- А вы у меня на что? - кричит дон Томас. - Вы-то зачем здесь? Или вы не в силах утихомирить нескольких мятежников? Или нет У вас под рукой моих стражников? Может быть, вы стареете? Или боитесь горстки нищих, у которых бурчит в брюхе?
Майордомо пытается что-то сказать, но резкое движение руки дона Томаса останавливает его.
- Молчать! Делайте, что надо!
Скрипнув зубами, кланяется майордомо спине своего господина, обещая себе: "Ну, погодите у меня, голодранцы! Я подтяну узду, чтоб в другой раз не получать за вас разноса!"
В замке гул и звон - готовятся к завтрашнему празднеству.
Солдаты чистят оружие, служанки натирают медную и оловянную посуду, режут птицу, все спешит, бежит, гремит.
За приготовлениями к пиру наблюдает - из любопытства и в предвкушении лакомых блюд - второй воспитатель Мигеля, капуцин Грегорио.
- Бог сотворил быков для арены, собак для охоты, домашнюю птицу для еды…
- А человека, ваше преподобие? - спрашивает толстый повар Али.
- Человека бог создал для того, чтобы он мудро наслаждался дарами жизни и хвалил бога, - отвечает монах, пробуя блюда. - Добавь-ка сюда щепотку гвоздики, Али. Тогда кушанье приобретет нужный аромат.
Столетняя Рухела, няня Мигеля, ощипывает гуся.
- Наслаждаться жизнью? Красиво вы говорите, ваше преподобие. Да только нам, беднякам, нечем наслаждаться - мы не можем даже и говорить о какой-то там жизни. Наши дети до сих пор не знают вкуса гусятины. Утром, в полдень и к вечеру - кукурузные лепешки. После такого лакомства желудок воет, как пес, и если над твоей головой непрестанно кружится бич - трудно наслаждаться жизнью…
Грегорио участливо глядит на старуху.
- Когда-нибудь и вам хорошо будет, Рухела, вот увидишь. А не увидишь ты - увидят внуки. Пока же пусть каждый помогает себе, как может.
Грегорио спокойно взял со стола большой кусок гусиного паштета и сунул его в обширный старухин карман. Вся кухня расхохоталась, только Али в ужасе выпучил глаза.
- Что ты так смотришь, Али? - строго спросил монах. - Разве из-за такой малости оскудеет пиршественный стол?
Али засмеялся:
- Ну, коли вы так говорите, падре, значит, не оскудеет. Мы все вам верим.
Мимо отворенной кухонной двери тенью мелькнула стройная мальчишеская фигурка.
- Видали? - провожая Мигеля взглядом, сказала Рухела. - Сын самого богатого сеньора в Андалузии, а тоже не наслаждается жизнью. Скользит, как тень, глаз от земли не поднимет, и знает одни только книги, и нет у него никакой радости А какое красивое было дитя, когда я носила его на руках!
Петронила, молодая служанка, с участием отозвалась:
- Мне его жалко. Он добрый мальчик. Единственный из всех не брезгует разговаривать с нами.
- Недавно спас от лютости Нарини перевозчика Себастиана. Себастиан укрыл у себя маленького Педро, которого хотели высечь, - добавила служанка Барбара - И Мигель до тех пор просил дона Томаса, пока тот не помиловал Себастиана и не отменил порку Педро.
- Если молодой господин таков, то это заслуга падре Грегорио, - подхватила Агриппина.
- А как же иначе? - удивился монах. - Погодите, дети мои, увидите - я сделаю из Мигеля человека!
- Хорошо бы, - сказала Рухела. - Если б не Трифон, этот вельзевул, который делает из мальчика чудовище по своему подобию…
- Молчи! - понизив голос, остановил ее Грегорио. - В доме есть доносчик!
- Вельзевул и есть, и не любит никого, даже господа бога! - стоит на своем старуха. - И сделает он Мигеля таким же бессердечным, как сам. Иссохнет сердце Мигеля, как цветок шафрана в песке. Все-то он сидит за решетками, а как бы хотелось ему поиграть с нашим Педро и крошкой Инес! Но нельзя, все запрещено бедняжке…
Рухела осеклась, ибо на пол кухни пала тень человека, сухого, как жердь. О, это майордомо Марсиано Нарини, воплощенная сухость, засушенная надменнось в камзоле, скелет с лицом трупного цвета.
- Приготовления идут как надо? - проскрипел иссушенный голос.
- Да, ваша милость, все идет как надо, - отвечают все хором, провожая ненавидящими взглядами графского погонялу.
Перед доном Томасом, падре Грегорио и майордомо - арабский скакун.
- Что скажешь, падре? - спрашивает граф.
Глаза Грегорио светятся восхищением.
- Не может быть лучшего подарка к рождению Мигеля, ваша милость. Этот конь подобен солнечному лучу. У него петушиная поступь. Сухожилия напряжены, как тетива лука.
Падре ходит вокруг вороного коня, с чувственным наслаждением поглаживает его блестящую шерсть.
- А ты, Марсиано?
Сухой майордомо вспыхнул свечой, ибо испанец и на смертном одре испытывает такую же страстную любовь к лошади, как к собственной жизни.
- Великолепное животное, ваша милость.
Монах наклоняется к графу Томасу, шепчет:
- Дон Мигель должен время от времени читать перед сном этому красавцу на ухо шестьдесят шестую суру Корана. Тогда конь будет предан ему, как собака.
- Но ведь тогда ему придется говорить по-арабски? - удивляется дон Томас.
- Разве я не обучаю его этому языку? - гордо отвечает Грегорио. - Спросите у него сами, ваша милость.
- Добрый совет, - говорит граф, внезапно рассмеявшись. - И его даешь ты? Христианин и монах?
Мягко улыбнулся Грегорио:
- Ваша милость, я, правда, христианин, зато конь - араб и язычник.
Смеясь, дон Томас приветливо посмотрел на монаха.
Спальня графского сына.
Широкое ложе под балдахином, с сеткой от москитов? Колышущаяся ладья снов, блаженства, детских радостей? Кружевная укромность, пуховая мягкость?
Нет, о, нет. Жесткое ложе, стол, сундук с книгами, Скамеечка для коленопреклонений, распятие и - постоянный сумрак за спущенными занавесами. Окно за решеткой.
В келье Мигеля сидит за столом падре Трифон. Тощий, низкорослый человек, костлявое, бледное, скуластое лицо. Жгуче-пронзительные глаза неопределенного цвета, тонкие бескровные губы. Падре Трифон - член братства Иисусова; за фанатическую приверженность вере и рвение в делах церкви сам архиепископ Севильский, дон Викторио де Лареда, рекомендовал его в наставники Мигелю.
Падре Трифон держит в руке Священное писание.
- Отвертись себя, и возьми крест свой и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Вам это ясно, дон Мигель?
- Нет, - отзывается тихий голос из самого темного угла.
Там, съежившись, сидит на скамье юный граф Маньяра. Обхватив колени руками, он поднимает к учителю бледное лицо и вперяет в него пылающие глаза.
- Что же вам неясно? - вопрошает Трифон.
О, этот холодный, этот режущий голос! Мигелю он напоминает звук, с каким скребет по камню нож или камень по железной посудине.
- Мне непонятны слова: "Отрекись от себя самого", - тихо отвечает мальчик.
- Отречься от себя самого - значит презреть свои прихоти, страсти и потребности. Любовь и ненависть, богатство, голод и жажду. Все от себя отринуть, учит Иисус. Покинуть все, задушить в себе все чувства. Вы меня слушаете, дон Мигель?
- Я задумался, падре, - склоняя голову, сознается юный граф. - Я вспомнил о ладье с подарками от дяди, о ладье из Нового Света - она пристанет, вероятно, завтра. Простите, падре.
- На моих лекциях вы не должны думать ни о чем, кроме бога, - скрипит голос Трифона. - Прошу вас; будьте внимательны: в каждом человеке с рождения заложены добро и зло. Ваша задача - подавить в себе все злое.
- В матушке моей - тоже добро и зло? - внезапно спрашивает мальчик.
- Безусловно. Как в каждом из нас.
- Нет! - рвется из груди Мигеля; он вскакивает. - В матушке нет зла. Моя мать - святая. Она нежна и бела, как Мадонна.
- Остановитесь! - повышает строгий голос Трифон. - Вы кощунствуете! Ваша мать превосходная женщина, но не смейте ставить ее выше пресвятой девы! Это тяжкий грех. Первый долг наш - любить бога, чтить бога и защищать бога.
- Простите, - упавшим голосом произносит мальчик, садясь под зарешеченное окно.
- В вас, в душе вашей много гордыни, дон Мигель. Много строптивости и горячности. Бог же любит смирение. Назначаю вам заучить завтра Евангелие от Матфея, от главы шестнадцатой по девятнадцатую.
- Но завтра день моего рождения, падре, - несмело возражает мальчик.
- Тем лучше. Восславим этот день чтением святой книги, - сухо бросает священник, уходя. - Бог да пребудет с вами, ваша милость.
Мигель встал, подошел к окну. Он смотрит через квадраты решетки на тихий вечер, на блистающую вдалеке полосу реки - по ней притащат на канатах ладью с подарками дяди; Мигель видит, как под окном дочь кухарки, Инес, и косенький Педро, внук Рухелы, гоняются друг за другом, визжа от радости.
"Инес похожа на матушку, - размышляет Мигель. - Но она не так бела. Мать - святая, а этого не изменит даже падре Трифон. Она всегда одинока, как святые, и бела, как лебедь. Нет, грех так думать…"
Мигель отошел от окна, взял Евангелие.
"Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в царствии своем…"
Поверх книги устремил мальчик взгляд на закатное солнце и разразился слезами:
- Я этого не понимаю!..
Андалузское небо после полудня - огненный купол. В зените его кипит, пышет жаром раскаленный добела диск. На дне же земля горяча, как котел над огнем, она обжигает подошвы, воздух над ней обжигает гортань и легкие.
Мелкая, всюду проникающая пыль клубится низко над растрескавшейся почвой и оседает серо-голубым слоем на кактусах вдоль дороги. Над рекою вьются тучи москитов, опьяненных зноем.
Мужчины, тянущие бечевой пузатую ладью против течения Гвадалквивира, обнажены до пояса; тела их - жилы, кожа да кость. Тыльной стороной ладоней они утирают пот со лба. Слиплись от пота черные или рыжие клочья волос на их грудях, ребра часто вздуваются и опадают от хриплого дыхания. Глаза слепит сияние солнца и воспаляет зной.
Идут они тяжким шагом, обеими руками придерживая на плече бечеву, от которой в кожу врезается красная полоса.
Эти люди, и судно, и груз - собственность дона Томаса. Год назад король Филипп IV назначил брата доньи Херонимы, дона Антонио Андриано ди Лека, наместником над областью Серебряной реки, что в Новом Свете. И вот из сказочной заморской страны шлет дон Антонио подарки своей сестре и ее детям, Мигелю и Бланке.
Один из самых молодых подданных дона Томаса, по имени Каталинон, был взят за море доном Антонио; и сегодня, год спустя, он возвращается старшим над четырьмя невольниками, влекущими судно от Севильи; под Ринконадой путь им преградили пороги, и груз там переправили посуху на людях и лошадях. Теперь пороги Ринконады пройдены, к вечеру судно достигнет Бренеса, где скрещиваются дороги на Кармону и Алькала-дель-Рио; в Бренесе будут ночевать.
Восемнадцатилетний начальник Каталинон - впереди, он подгоняет людей однообразными окликами и щелканьем кнута.
- Тяните хорошенько! - нараспев кричит он. - Налегай, налегай!
Люди молчат, тянут, дыхание со свистом вырывается из легких, как воздух из бутылки при последнем глотке; они ступают тяжело, как скот, раскачиваясь в бедрах.
Каталинон остановился, отстегнул от пояса кожаный бурдюк, поднял его над головой и направил прямо в горло тонкую струю вина: он пьет, не глотая. Освежившись, передал бурдюк остальным.
Постояли немного в тени опунции, и вот уже закричал Каталинон:
- Берись! Тяни! Гой, гой! Налегай, налегай, ленивые черти! Не соломенные! А ну, берись ухватистей!
Зашагали дальше. Закатное солнце жжет им левый бок, на голых спинах и ногах вздуваются, опадают и снова вздуваются мышцы…
Гигантские кактусы шагают рядом по берегу, их тени похожи на рогатых, хвостатых, бородатых великанов.
Каталинон покрутил в воздухе кнутом и коротко засмеялся, ибо завидел вдали колокольню бренесской церкви.
О, как пылает это неистовое арабское солнце! Как оно сверканием своим напоминает нам о жизни, чьи соблазны подстерегают человека повсюду! О, если б могло это языческое солнце умерить свой жар, когда госпожа омрачает прекрасный свой лоб раздумьем о последних делах человеческих!
Сколько кощунства в сиянии, отражающемся и переливающемся в черных ее волосах! Что за день настает - день греховного веселья, вместо того чтобы стать днем душевной заботы о спасении в этой юдоли теней и жалоб!
Но сегодня должна донья Херонима подчиниться обычаю - и она позволяет одеть себя в светлый пурпур и белые кружева.
Мигель проснулся усталым. И первая мысль его была о дядином судне. Его еще нет! Что с ним случилось? Мигель спрыгнул с постели и быстро оделся.
Но в эту минуту входят к нему отец, мать и сестра Бланка - их руки полны цветов, а уста - ласковых речей.
- Желаем тебе много радости, Мигелито, - поцелуи, - крепкого здоровья, - поцелуи, - хорошо учиться, - поцелуи, - бога не забывай, - поцелуи, - а вот наши подарки: одежда, книги, красивые вещи…
- А вон там - мой подарок, - говорит дон Томас, подводя сына к окну.
- Ах! Вороной конь! Какой красавец!
Мигель бросается в объятия отца.
- О, благодарю, благодарю! Теперь я не стану больше ездить на запаленной кобыле. Мой конь! Мой! О, как я благодарен, отец!
Донья Херонима кусает губы: нехорошо, что он так ликует. Какая грешная страстность!
- Отец, можно мне сейчас же проехаться?
- Конечно.
И сын с отцом бросаются к двери.
Но на дворе Мигеля задерживает челядь, пришедшая с поздравлениями. Майордомо, его жена, Бруно, Али, Инес, поварята, служанки, латники, слуги, погонщики - кто с цветами, кто с финиками, цикадами, апельсинами, кто с кроликом, кто со свистком или с четками из орешков.
Мигель благодарит, дает целовать себе руки - так принято по обычаю, - но при первой возможности вырывается и вскакивает в седло.
Дон Томас пустил сына вперед, с гордостью отметив про себя, что мальчик сидит в седле, как влитой. Потом он догнал сына, и оба, счастливые в эти минуты, молча поскакали по пастбищу к северу.
Тем временем из Севильи прикатила карета, вся в золоте. Четверка белых лошадей - словно снежное видение. Карета вплыла в ворота величаво, как белый корабль.
- Его светлость герцог Викторио де Лареда, архиепископ Севильский!
Донья Херонима выходит встречать гостя.
- Спешу припасть к вашей руке, донья Херонима.
- Как рада я видеть вас, друг мой. Вы нас еще не забыли?
- Забыть вас? Вот эти цветы - вам, а вот крест для дорогого Мигеля.
Роскошные алые розы и большой золотой крест, унизанный рубинами, на золотой цепочке.
- Спасибо, дон Викторио! Прекрасный подарок. Вы сами повесите ему на шею, не правда ли?
- Где же наш милый мальчик?
- Отец подарил ему коня, и оба выехали на прогулку.
- Примирился ли уже дон Томас с нашей мыслью - посвятить вашего сына служению господу?
- О нет, дон Викторио, - говорит Херонима. - К сожалению, нет. Он постоянна вмешивается в воспитание Мигеля и, должна сказать, всегда не к пользе, последнего. Он дал ему учителя в языках, капуцина Грегорио, который недостаточно строг. И потом дон Томас прививает мальчику вкус к светской жизни…
Архиепископ усмехнулся:
- Нельзя ждать от него ничего иного, моя дорогая. У дона Томаса, как у всякого солдата, тяжелая рука, но это не страшно. Его влиянию на Мигеля следует противопоставить умелые действия. Как показал себя рекомендованный мною Трифон?
- Падре Трифон - превосходный наставник. Он приведет Мигеля к богу. И я твердо верю, что Мигель, по вашему примеру, станет опорой святой церкви.
- Вера ваша подобна скале. - Вельможа церкви умеет говорить приятное. - Я преклоняюсь перед вами.
И дон Викторио снова целует руку графини и смотрит в глаза ей долгим взглядом.
Молчание затянулось. Послышались решительные шаги за дверью.
- О, какой дорогой гость! - кланяется, войдя, дон Томас. - Добро пожаловать, ваша светлость.
- И друг, забыли вы добавить, - учтиво подхватывает архиепископ. - Ваш дом, донья Херонима и вы, мой друг, угодны господу, ибо это дом истинной христианской любви.
- Герцог, ваша похвала дорога нам превыше всех иных, - отвечает хозяйка дома. - Я выслушала ее со смирением в сердце и благодарю за нее.
Они спустились в патио, где их ждал накрытый стол.
К полудню съехались соседи, друзья из близких и из дальних мест, и в их числе - нареченный Бланки, дон Мануэль.
Донья Херонима с опаской следит за сыном, который украдкой бросает на архиепископа враждебные взгляды. Что это значит? Неужели проницательность детского взора открыла то, что она, донья Херонима, так тщательно укрывает в сердце, что лелеет в своем маньярском уединении? Однако тут благородная дама ошибается.
Мигель знает от Грегорио, что этот учтивый сановник церкви прислал в Маньяру его тюремщика Трифона. И если мальчик ненавидит Трифона, то ненавидит и того, кто уготовил ему постоянную муку. К тому же падре Грегорио недолюбливает высоких церковников - это Мигель знает давно. Зачем же любить их ему, Мигелю? То, что он знает о них от Грегорио, говорит об их лицемерии. А притворства Мигель не выносит просто инстинктивно. Впрочем, золотой крест с рубинами примиряет мальчика с архиепископом. Крест ему нравится. Такой, вероятно, носили прославленные рыцари и военачальники.
Праздник удался на славу.
Было высказано множество льстивых слов, заеденных множеством превосходных блюд, запитых реками вина. Затем дон Томас отправил в Бренес, навстречу судну, слугу Франсиско, одного латника и четырех лошадей.
Падре Грегорио выпросил у графа разрешение для Мигеля весь день провести в забавах и даже играть с Инес и Педро.
Инес - прелестная девочка, двумя годами моложе Мигеля, а третий - косенький Педро. Инес живая, веселая - все-то ей смех да радость; Педро, сын бедняка Лермо, замкнут и предан Инес и Мигелю. Дети вместе рассматривали подарки, как вдруг Мигель заметил за колоннами патио тень Бруно.
Следит за мной, решил Мигель. Да, Бруно постоянно где-нибудь поблизости. Что я - малый ребенок? Или не господин здесь? Я покажу всем, что я не овца! Пусть и Инес увидит, что я всегда буду делать только то, что хочу!
Чувство унижения, тлевшее искоркой, разгорается пламенем.
Мигель хватается за шпагу. Первой жертвой его ярости был апельсин, мальчик насадил его на клинок, как маслину на спицу; затем погибла жаба, жившая в патио, - по мавританскому поверью, душа сада, охраняемая всеми, - и в конце концов Мигель одним ударом поразил кошку, как отец его поражал быка.
Инес и Педро бежали в ужасе. Бежал и Бруно, когда юный граф кинулся на него. Оставшись один, Мигель вспомнил о ладье, о Франсиско, посланном в Бренес, и жажда деятельности сперла ему грудь. Он прокрался в конюшню, - все люди отдыхали после пира, - оседлал своего жеребца, вывел из загона и, вскочив в седло, помчался к югу, в Бренес. Дыхание у него перехватывало от гордости за первый самостоятельный шаг, а горло сжимало ощущение отваги и силы.