вместе с четырьмя телохранителями подкараулила многократно превосходящая ватага "торпед" – крепких боевиков, выполняющих приказы своих криминальных хозяев. С тринадцатью ножевыми ранениями Черкеса принесли в больницу. Там его прооперировали, перевязали. Но через сутки медсестра вколола в вену недорезанного вора вместо лекарства полный шприц бензина. Потом она вроде бы объяснила оперуполномоченному, что её заставили это сделать заключённые, угрожая групповым изнасилованием.
Костя остался один. Администрация посадила единственного уцелевшего лидера оппозиции в БУР, или в "яму", как говорили зэки. Видимо, начальство ещё надеялось как-то использовать его в борьбе с блатарями. Но сам Костя понимал, что в самое ближайшее время ему предстоит последний в жизни бой. И он стал готовиться: пошагово – от одной стены до другой – просчитал и многократно отрепетировал каждый свой манёвр. Днём обитатель крошечного тюремного бокса до отказа в мышцах отжимался и приседал, качал пресс. Даже во сне воспалённый мозг продолжал продумывать план боя: "Вот они войдут… Человек пять… вряд ли их будет больше. Непременно сразу броситься им навстречу, пока толпятся в дверях. Бить снизу, без замаха, короткими тычковыми ударами, и постоянно перемещаться, не давая сбить себя с ног и повалить на пол…". Не однажды за ночь Рублёв вскакивал в жарком поту и бросался к спрятанной в тайнике "пике". Эту тонкую полоску остро заточенной стали с импровизированной ручкой в виде изолентной обмотки Косте тайно передал через надзирателя один из последних верных ему людей. При ежедневных шмонах нож никогда не находили, хотя проводили обыски большие специалисты. Правда в этих энергичных проверках – с вытряхиванием матраса и тщательным осмотром одежды раздевшегося догола узника чувствовалась инсценировка. Это наводило на мысль, что заточку обитателю БУРа передали с ведома администрации. По этой же причине её и не находят. Похоже, лагерное начальство, использовав "вояк" в своих целях, умывало руки, милостиво позволяя своему последнему легионеру самостоятельно спасать собственную жизнь.
Что ж, Константин был готов и только ждал, когда придется пустить в ход нож. Вскоре в миске с перловкой он обнаружил скрученную в тонкую папироску записку. В ней говорилось: "Придём сегодня ночью. Быстрой смерти не жди, падла. За корешей наших посчитаемся. Первым делом гуляш по почкам тебе устроим, да отбивные по рёбрам. Потом собственные кишки жрать заставим, распишем так, что на слепую свинью станешь похож. До скорой встречи!".
Глава 15
На проходной психиатрической больницы Нефёдова первым делом вежливо попросили выложить всё из карманов. Борис подумал, что сейчас его, видимо, ещё и обыщут дежурящие на КПП охранники. Но вместо этого вышедший к визитёру грузный санитар внимательно посмотрел Нефёдову в глаза, после чего удовлетворённо кивнул:
– Хорошо, пойдёмте.
Путь от проходной больницы до кабинета главврача был разбит на десятки отрезков. Каждый из них, словно непроницаемый отсек корабля, изолировался от остальной территории лечебницы особыми дверями-переборками с секретными замками и смотровыми глазками. Выкрашенные в однообразный серый цвет стены и хмурые лица сотрудников невольно настраивали на минорный лад. Пару раз в зарешёченных окошках запертых палат мелькнули безумные глаза местных пациентов. "В такой невесёлой обстановочке точно окончательно свихнёшься" – подумал Борис.
Однажды ему в руки попала любопытная книжка, она была снабжена иллюстрациями жутких приспособлений, которыми вплоть до начала XX века пытались лечить душевные недуги. Все эти обручи для сжатия черепных коробок, кресла системы Бенжамина, в которых несчастные больные чувствовали себя словно похороненными заживо, являлись настоящими пыточными орудиями. Нефёдову казалось, что здесь он непременно должен увидеть нечто подобное, возможно даже вот за этой самой дверью… Идущий впереди посетителя провожатый в очередной раз вынул из кармана руку с особым ключом, напоминающим открученную дверную ручку и отработанным до автоматизма быстрым движением повернул замок.
Но вместо современных пыточных застенков, где через тела душевнобольных людей пропускают сильнейшие разряды электрического тока или погружают несчастных блаженных связанными по рукам и ногам в бассейн с ледяной водой, Нефёдов попал в довольно уютный кабинет. Полные солнца и воздуха пейзажи в лёгких фанерных рамках на стенах, диван, небрежно застеленный цветастым пледом, безделушки на заваленном бумагами рабочем столе дополняли первое впечатление о его хозяине, как о человеке немного рассеянном, но довольно добродушном и по-настоящему увлечённом своим делом.
Когда Борис вошёл розоволицый толстяк, нижнюю часть лица которого скрывали сросшиеся между собой седые усы и борода, заботливо поливал цветы герани на подоконнике, подпевая (если так можно было назвать его мурлыкающее мычание) опереточной певичке, чей голос изливался из круглой тарелки настенной радиоточки. Нефёдова он встретил с неожиданной радостью, причина которой вскоре Борису открылась.
Главврач уже был в курсе, что ему предстоит временно под расписку передать Нефёдову одного из своих пациентов. При этом он считал своим долгом снабдить Бориса некоторыми рекомендациями:
– Вообще-то, данный больной не относиться к категории социально опасных, – словно раскачиваясь от сомнений к уверенности, начал психиатр. – Но ведь у нас тут, знаете ли, не просто лечебное заведение, а клиника особого типа. Все наши пациенты совершили какие-то преступления и только благодаря своему диагнозу вместо тюрьмы находятся у нас.
Оседлав любимого конька, врач сразу оживился. С упоением заговорил о самых интересных случаях шизофрении, паранойи и маниакально-депрессивного синдрома, которыми в данный момент занимается.
– Значит, доктор, мой клиент тоже шизофреник? – пряча прорвавшийся смешок в покашливаниях, поинтересовался Нефёдов.
– Да как вам сказать… – озадаченно протянул "душевед". – Наши представления о том, что есть безумие, а что гениальность – весьма условны. В чём-то данный пациент, безусловно, весьма талантливая личность, а в чём-то, хм…
Тут выяснилось, что, едва поступив в стационар, Красавчик организовал из местных больных самодеятельность – хор и театральный кружок. Затем его творческая и жадная до жизненных удовольствий натура развернулась во всю ширь.
– Как бы вам это сказать, – смущённо замялся толстяк, протирая платком свои большие залысины. – Этот человек наделён просто невероятным либидо. Это феноменально! Кто он: гений или безумец – я не знаю. Но свою сексуальную энергию он явно не пытается подавлять и сублимировать в нечто благородное и общественно-полезное, например, в творчество… Должен вам прямо сообщить, что ваш знакомый, как бы это помягче сказать, обладает просто ненормальными сексуальными аппетитами. За свою практику мне ещё ни разу не приходилось наблюдать подобного феномена! И всё это было бы очень любопытно и даже вероятно полезно в научном смысле, если бы только оставалось в рамках врачебной этики… Но у меня уже состоялся крайне неприятный разговор с доктором Беркович, старшей медсестрой Тарасюк и другими моими сотрудницами.