– Спасибо, хорошо! – ответил, сразу насторожившись, Гошка. Он, со слов Николая Ивановича, помнил, что каждый дворник обязан доносить в полицию обо всем, с его точки зрения, подозрительном. Мало того, и полиция и Третье отделение всячески – и, как правило, небезуспешно – старались завербовать дворников в свои осведомители. Ибо кто, как не дворник, знает всех, живущих в доме, и может, не привлекая ничьего внимания, следить за всеми, приходящими к жильцам.
– А вы с ней проживаете?
– Нет, с родителями, – ответил Гошка и, понимая, что дальнейшие расспросы ни к чему хорошему не приведут, добавил: – Извините, тороплюсь.
И нырнул в подъезд.
Он сразу же передал содержание необычного допроса человеку, к которому был послан.
– Дело дрянь! – ответил тот, крайне озабоченный.
– Но я, как всегда… – начал было оправдываться Гошка.
– Не в тебе дело, Кирилл… – он не знал настоящего Гошкиного имени и употреблял то, под которым Гошка жил у Николая Ивановича, – во мне. Не медля ни минуты, уходи черным ходом, пока этот полицейский идол торчит перед парадным – ладно, дурак попался. И тотчас передай Николаю Ивановичу, что я заболел ангиной и уезжаю к тетке Наталье. Повтори!
Гошка сказал слово в слово последнюю фразу.
– Хорошо. Давай провожу! И обращай внимание, нет ли за тобой хвоста. Хотя, по правде, это маловероятно. Если все-таки заметишь слежку, любой ценой от нее уйди. Понимаешь – любой!
Гошка тщательно выполнил все указания. Слежки за ним не было, и он поспешил домой.
Николай Иванович и Викентий, которого Гошка застал буквально на пороге – собирался уходить, – выслушав его торопливый и сбивчивый рассказ, переглянулись.
– Такая досада! – воскликнул Викентий.
– Этого следовало ожидать.
– Что делать?
– Немедленно исчезнуть на время и… – он посмотрел на Гошку, – на всякий случай забрать Кирюху. Сбить их со следа.
Глава 14
КАРТЕЧЬ-ТО ЗАЧЕМ?
В пятую годовщину своего восшествия на всероссийский престол, 19 февраля 1861 года, царь Александр II подписал "Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости" и соответствующий "Манифест". Настал, казалось, час, которого с таким нетерпением ждали миллионы крепостных Российской империи, а вместе с ними и вся передовая Россия.
Гошка с Викентием из Казани двигались в городок Спасск, где в земской управе служил отец Викентия.
Но что за диво?
Войны ни с какой державой нет и вроде бы не предвидится До летних лагерей и учений далече, февраль на дворе. А повсюду приметные передвижения войск. Фельдъегерей и начальственных экипажей более обычного. Жандармские офицеры и нижние чины, похоже, все, сколько их было, высыпали наружу. На постоялом дворе, где остановились Викентий и Гошка, о том разговор между мужиками.
– Штой-то разбегались, словно растревоженные муравьи?
– Казенное дело.
– Может, воля выходит?
– Солдаты тут при чем?
Голос из дальнего угла:
– Знать, такая воля, что без солдат и жандармов господам не обойтись…
На голос ощерились всем постоялым двором:
– За таки слова, мил человек, по морде обеспечиться очень даже легко!
Однако все, что происходило в Казанской да и иных губерниях, было прямехонько связано с предстоящими переменами в жизни России. Как известно, на одной чаше весов были интересы крепостных крестьян, на другой – помещиков. Которые должны были перетянуть, догадаться не трудно. Несколько ранее, а именно 28 января, на первом заседании Государственного совета, посвященном рассмотрению условий крестьянской воли, царь Александр II сказал:
– Я надеюсь, господа, что при рассмотрении проектов, представленных в Государственный совет, вы убедитесь, что все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков, сделано.
В том, что все возможное было сделано именно для помещиков, вскорости должны были убедиться крестьяне. Правительство Александра II прекрасно понимало: не такой воли ждали крепостные. И что там фельдъегери… В каждую губернию были посланы свитский генерал-майор или флигель-адъютант с широкими полномочиями. Загодя передвинуты войска. Что касается Петербурга, там предосторожности принимались чрезвычайные. На каждый полицейский участок было поставлено по роте солдат с заряженным оружием. Ротным командирам приказано во всем подчиняться полицейскому начальству и открывать огонь немедленно по его распоряжению, расстреливая без разговоров, кого приказано.
Но и этого показалось правительству мало. Оно опасалось – и с полным основанием – взрыва возмущения в ответ на тяжелые для крестьян, грабительские условия освобождения. Посему накануне 5 марта, дня обнародования "воли", во всех казармах пехотных и гвардейских полков солдатам были розданы боевые патроны. Орудия заряжены картечью – слава богу, опыт был! – 14 декабря 1825 года картечью расстреляли полки на Сенатской площади. Приняты меры к защите Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Адмиралтейства, вокзалов, телефонной станции и иных, важных, как бы мы нынче сказали, объектов. 4 марта командиры частей столичного гарнизона получили специальный приказ с указанием, как действовать "при первых признаках уличного смятения". А сама царская семья, вполне не доверяя принятым экстраординарным мерам, готовилась к бегству…
После такой-то вот подготовки 5 марта в Санкт-Петербурге и Москве под колокольный звон в церквах, дабы придать большую торжественность совершаемому акту, началось чтение "Манифеста" и "Положений 19 февраля".
В город Спасск, где до поры укрылись Викентий и Гошка, "Манифест" и "Положения" доставили с месячным опозданием против столиц. Отцы города, как могли, торжественно обставили чтение подписанных государем документов. Праздничным звоном заливались колокола. Народу в церкви, где "Манифест" и "Положения" должны были читаться, набилось видимо-невидимо. Чистая публика – ближе к алтарю, чернь – от него подалее. Ну, и беда нешто, что подалее? Главное что? Ведь праздник – для них, крепостных. То есть теперь – бывших крепостных! Гошку и Викентия сдавили – не дохнуть. Горели разноцветными огнями лампады, свет сотен свечей озарял стенную роспись и древние лики на иконах. Золотом и серебром сияло все вокруг: и царские врата, и оклады икон, и кресты, и паникадило, и одежды священника и дьякона. Курился ладан. Высоким сильным голосом читал молитву священник.
Гудел дьякон низким бархатным басом.
Но в ту же самую величественную минуту унтер местной инвалидной команды обходил своих, вытянувшихся по команде "смирно!", солдатушек-ребятушек и вразумлял:
– Глядите у меня. Ежели что – бунт какой или неповиновение, – в воздух не стрелять, казенных патронов попусту не тратить. Кто ослушается, запорю, мерзавца. А ты, Иванов, – унтер поднес к лицу хмурого рядового отлично знакомый последнему каменный кулак, – гляди у меня особо! Я тебя, каналью, знаю. Книжки читаешь, вольнодумствуешь. В Сибири сгною!
Между тем священник при мертвой тишине, установившейся в церкви, читал:
– Божиею милостию Мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верноподданным…
Гошка, а вместе с ним и все присутствовавшие в церкви с жадностью слушали монотонно-торжественное чтение, ожидая, когда в потоке пышной риторики зазвучат живые, относящиеся к делу слова.
Помянуты были и прошлое, и предшественники нынешнего царя. Ага, вот наконец!
– …дворянство добровольно отказалось от права на личность крепостных людей.
Оживление в толпе. Дворянство? Добровольно? Гм… странное утверждение!
– …крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей…
Что за притча? Как это: в свое время? А сейчас?! Разве не с сегодняшнего дня даруется воля многострадальному крепостному населению империи?
А священник читает дальше:
– …помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам, за установленные повинности, в постоянное пользование усадебную их оседлость… определенное количество полевой земли и угодий.
Стоп! У помещиков сохраняется право собственности на землю, а крестьянам ее – "за установленные повинности"? Неужто опять барщина?!
Священник перекрывает своим зычным голосом поднявшийся шум:
– Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в "Положениях" повинности.
Опять повинности? Да что же это за воля такая?!
– …До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспреклонно исполнять прежние их обязанности… Помещикам сохранять наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы, впредь до образования волостей…
Долго еще читал священник, многое было слишком сложно для мужицкого понимания. Но одно крепко засело в головах – земля-то, как и прежде, помещичья – выкупать ее надо для себя. А на какие такие деньги? И опять окаянные, ненавистные повинности!
Расходились из церкви сумрачные и молчаливые. Всеобщее недоумение выразил пожилой мужик в драном армяке – иного не нашлось даже для торжественного дня:
– Какая же это воля, ежели ее сегодня, в воскресенье, объявили, а завтра, в понедельник, мне обратно идти на барщину? – И убежденно сказал: – Тут есть фальша, по-иному сказать – лжа, не мог царь-батюшка так обидеть и обделить мужика. Не его эти слова!
– Чьи же? – спросили из толпы.
– Догадаться не мудрено: в чью пользу писано, ихние, стало быть, и грамоты.
– Помещики, нешто? – изумились в толпе.
– А то!
Случившийся тут уездный предводитель дворянства господин Молостовов Вадим Владимирович почел необходимым вмешаться:
– Эй, милейший! И "Манифест" и "Положения" подписаны собственной его императорского величества рукой. Напрасно народ смущаешь. За это знаешь что следует? Откуда ты, кстати? И чей?
– Во-во! – ответили в толпе. – Вся ихняя воля тута. Чей ты? Да ничьи мы теперь, господин хороший! Сами по себе. Иль еще не понял?
Уездный предводитель сообразил, что высказался и впрямь не совсем удачно применительно к сегодняшнему – будь оно трижды неладно! – событию. Гошка слышал, как уездный предводитель сказал негромко другому помещику:
– Господи, куда идем? Чем все кончится? И это быдло… – Дальше Гошка не расслышал.
В домике родителей Викентия в тот день собралась молодежь.
– Господа! – Федор Гаврилович, отец Викентия, в смятении ходил по маленькому зальцу. – Я землемер и с полной ответственностью могу утверждать, что все условия "Положений" направлены на одно – откровенный грабеж крестьянина. За землю, на которой сидели его деды и прадеды, которая, несомненно, принадлежит ему так же, как воздух, которым он дышит, с него будут драть деньги. И какие! Я тут подсчитал: каждая десятина земли обойдется ему, в конечном счете, раза в три, а то и четыре дороже ее нынешней стоимости. И грозит растянуться мучительный для него процесс на время прямо-таки неопределенное. А все размежевания, отрезки и прирезки земель – об этом страшно подумать. Я слишком хорошо знаю наших господ помещиков и представляю, какая поднимется вакханалия на этой почве! Поверьте, они сделают все возможное и невозможное, чтобы объегорить мужичка, зажать его так, чтобы он сам пришел на поклон к барину. Нет, господа, это какой-то ужас! Не представляю, как крестьяне примут такую волю.
– А они, – осмелился Гошка вставить свое слово, – похоже, не очень-то и принимают ее…
– То есть? – обернулся Федор Гаврилович.
– Кажется, не верят, что объявленное – от царя.
Гошка рассказал о разговоре возле церкви.
– Совершенно верно, – подтвердил Викентий. – Я сам был свидетелем этой сцены.
– Но это нелепо! – пожал плечами Федор Гаврилович. – И опасно. Ибо неизвестно, куда такое убеждение может привести.
– К бунту, неповиновению властям… – сказал один из молодых людей. – К чему еще?
Очень скоро пришло тревожное известие: бунт в самом Спасском уезде. Вышли из повиновения крестьяне одного из крупнейших помещиков – Мусина-Пушкина.
Никакая сила не могла удержать Викентия дома. Одевшись в простонародное платье, не то приказчиков, не то мастеровых, Викентий с Гошкой отправились пешком, благо расстояние невелико, в село Бездна, где разворачивались основные события.
Повстречался знакомый Викентию управляющий имением здешней помещицы Александры Петровны Ермиловой. Появление в здешних местах и маскарад не одобрил:
– Напрасно изволите сюда.
– Отчего?
– Бунт. Форменная пугачевщина.
– Неужто?
– Поверьте. Приехал вечером в Кокрять, имение помещика Наумова. Возле конторы – толпа, шум, гам, толкотня. Знаете ли, какое-то зверское ухарство на лицах. Спрашиваю: в чем дело? Объясняют: сходка о том, как делить барскую рожь и как молотить барскую кладь. А разговоры вокруг: резать, вешать, рубить дворян топорами. Ужас. Волосы дыбом встают! А все отчего? В Бездне какой-то старовер Антон Петров в "Положении" будто бы доискался истинной воли, которую до него, хоть и видели, но никто понять не мог. В "Положении", где напечатан образец уставной грамоты, написано: дворовых – "00", крестьян – "00", земли – "00" и тому подобное. Вот эти-то нули Антон Петров и растолковал как истинную волю. Как вам это понравится? И вот теперь, глядя на нулики, он читает без запинки: "Помещику земли – горы да долы, овраги да дороги, и песок да камыш, лесу им ни прута. Переступит он шаг со своей земли – гони добрым словом, не послушался – секи ему голову, получишь от царя награду". Мало того, объявляет, что свободны, дескать, мол, уже два года: с десятой ревизии и за утайку воли с помещиков надо взыскать… Каково, а? Не обессудьте, спешу. Трогай, Сидор!
Чем ближе к Бездне, тем более народу. В самом селе многотысячное скопище крестьян. Толкутся, сидят, едят, пьют, разговаривают, спорят, иногда друг друга за грудки хватают.
– Вот, – заметил Викентий, – оттого войска и жандармы. Кажись, спичку брось – бей, мол, помещиков, – полыхнет всероссийским пожаром новая пугачевщина. Ее и боятся царь и его правительство, и более всего помещики. Интересно бы поговорить с этим Антоном Петровым. Давай-ка попытаемся пробиться.
Дело оказалось мудреным. Изба была окружена плотной толпой и охранялась. Начальство никакое к Антону Петрову не допускали: он не велел. Викентий с Гошкой затесались в группу симбирских крестьян – слово за слово, будто свои, – и помаленьку все ближе к избе. Спрашивали местные:
– Откуда будете?
– Симбирские. Правду хотим знать про истинную чистую волю. Послушаем – другим расскажем. Не одним вам волею владеть, верно?
– Верно, – соглашались местные мужики. – Идите, православные, да не притомляйте Антона нашего, какую ночь не спит, все волю народу читает…
– Да уж не сомневайтесь. Не без понятия. Нам главное что? Волю послушать, а там и пойдем. Нас дома незнамо как ждут.
Викентий с Гошкой вместе с симбирскими мужиками протиснулись в избу. Там крестьянин, лет тридцати, худой, бледный, видать, и вправду не спавший много ночей, воздев лихорадочные, запавшие очи горе, скороговоркой бормотал:
– Станут вас стращать войском, не бойтесь, никто не смеет бить народ без царского приказа. А если дворяне подкупят и будут в вас стрелять, то и вы рубите топорами тех царских ослушников!
Мужики слушали Антона Петрова внимательно, с верой. Викентий и Гошка – со смешанным чувством жалости и страха.
– Что из этого всего получится? – спросил Гошка, когда они выбрались из избы и толпы, окружавшей ее.
– Ровно ничего хорошего. Они верят в миф, ими самими порожденный, будто царь дал желанную полную волю, а дворяне ее скрывают. Понимаешь, они бунтуют не против царя, а за него, против помещиков и свои действия считают вполне законными. А ведь на самом деле царь подписал именно такую волю и никакой другой нет и не будет. И бунт против этой воли – бунт не только против помещиков, но и против царя, его правительства, его законодательства со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Ночь с 9 на 10 апреля провели без сна. Ходили от одной группы к другой. Грелись у костров. Слушали разговоры.
В Бездне происходило беспрерывное движение. Одни приходили, другие уезжали.
Утром в толпе вдруг мелькнула студенческая фуражка.
– Глядите! – воскликнул Гошка. – Никак, кто из наших?
Протолкались, верно – свои: студенты – казанец Клаус и другой, которого Гошка не знал, по фамилии Аристов. Обрадовались друг другу.
– Какими судьбами?
– Обретаемся у моих родителей. Пришлось срочно исчезнуть. А вы?
– Посланы на события.
Толпа колыхнулась. Раздались возгласы:
– Едут! Едут!
На дороге появились всадники в военной форме. Среди них – генерал.
– Кто бы это мог быть?
Генерал и сопровождающие его лица скрылись в конторе, откуда вскоре вышел уездный земский исправник Шишкин.
– Многоуважаемого Ростислава Васильевича Шишкина мужики уже гоняли из села, – пояснил Викентий Клаусу. – Зол он сейчас как черт. С одной стороны, как говорится, подмога, с другой – свидетельство его собственной беспомощности. Не сумел справиться своими силами.
– Мужики! – зычно прокричал исправник. – По повелению государя императора, к вам приехал флигель-адъютант генерал-майор граф Апраксин. Он разъяснит все, касающееся ваших новых отношений с помещиками. Граф велит всем идти к конторе.
В толпе возникло было движение. Но мужик в переднем ряду крикнул:
– Не пойдем! Пусть сам идет сюда!
Его поддержали многие голоса. Раздалось сначала вразнобой, потом дружнее:
– Воля! Воля!
Что говорил исправник, разобрать было уже невозможно. Все заглушало, перекрывало многотысячное:
– Воля! Воля!
Разъяренный исправник ушел в контору, и его через некоторое время сменил уездный предводитель дворянства. Но и усилия Вадима Владимировича Молостовова остались тщетными. На угрозу, что, дескать, мол, адъютант государя граф Апраксин будет ждать их еще полчаса и, если они не одумаются, то примет строгие меры к обузданию их непослушания, мужики ответили еще более грозным:
– Воля! Воля! Воля!
Граф ждал не полчаса – более часа и вынужден был, что называется, несолоно хлебавши убраться со своим сопровождением по той же дороге.
Мужики остались довольны таким исходом дела.
– Похоже, и впрямь не настоящий генерал…
– Я ж говорил, никакой это не царский адъютант, а помещик наш переодетый. Оттого и сам не шел, боялся – узнают, а звал к себе!
Следующий день, одиннадцатого апреля, был зенитом славы и силы Антона Петрова. Всем показалось: действительно отступают помещики и подкупленные ими власти. Прав Антон. Стоит проявить терпение и настойчивость, и придут известия от царя о дарованной им чистой воле.
Глядя на эту многотысячную толпу крестьян, Клаус с горечью и восхищением говорил:
– Вы только поглядите, какая мощь! И увы, какие ужасающие темнота и наивность. Если внести в эту массу сознание подлинной цели борьбы, организовать ее, повести за собой, она сметет все преграды на своем пути!
Крестьяне все прибывали и прибывали в Бездну. К Антону Петрову их не допускали, говорили: