Дает надежду свет лампадок, они неугасимы даже в карцерах. А указует путь – увесистый тесак, в казарме yнтер-кесарь. Вставай, поднимайся и т. д.
Э, кары не постели, не разомлеешь с бабой. И не ложе мужеложства вишь, отгорожены веревочкой. Тюфяк, убитый в блин, сверни – и в изголовье валиком, а сам вали на двор – опорожнись. Природа пустоты не терпит, но терпит мясопуст: полфунтика ржаного и кипятку без меры. С таких харчей никто уж на работах не испортит воздух – и экология в порядке.
Марш, марш за ротой рота. Архипелаг пришел в движение. Какая музыка взыграла – полусапожки в кандалах. Все это называется "наиважнейшим делом о приведении в оборонительное состояние"
САМОСИЯННАЯ ДЕРЖАВА была тюрьмой народов? Русофобы лгут! Народы сами создавали в тюрьмах смесь племен, наречий, состояний. Пушкин видел зорко:
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!
Кому же, как не грубым, зримым рыть котлован. Упраздняя праздность, цыган-коваль вздувает горн и молотом стучит. Еврею в белы ручки дадена совковая лопата. Донскому земледеру и честь, и место в землекопах. Финн рыжий, а равно нерыжий, пильщиком и плотником вдыхает-выдыхает смолистый запах своей провинции печальной. А дикие сыны степей ломают глыбы в каменоломне.
Самосиянная держава была тюрьмой народов? Ложь! Все это называется "наиважнейшим делом о приведении в оборонительное состояние".
НЕ НАДО бегать по белу свету, а надо сесть в тюрьму. Смотреть и слушать: произойдет слияние Словесности и Истины.
И Кюхельбекер слышал матерщину – солдат и арестантов, унтер-офицеров, случалось и обер-офицеров, питомцев Инженерного училища, что в Петербурге, на Фонтанке. Кюхельбекер ушей не зажимал. Как всякий одинокий узник, он жаждал звуков, голосов. И вот – внимал. Heт-нeт да языком прицокивал. Но похабные фиоритуры, натуру обнажая, не приближали к Истине нагой, сюжетов не дарили. Тут Бог послал Кобылина, солдата.
В начале было слово. И вот что интересно, не матерное.
Однажды, стоя на часах в тот час, как южный ветер тучи развалил. Кобылин ахнул поэтически: "Прелестное небо!" И Кюхельбекер ахнул следом.
Конечно, Карамзин посредством бедной Лизы давно уж обьяснил, что и крестьянки любить умеют; Кюхельбекер с этим согласился априори. Но тут… Солдат не только чувствовал, он чувство изъяснил. Каков Кобылин!
Кюхельбекер, хоть и живал в Москве, просвирен с их чистой речью не знавал. Он знал матросов и солдат с их речью, не столько чистой, сколько смачной. А иногда неправильной, что, право, хорошо. Правильность еще афинская торговка считала меткой чужестранца и была права. Русскоязычный Кюхельбекер русской речи без грамматической ошибки не любил. Он учился на чужих ошибках – в Кронштадте, где жил у Миши, лейтенанта, в доме с мезонином и видом на Большой кронштадский рейд; и в Петербурге, на Екатерингофском, где флотский экипаж. Тот самый, да, гвардейский; на Сенатской бунтовщики смутились под картечью, он храбро крикнул: "В штыки, ребята!" Эх, стрюцкий, статский, ему ответили, как дураку: "Не видишь, что ли, они из пушек жарят!" Тоже, знаете ль, учение, но иного рода. Однако это к слову, а речь-то о словах… В кобылинской ремарке он восхитился прилагательным. О, ни один служивый тому лет десять нипочем не произнес бы – "прелестное небо". Извольте-ка не заключить, что век идет вперед!
Но, черт возьми, матерьялист Кобылин твердо знал: пусть век идет вперед, да задница на месте. Философически не размышляя, Кобылин измаялся в ожиданье шпицрутенов. Вы, может, помните, как госпреступник захватил Кобылина на месте преступления – спящим на посту. Кобылин, ужаснувшись, резюмировал: бьпь ябеде, быть беде Куда шел век, известно, но за Кобылиным не шли. Со шпицрутенами он разминулся. Ну, восхитишься "Какое прелестное небо!" И заключишь "Прелестный барин!" Возникло чувство блатодарности. А следом – неуставные отношения по техническим причинам.
Технократы учредили стульчак отдельный, особливый. Но канализацию и водопровод, уже сработанные рабами Рима, еще ведь не сработали рабы Архипелага, солдат Кобылин обязан выносить за барином посудину ночную, и приносить поутру воду, и вырубать огонь для трубки и свечей, и все это весьма способствует общенью. К тому ж у барина и табачок без перевода.
Кобылин был мужчина ражий. Усы и бакены он фабрил, содержал исправно, чем отличался полк Нейшлотский, где Кобылин некогда служил совместно с Баратынским. Потом он долго был конвойным здесь, в Архипелате, на Лонгерне, подконвойных знал не вчуже, говорил "Рестанты, барин, народ бедовый!"
Кюхельбекер в нем предполагал сердечность к колодникам. Но Кобылин полагал иначе, несколько иначе. Бог дал свет, черт кандалы сковал; да так, однако, вору мука поделом. Ты преступил закон, попался, ну, неча бабиться.
Кобылин прозой говорил, но он не первый, важней другое: он модернистом был. Не потому, что к месту и не к месту присобачит непечатное, теперь печатное; как раз не так, не скверносло-вил, но модернистом был – так Кюхельбекер называл бытописателей быстротекущих дней. В модерне этом сквозь суровость светилось восхищение. Разбойников считал он удальцами, изображая жестом, как рвут рубаху от ворота и до пупа. И даже вроде бы завидовал тем арестантам из солдат, что выломились из фрунта. Жизнь наша, говорил, вся на застежках, а эти, вишь ты, расстегнулись.
Взять тех, которые служили в фузилерной роте лейб-гвардии гренадерского. Волокли да волокли, ан вдруг и грянули, мы видим только железо-палки, ефес, кулак гуляют по сусалам. И выпал им билет: пять раз скрозь строй. В строю не много и не мало – тыща, в две шеренги. Раздали прутья, пробили дробь, пробили бой – пошла потеха, не приведи Господь. А после к нам, сюда, в Свеаборг.
Теперь гляди, Никита Ромашов, он здесь, на этом вот Лонгерне. Никитушка из Костромского пехотного. Он… как бы это вам сказать… царя-то батюшку по матушке обидел, да так ужо ввинтил, что лучше промолчать… С ним в паре, на правом фланге ходит Трусов, допреж поручик, дворянин. Степан Иваныч задал трусу пехотному Полтавскому. Дело было на смотру, инспекторском. Из строя вышел и шпагой небо проколол: "Ребяты, сыщем вольность!" Про государя так: "Тиран!" Гул прокатился по рядам, согласны, мол, тиран. Одначе с места ни один. Boт шпагу-тo над головой переломили, чинов и званиев лишили… Степан Иваныч Трусов, доложу тебе, в большом почете у всей роты, ни в казарме, ни в работах ундеры ни-ни и пальцем – убьет, и пискнуть не успеют…
Бывали дни, когда наш модернист преображался в эпика. А эпикой былины были о беглецах. Пламя вдохновенья гудело ровно, без треска и стрельбы поленьев.
В Архипелаге беглым перевода не было, хоть при поимке был извод под шпицрутенами и в карцерах. Одни держали бег по солнышку и звездам, другие без дирекции, как придется. Случалось, кровь конвойного прольют. Куда ж деваться, коль ты хотишь штыком его достать или пулей?
Сюжет о бегстве совсем недавнем Кобылин повторил как монолог, на бис. В этом бегстве он усматривал особый смысл и смак.
Побег вершился из арестантского сортира, из нужника: тут и неслыханная простота, и почва, и судьба; короче, единство содержания и формы.
Но знаю, знаю, вы усмехнетесь, вы усомнитесь, вам подавай отмычку к архивным сундукам. Ну что же, обнажение приема в моде, как и стриптизы в кабаках.
Итак, спасибо Коменданту! Имея счастье рапортовать его высочеству, августейшему шефу, о происшествии в сортире, Пал Иваныч, генерал, отметил с воинскою прямотою и твердостью, что часовые вкупе с патрулями в ту ночь, представьте, "обретались в благополучном состоянии" – ну, ни в одном глазу. Прекрасно! Давно уж надоело порочить армию. И ВОХРу всех архипелагов тоже.
Теперь о беглецах. Кобылин имена не путал. И в этом можно убедиться по статейным спискам, то бишь формулярам зеков; и списки, и формуляры нетленный фонд державы… Имена не спутав, сказитель не исказил и образ беглецов.
Их было трое.
Верховодил настырнейший из дезертиров всех времен и, может быть, народов – Никола Артамонов (в статейном – Артемонов). Минуло немало лет, как лоб ему забрили, но море-окиян пришлися не по ндраву. Словили молодца и всыпали аж триста горяченьких линьков. "Ну, врете, не стану я матросом!" Опять его словили и мерой пресечения избрали тыщу палок. Всю требуху отбили, пять месяцев валялся навзничь. Оклемавшись, задал лататы. Куда? В Сибирь подался, Сибирь ведь тоже русская земля. В тайгах и сопках хоронился долгих восемь лет. Бродяга вошел уж в возраст, бродяжить надоело, хотел жениться. Нет, не судьба! Рубцы наспинные, рубцы и выдали. Нет, не в постели новобрачной, где хорошо играть двуспинным зверем. А в бане, там Артамонов, он же Артемонов, банился с каким-то выблядком. В Сибири пальмы не растут, но подлецы произрастают… Вот этот вечный дезертир, он же всегдашний арестант, зубило с молотком припрятал в нужном месте для избавленья от цепей своею собственной рукой.
Вторым отправился туда же дядюшка Ефим. В статейном списке – Ефим Матвеев сын Матвеев. Экономический крестьянин на службе родине себя не экономил. В полку Кексгольмс-ком, штык наперевес, прошел Европой, взял Париж, за что имел медаль, и в штрафах не был, за что имел шеврон-нашивку на левом рукаве. Но, воротяся в отечество, проштрафился, и это было следствием освобождения Европы. Майору-извергу Ефим Матвеев дал по соплям и эполет содрал с плеча. Согласно артикулу – лишенье живота. Однако и в ту пору не обходили уваженьем ветеранов. Уважили бессрочным сроком. Медаль он потерял, в архипелагах нечего терять, и дядюшка Ефим подался вслед за Николой Артамоновым.
За ними юрил и некий Авделай. Нет, нет, отнюдь не "некий", а Бурлаков: в прошедшем, в прошлом камер-лакей, он знал, что царь с царицей в нужник идут пешком. Был Авделай презренным вором. В Зимнем государевом дворце похитил Бурлаков икону в золоченой раме. Иконоборца отстегали розгами. И не келейно, а при всем честном народе: как сказано в бумаге, "в собрании всех работников придворных". Позора Авделай не снес и там же, в Зимнем, у генерал-майора Шталя слямзил кошелек. За икону – розги, за кошелек Архипелаг. Срок дали не так уж чтобы очень, по-нашему, пустяк, всего-то-навсего три года. Подлец, однако, сей тяжести не снес и в нужном месте наклал на "Уложение о наказании".
Все трое и ушли. Ушли, как нынче говорят, с концами. Да вот вопрос, а каковы концы?
В Свеаборге погоды поздней осени – нет, не Ташкент, секут холодные дожди, залив колышет черным салом, а молодые льдины белеют злобно. И посему понятно, Комендант имеет счастье заверить государя, что все мерзавцы благополучно утонули.
Кобылин так не думал. Им финны пособили. Наверно, он не ошибался. Тому примеры были; они отрадны, как залог народов дружбы.
Ну а Вильгельм? На ум из Пушкина: "Мы берегов достичь успели и в лес ушли…" И призадумался, казалось бы, без связи с беглецами.
ДОСТИГЛИ берега, а леса не было – была долина яркая.
Река звалась Агавой. Она текла в Евфрат, а может, соединялась с каналом Арахту иль Мардук: зеленая долина и бело-желтый Вавилон неподалеку друг от друга.
Светало. Чередою облака, подобные верблюдам, жевали медленно последнюю звезду. А первые верблюды, груженные поклажей, тянулись к берегу Агавы. Не отставали и ослы… Тут надо бы отметить, что это ж азиатские ослы. Они и ростом высоки, и видом благородны, в ходу легки, в побежке борзы – смотри об этом у Иова, чтоб разминуться с ослино-европейским представленьем об ослах… А верблюды – тут нота бене – вода! Путникам в пустынях случалось изнуриться донельзя жаждой, а колодец, осененный пальмой, мертв. Закалывай верблюда – в желудке, как в бурдюке, вода, она не знает порчи и никогда не пахнет дурно. А бычьи мехи так огромны и дважды прохвачены прекрепким швом. Вместимостью они… что за мера – "бат"? Ты загляни-ка в книгу Исайи, там что-то есть об этом… В долине между тем хлопочет множество евреев. И лейтмотивом твердый звук. Ритм прекрасен, он пахнет потом – мистерия приготовления хлебов, ручные жернова. Да будет так из века в век. Исполнись наяву пророчество Иеремии: "И прекращу у них стук жерновов" – солнце почернеет чернее этой аспидной доски, крошащей мел… К долине всё идут, идут, тут соберется тысяч пятьдесят; примерно столько, и это только авангард, предводитель Зоровавель, он уже немолод. А тот, что в черных локонах, тот юноша еврей, который истину царю персидскому с улыбкой прославлял, юный Зоровавель уже написан.
ОН в Петербурге, на Фурштатской. Там квартиру нанял Пушкин. Кюхлину поэму хотелось бы отдать типографу. Желание естественное – мой бpaт родной по музам, по судьбам. Но Бенкендорф ответил естественным отказом – генерал храбрец без фальши, но царь наш не персидский царь.
И юноша еврей остался на Фурштатской. А молодой Алешка запьянствовал: стервец был рад отъезду барина в Первопрестольную.
В Москве не гость, не жалует гостиниц, хоть нумер взял недели на две в "Англии" То ль дело гостеванье у Пречистенских ворот, у пухлощекого Нащокина набросить красный архалук да и усесться по-турецки на диван турецкий. Все по душе, все славно у cтарогo и доброго приятеля. Уж так ли все?
Челядинцев у Павла Воиновича всегда с избыток. Да вот и новички в комплекте объедал. Какой-то лицедей, второй любовник, разбит параличом, как тульский заседатель, беднягу жаль. Но другой… Фуу, монах засаленный, жидовский перекрест в веригах. Напропалую врет он про монашек московских иль рожи корчит и картавит, изображая синагогу. Как тут не вспомнишь Грибоедова и Кюхлю: им претили даже легкие насмешки над обрядами, над верою других племен. А выкрест-неофит старается вовсю. Как можно воздухом дышать, коль рядом такая сволочь? Иов, ты ли далекий пращур выродка?.. "О ты, что в горести…" – у Ломоносова была ведь ода, выбранная из Иова… Всему своя пора: вослед Радищеву – воспой свободу, а Ломоносову вослед возьми сюжет библейский.
ЕМУ ж вослед был послан секретный рапорт: так, мол, и так, состоящий под надзором полиции отставной чиновник 10-го класса Александр Пушкин выехал в С.-Петербург, ничего за ним предосудительного не замечено.
Ну, олухи царя земного! Ничего? Где ж ваши перлюстраторы? Киреевский писал Языкову-поэту: "Он учится по-еврейски, с намерением переводить Иова". Кто это пишет? Славянофил! Заметьте, други, какой спокойный тон! Ничего предосудительного? А эдакое сочиненье в честь Юдифи – "Когда владыка ассирийский…".
Высок смиреньем терпеливым
И крепок верой в Бога сил,
Перед сатрапом горделивым
Израиль выи не склонил.
– Что делать нам, читатель милай?
– Описка! Вовсе не Израиль.
– Автографы в сохранности, так везде. Хасидам, что ль, отдать?
– Ни в коем разе. В школах и не в школах объяснять, что Пушкин маху дал не без влиянья немчуры, писавшего об этом… как его… не выговоришь, вроде Бабель, а? Уж лучше бы, как наши лучшие писатели, боролся с пьянством.
– Боролся! И очень энергично. Вернувшись из Москвы, намылил шею пьянице Алешке и выгнал вон.
– Эх, все у нас не так, как надо! Алексия выгнал, жида оставил.
– И не оставил выдать в свет.
– Что-о-о?! Издал?
– Прости, издал.
– Ну, ни в какие ворота! Слыхали, Льва Толстого, женатого на Соне, всенародно объявили – кем? Ага, непатриотом. Прибавим Пушкина, тем паче брата звали Левой. Прибавим, баста. И право, жаль, что Государь не удавил на эшафоте немца Кюхеля, вот и дождались от него гуманитарной помощи.
– Что ж мне-то делать?
– Хоть застрелись! Блевать охота на мертвой зыби твоих пассажей.
И верно, лепи на лоб знак качества Вильгельма Кюхельбекера – см. ниже. Но коль ты имитатор-эпигон, прими его тональность, ритмы, сочетанья слов и архаизмы. Иначе Зоровавель будет а ля Бабель.
КАК ТОЛЬКО Зоровавель обратился в текст на серой, словно стылая зола, бумаге, Вильгельм-бедняга обронил угрюмо: "Я робкий раб холодного искусства". Но Гутенберговой печатней в Петербурге юный Зоровавель был втиснут в шероховатые тисненья и денежки, как жид, нажил. На них купили книги для Михайлы Кюхельбекера, его товарищей, что в каторжном плену.
ПРОРОК ИЕРЕМИЯ, запахнувшись в грубый плащ верблюжьей шерсти, сидел на диком камне, едва пригретом солнцем. И молвил наперекор всей сути своих иеремид: будут домы, поля и виноградники. Он возвещал Любовь, которая сильнее всех пророчеств, превыше знания.
Да-да, все, все изгнанники вернутся по манию царя России. Так Кир, персидский царь, когда-то отпустил из Вавилона, из городов Халдеи всех пленных иудеев. Об этом возвращении поведал благочестивый Ездра – читай и перечитывай Ветхий Завет.
Но прежде ты, Кобылин, унеси горшок ночной и дай умыться. Нет, не так… И принеси воды в сосуде для омовения ланит и дланей от скверны каземата.
Унес, принес, наслеживая грязь, и одолжился табачком. Ах, Кобылин, и ты во узах, хоть Кир… Послушай: "Кто есть из вас, из всего народа Его, да будет Бог его с ним – и пусть он идет в Иерусалим, что в Иудее…" Но стражник-цербер перебил, должно быть, чуя приближенье унтера: "Нельзя, я в карауле при тебе, а басурманский царь – не разводящий".
И все же возвращенье начиналось.
Яркую долину, где светлая Агава, брат Миша по-корабельному назвал бы пункт отшествия. Но вот что помни, это очень важно: плен длился семь десятилетий. Никто из здешнего Его народа не зрел воочию земли отцов. Все родились в плену. Прислушайся: Зоровавель – рожденный в Вавилоне. Кого же он возглавит? Читай Исайю: остаток возвратится. Остаток, да, но в нем начало.
Сошлись с поклажей, с бурдюками, верблюдами, ослами, жернова уж смолкли, пора прощаться с Вавилоном – радость пополам с печалью. Да, плен, а все же не чужбина. Да, не земля праотцев, но земля отеческих могил. Пора уж в путь, а Зоровавеля все нет…
Не дрогнул ли? Путь долгий, тяжкий, разит дорога мертвечиной: околевшие верблюды; пируют ястребы, купая в крови и клюв, и когти, окрест разносился их мерзкий, влажный клекот. А в городе, что на холмах левобережия Евфрата, на ровных берегах каналов, в садах, подворьях, у барельефов, что страшней химер Парижского собора, на известковых плитах дороги к Храму всю ночь был вой и клацанье огромных песьих орд. Но вот умолкли, разбрелись, сокрылись: веет свет… Ты прав, Кобылин: "Прелестное небо!" Но ты, рожденный на берегу Тверцы, как и я, рожденный на берегах Невы, не знаем мы, что знал рожденный в Вавилоне. Каков он, этот свет?
Солнце, поднимаясь из-за дальних гор Кавказа, светит поначалу сквозь ущелья, и этот ложный свет, как и мерцание надежды в конце туннеля. Фальшивый, ложный свет, он меркнет, и снова тьма. Подлинный рассвет ниспосылает солнце, перевалив хребты, подобные столетьям. Так вот каков он, изначальный свет Исхода? Но Heт, не усомнился Зоровавель. Иегова все ведает, а потому и нет сомненья в итогах еврейского Исхода.
Так что же Зоровавель не выходит из ворот, которых в Вавилоне десять? А потому и не выходит, что царь Освободитель повелел отдать все князю Предводителю. Все, что когда-то Навуходоносор по праву победителя изьял в Иерусалиме. Не скрижали, их тогда еще не отымали. Зоровавель принимает счетом сосуды из золота и серебра, наполненные золотом и серебром, а верблюды – тюки без счета, двугорбые пустынники, как и сама пустыня, презирали пустяки.