Рьяность митрополита в служении государю была ведома и придворным, и церковному клиру. Иосифлянин по своему мировоззрению, он утверждал, что великокняжеская власть есть богоустановленное явление. На этом пути у него были победы. Совсем недавно он взял верх над своими злейшими врагами - нестяжателями, над хулителем веры Иваном Беклемешевым и сочинителем богопротивных писаний Максимом Греком. Над Иваном совершили принародную казнь на Болоте - отрубили ему голову. А Максима заточили в злосмрадной каморе Волоколамского монастыря. Той победе не случиться бы, не будь на то воля великого князя. "Как тут не порадеть государю верной службой", - считал Даниил.
Князь Василий отдыхал. Бурная ночь в опочивальне Соломонии хотя и принесла ему отраду, но теперь, спустя несколько часов, вместо того чтобы быть довольным собой и Соломонией, он чувствовал, как нарастает в нём недоверие к супруге, неудовлетворённость собой и недовольство ею. Василию показалось, что всё случившееся ночью есть некое чародейство, колдовство, и за ночное наваждение ему придётся заплатить дорогой ценой. Однако никогда никому ничего не плативший великий князь взбунтовался. И случись быть рядом Соломонии, только Богу ведомо, как бы она в сей час поплатилась за колдовство над ним, великим князем России.
И в это время Василию доложили о приезде митрополита.
- Князь-батюшка, прибыл владыка Даниил, - сказал, подойдя к утонувшему в думах Василию, дворецкий Андрей Овчина-Телепнёв.
- Зови его не мешкая, - ответил князь.
Даниил был близко, за дверью, и тотчас появился в княжеском покое. Он вошёл решительно и в поднятых руках держал крест. Сказал, едва приблизившись к Василию:
- Нашими молитвами, сын мой великий князь, мы заслужили милость Всевышнего. Ежели всё ещё питаешь страсть к расторжению брачных уз с Соломонией, церковь благословит твой шаг.
Князь Василий был удивлён, что по мановению Божьему ему открыт путь к свободе. Но и обрадовался. Как долго он добивался благосклонности церкви и уже потерял надежду получить её!
- Что случилось, владыка? - поднимаясь навстречу Даниилу, спросил князь.
- Ноне утром боярыня Евдокия Сабурова открыла нам, священнослужителям, тайну блуда великой княгини в Старицах. Боярыня наказана постригом, и она на пути в суздальский монастырь. Она потворствовала прелюбодеянию. Ты же, князь-батюшка, волен, как сочтёшь нужным, наказать неверную жену.
- На что же ты благословляешь меня, владыка?
- Дорога ей одна: замаливать грехи в монашеской келье.
- Где?
- Есть Суздаль и там Покровский монастырь со строгим послушанием. Господь указует сие.
- Быть по сему. И пусть Всевышний нас рассудит, - заявил князь.
Спустя немного времени Василий и Даниил сидели за столом в трапезной и пили фряжское вино. Великой княгини Соломонии больше для них не существовало. Но было сказано слово о литовской княжне Елене Васильевне Глинской, будущей матери царя Ивана Грозного.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
РАБА БОЖИЯ
Прошло более месяца, как князь Василий провёл свою последнюю ночь в опочивальне Соломонии. Да как ветром унесло его с той поры из Кремля, из Москвы. Сказывали, он то ли в селе Коломенском затаился, то ли в Александрову слободу ушёл, но толком никто не знал, где он прятался от народа. Соломония изошла болью от неведения, от тяжёлых предчувствий. Она считала, что государь скрылся неслучайно, что грядут жестокие перемены, а какие, того Соломония не ведала, и никто не хотел её просветить. Да беда не приходит одна: исчезла из дворца её любимая тётушка Евдокия. Соломония отругала за нерадение Фёдора Колычева и рынд, кои стояли на постах. Но бранила напрасно: тати прошли в её покои тайным ходом, ведомым только им. И тогда она послала Фёдора искать Евдокию.
- Иди вину свою смой, отыщи мою желанную тётушку, - наказала Соломония.
- Постараюсь, матушка-княгиня, - отвечал Фёдор, - да боюсь, что тщетны наши потуги будут.
Но прежде чем отправиться неведомо куда на поиски, Фёдор побывал в палатах бояр Сабуровых. И боярин Юрий, мрачный, убитый горем, рассказал всё, о чём знал со слов дочери Ксении, украденной из дома в ту ночь, как исчезнуть Евдокии.
- Ещё сказано мне тайно под целование креста, что моя супружница пострижена в монахини. А в какой монастырь увезли, то мне неведомо.
Сколько слёз пролила Соломония по любимой тётушке, когда выслушала печальный рассказ Фёдора! Она догадывалась, в чём провинилась перед государем боярыня Евдокия.
В те же дни по воле дворецкого князя Шигоны Соломонии прислали в услужение боярыню Дарью Телепневу. Черноглазая, сухощавая, молчаливая и суровая Дарья скорее была похожа на стража при княгине, нежели на мамку. Соломония пыталась разговорить Дарью, вопросы ей разные задавала. Та отвечала коротко и односложно: "того не знаю", "этого не ведаю". Соломония знала, что на все её вопросы дал бы ответ князь Шигона. И она бы усмирила свою гордыню, спросила бы неугодного ей князя, где её супруг, где, наконец, боярыня Евдокия. Но и князя Шигоны во дворце не было.
Соломония ждала супруга с нетерпением не случайно, а чтобы удивить: она понесла дитя. Знала, что сия весть может и не порадовать великого князя. Но ей важно было утвердить себя женщиной чадородной. И пусть Василий обличит её в прелюбодействе, однако не будет на ней пятна неплодной смоковницы. Не было подобного в роду Сабуровых, и по женской линии испокон веку не приходило той беды. Потому пусть великий князь себя винит за бесплодие. Тут она и решила выложить своему семеюшке, ежели он обвинит её в неверности. Доколе ей страдать от целомудрия? Проку от него за двадцать лет супружества ни на полушку не прибыло.
А утвердившись в своём желании всё сообщить супругу начистоту, но не дождавшись его в течение месяца, она попыталась поклониться Боярской думе. Однако в тот день, когда дума заседала в Грановитой палате, дьяки остановили её на пороге и сказали, что ей запрещено появляться в совете, и отвели её в покои.
Отчаявшись, Соломония позвала Фёдора Колычева.
- Знаю, что у тебя в Москве есть дядья и братья и кто-то из них в думе заседает. Сходи к ним и попроси сослужить службу - проведать через кого-либо или самим вызнать, где скрывается великий князь. И пусть ему скажут, что я жду дитя.
- Я схожу к нашим и попытаюсь от них хоть что-нибудь прослышать. Но...
Фёдор Колычев стоял перед Соломонией опустив голову и с грустным лицом. Он уже знал её судьбу, лишь дня перемен не ведал. И сказал ему о том всё тот же старец Вассиан, с которым он день назад встретился в Чудовом монастыре. Фёдор пришёл к Вассиану в келью и попросил просветить его, что будет с Соломонией, когда появится в Кремле великий князь.
- Она уже многие дни живёт словно в заточении или в облоге, как медведица, - пояснил он Патрикееву.
Старец Вассиан слушал Фёдора с печальным видом. Лицо его было болезненно, ему нездоровилось. И то сказать, в свои семьдесят пять лет он никогда не знал покоя. А в молодые и зрелые годы при великом князе Иване Васильевиче, отце князя Василия, князь Патрикеев был именитым воеводой, многажды ходил в боевые походы, славно бил врагов и не раз смотрел смерти в глаза. О том говорили его многие раны. Его полк отличался при взятии Вязьмы, в сечах за Смоленск, за Псков. Князь Патрикеев хорошо знал не только ратное дело, но и дворцовую жизнь: интриги, измены, опалы. И ему не составило труда ответить на вопросы Фёдора. И Вассиан пространно рассказал, о чём ведал:
- Её судьба печальна, сын мой. И то, что Соломония любит князя Андрея и впала с ним во грех, во дворце ноне ведомо всем. И князь Василий её за то не простит. Даже Всевышний её не защитит. Да если бы только сие отлучало князя от Соломонии. Неделю назад князь Иван Шигона устроил в селе Тайнинском встречу великому князю с княжной Еленой Глинской, дочерью литовского князя Василия Львовича. Великий князь от неё без ума. Что уж там, седина в бороду, бес - в ребро. И потому Соломония пребывает во дворце последние дни. Передай нашей матушке от меня одно: чтобы набралась терпения и не забывала о молитве. В ней она найдёт спасение.
И вот теперь Соломония просила Фёдора проведать, где князь Василий, сообщить ему важную весть.
- Я исполню твою волю, матушка-княгиня. - Фёдор поднял глаза и подумал: "Господи, какое же сердце жестокое надо иметь, дабы растоптать-загубить такую женщину".
Отправившись на поиски великого князя, Фёдор обскакал все московские заставы, награждал стражей деньгами и спрашивал их о том, не пропускали ли они или не впускали в Москву великого князя. Ответ был один: нет и нет. И наконец на Серпуховской заставе за жбан браги он выведал о том, что стражи пропустили великого князя.
- Да то было больше трёх недель назад, - открыл истину страж.
Однако для Фёдора и это было важно. Теперь он знал, что князь Василий покинул Москву, но в неё не вернулся, и что через Серпуховскую заставу путь лежал прежде всего в село Коломенское. И Фёдор, не раздумывая, умчал в загородный дворец князя. Прискакав в Коломенское, он действовал решительно, потому как знал, что сказать. Во дворце его встретил дворецкий, князь Андрей Овчина-Телепнёв.
- С чем ты примчал? - спросил он.
- Великая княгиня дитя понесла, - ответил Фёдор, - и просит батюшку-князя в Москве появиться.
- Эко, братец, как ты обмишулился. Батюшка Василий и был-то здесь два дня. Потом отбыл в Александрову слободу. О том подлинно ведаю, потому как челядь оттоль вернулась. Да и из слободы он умчал, сказывают, а куда - того не знаю.
- Ну а в Москву когда он возвратится? Не было о том речи? - наседал на дворецкого боярин.
- Э-э, братец, поди, вернётся, как Соломония оттуда убудет.
Князь сообщил об этом не без оснований. Не забыл он о том, с чем приезжал в Коломенское митрополит. И разговор князя Василия с Даниилом ему был известен: подслушал. Да и то сказать, как не согрешить, радея о ближнем. Ведь бояре Сабуровы были в родстве с князьями Телепнёвыми-Оболенскими. Однако на этом откровенность дворецкого оборвалась. Страх лишил его смелости.
Фёдор заметил сие по глазам пожилого князя и подумал: "Всё так: и радеем и болеем, ан этой болью-радением никто Соломонию не избавит от беды, не изменит её судьбы".
Фёдор приехал в Коломенское уже поздним вечером. В пути его хлестал дождь со снегом, он вымок и продрог. И потому князь Андрей оставил его во дворце.
- Иди к очагу. Тебе нужно обсушиться, я пришлю крепкое для сугрева, брашно к нему.
- Спасибо, князь-батюшка. Уж больно погода ноне мерзкая, - отозвался Фёдор.
Он пробыл в Коломенском не больше двух часов. В Москву явился за полночь, но в Кремль не поспешил. Нечем ему было порадовать Соломонию. Размышляя о том, куда двинуться на поиски великого князя, он заехал на Колымажный двор, что на Волхонке, и там узнал новость, которая положила конец его исканиям. В тот вечерний час, когда Фёдор сушил свой кафтан, в Москву вернулся из Александровой слободы или ещё откуда-то великий князь Василий. Скрытно от придворных он ушёл в свои покои и там закрылся, наказав постельничему Якову Мансурову отвечать всем, что его по-прежнему нет в Москве.
С Колымажного двора Фёдор отправился в Кремль с лёгким сердцем. Ему было что сказать Соломонии: князь Василий во дворце. Вблизи Кремля Фёдор увидел, как в Никольские ворота въехали крытый возок и несколько всадников. Фёдор поспешил следом. Он увидел также, что возок остановился возле чёрного дворцового крыльца, всадники спешились и двое из них скрылись в дверях. Фёдора сие насторожило. Зная все дворцовые ходы и выходы, он представил себе, как люди в чёрных одеяниях поднимаются во второй покой и, властно минуя стражей, проникают в опочивальню Соломонии. Фёдор ударил плетью коня, подскакал к крыльцу, поднялся на него и шагнул к двери. Но три всадника, кои спешились ранее, преградили ему путь, встали грудь в грудь. Он попытался оттолкнуть их, но они оказались покрепче молодого боярина, потеснили с крыльца.
- Пустите! Я рында великой княгини! - И Фёдор потянулся к сабле.
В тот же миг его схватили за руки, заломили их, втащили в сени, спустились с ним по лестнице и там замкнули в тёмной каморе. Фёдор услышал знакомый голос окольничего, богатыря и воеводы Ивана Овчины-Оболенского: "Посиди там, рында Соломонии!"
В этот час великая княгиня проснулась с тихой радостью на лице. Ей показалось, что она почувствовала в себе движение дитяти. В её исстрадавшейся за долгие бездетные годы душе зажёгся неопалимый свет. И жизнь её приобретала новый смысл, впереди открывалось материнство, коего Соломония так жаждала. С кем поделиться этой радостью? Ах, будь, что будет! Она сей же час встанет и поспешит в покои великого князя. Ей что-то подсказало, что Василий во дворце. Она расскажет супругу, что понесла дитя, заставит поверить, что это он дал ему жизнь. Соломония торопилась и даже не позвала сенную девицу, дабы та одела её, сама взялась. Да в последний миг, как покинуть опочивальню, подошла к окну и посмотрела во двор. В предрассветной сини она увидела у крыльца чёрный монастырский возок, и сердце её оборвалось. "Господи, зачем он здесь?! И тишь такая всюду!" Соломония позвала боярыню Дарью, коей положено было находиться за дверью опочивальни, но та не отозвалась. Соломония выглянула за дверь - покой был пуст. Она вновь подбежала к окну. В сей миг у неё за спиной послышались шаги, дверь распахнулась и в опочивальню вломились двое в чёрных монашеских одеждах. Один из них отбросил капюшон, показал лицо. Перед Соломонией стоял князь Шигона.
- Что тебе нужно, дерзостью одержимый? - крикнула княгиня.
- Вольно тебе кричать. Но лучше помолчи. Я при государевом деле, - ответил Шигона.
- Прочь с дороги, мерзкий! - И Соломония рванулась к двери.
Но князь Иван удержал её. А тот, что был вместе с князем, достал беличью шубку, надел на Соломонию, сверху же накинул чёрный плащ. И Шигона, крепко держа Соломонию, повёл её из опочивальни. В сенях он зажал ей рот. Она попыталась вырваться, но чёрный слуга князя сгрёб её, словно куль с мукой, себе под руку и, вновь зажав рот, побежал из дворца. Распахнулась последняя дверь, княгиню втащили в возок, и кони с места помчались к Никольским воротам. Всадники поспешили следом. И лишь конь Фёдора Колычева понуро стоял у крыльца.
Великий князь Василий в это время стоял у окна приёмного покоя и смотрел на Соборную площадь до той поры, пока краем её не промчались возок и всадники и не скрылись за кремлёвскими воротами. В груди у князя на мгновение вспыхнула жалость к супруге, но всё доброе к ней тотчас погасло, потому как перед взором Василия возник образ молодой и прекрасной княжны Елены Глинской. Он вновь увидел её во дворце села Тайнинское. Её большие чёрные глаза, соболиные брови, чистое смугловатое лицо без румян и белил, её стать - всё обжигало Василия, влекло колдовскими чарами, обещало блаженство. Князь Василий уже отважился постричь бороду и усы на литовский манер и, поворошив широкую бороду, проворчал: "Ишь ты, зарос аки леший! Этак и несравненную княжну испугаю до смерти".
Той порой Фёдор Колычев выбрался из подклета, откуда был лаз в большой подвал дворца. Пробравшись по нему до лестницы, он возник на кухне весь в паутине, перепугал сытников и медоваров, пробежал мимо них словно оглашённый и внутренней лестницей поднялся в трапезную, а оттуда - на половину покоев великого князя, миновал среднюю Золотую палату и оказался перед опочивальней Василия. Но здесь его остановили рынды, хотя и знали, кто такой Фёдор Колычев. Пришёл постельничий Яков Мансуров, спросил Фёдора:
- Что, аки домовой, в паутине весь?
- Беда стряслась, Яков Иванович! - Фёдор шагнул поближе к боярину и прошептал: - Матушку-княгиню умыкнули тати, а главным у них князь Иван Шигона, с ним Иван Овчина.
Яков Мансуров осмотрелся и тихо сказал Фёдору:
- Не ищи себе опалы, парень! О том государевом деле ты ничего не знаешь, ничего не видел и не слышал. Нишкни! - прикрикнул боярин.
Пока Фёдор слушал, лицо его опалило гневом, глаза дико сверкнули. Он зло ответил:
- Государь должен знать сие. И татей я назову. Да она же радость хотела принести великому князю. Она дитя понесла!
- Я вот в хомут тебя! - задыхаясь, прошипел Мансуров. На носу и в глазницах у него выступил пот. Добавил же жалостливым голосом: - Федяша, милый, уходи сей же миг. Опоздаешь, пеняй на себя.
Фёдор ещё упирался, но Мансуров потеснил его:
- Уходи, голубчик, Христом Богом прошу.
Фёдор понял постельничего, и голос его с трепетом запал в душу. Стиснув зубы, дабы не закричать, побрёл из палат, из дворца, сам не ведая куда.
Боярин Мансуров поспешил, однако, к великому князю, потому как принудила рабская покорность. Государь ходил по покою: свобода взбудоражила его дух.
- Ну что там? Лица на тебе нет, - сказал Василий.
- Государь-батюшка, Федяшка Колычев зрел, как Соломонию увозили. И Шигону с Овчиной признал.
- Где сей проныра шастал, что до времени не выгнали из Кремля? - строго спросил князь.
- С ног сбились люди Шигоны, искаючи...
- Вели Ивану Овчине сыскать Федьку и держать при себе до моего повеления. Да не мешкай, не то опять источится.
Боярин Мансуров откланялся и ушёл. Знал он, что не скоро исполнит повеление великого князя, потому как Ивана Овчины в Кремле не было, а где он, Мансуров того не ведал.
Государь Василий Иванович продолжал вышагивать по палате и всё теребил бороду, но пока не звал брадобрея, а ждал князя Шигону, прикидывая, как он там управляется с Соломонией. Наконец он ушёл в трапезную, дабы выпить чару хмельного. Было за что, считал он.
У князя Шигоны и впрямь всё шло пока без задорин. Хотя и были непролазными и непроезжими московские улицы в эту пору, но пара добрых коней из монастырской конюшни быстро добралась до ворот женского Рождественского монастыря. В пути князь Иван Шигона часто оглядывался. Не хотел он, чтобы кто-то из кремлёвских людей узнал, куда скрылся чёрный возок, в коем кого-то увезли из княжеского дворца. Но улица Рождественка в этот ранний осенний час была малолюдна: сновала по ней прислуга, дворники свою службу исполняли.
Возок остановился у тяжёлых, окованных железом ворот сбоку от крепостной башни. Боярин Иван Овчина подъехал к ним, постучал кнутовищем.
- Отчиняйте не мешкая! - гаркнул он, соскочил с коня и сам с силой нажал на дубовые плахи.
Ворота распахнулись с резким скрипом, возок поднялся по крутому въезду и скрылся на монастырском дворе, стал возле храма Рождества. Князь Шигона крикнул Ивану Овчине:
- Веди её в ризницу!
Иван Овчина заглянул в возок, покачал головой, ответил Шигоне:
- Сомлела она, Иван Юрьевич.
Соломония и впрямь потеряла сознание. Ещё в Кремле, когда она в возке попыталась кричать, человек Шигоны зажал ей рот тряпицей, смоченной зельем дурман-травы. Сладкий, пряный дух затуманил ей голову, и она канула во тьму. Иван Овчина вытащил Соломонию из возка и на руках отнёс в храм. Там уже ждал кремлёвскую "гостью" сам митрополит Даниил. Рядом с ним стояли игумен монастыря Давид, единственный мужчина на все женские монастыри Москвы, и семь монахинь в чёрных одеждах и чёрных куколях на головах.