После торжеств по поводу венчания государя на царство многочисленные россияне, приехавшие отовсюду, все иноземные гости не покинули стольного града, потому как были приглашены царём на свадьбу, коя должна была состояться через две недели. По царской воле в Москву уже свозили со всех концов России самых пригожих невест. Гонцы донесли повеление государя до всех городов уже давно. И там наместники и воеводы отбирали самых красивых, умных и рукодельных девиц, да кропотливо и дотошно высвечивали у них изъяны. В московский Кремль их было привезено всего лишь двенадцать, и каждая красы и стати неописуемой. Однако суть позже Иван недоумевал: зачем он повелел столько невест приготовить? Не захотел он старый обычай возрождать, потому как у него на примете была уже юная красавица, боярская дочь Анна Романовна Захарьина-Кошкина. Он присмотрел её на богослужении в Благовещенском соборе. Ей была уготована знаменательная судьба. С пресечением династии Рюриковичей она по женской линии протянет крепкую нить к династии царей Романовых. Её племянник Фёдор Романов явится отцом первого русского царя Михаила, положившего начало трёхсотлетнему царствованию дома Романовых. Но тому быть не скоро.
А пока в Золотой палате Кремля состоялись царские смотрины. И из двенадцати полусомлевших от волнения и страха девиц-боярышень царь Иван выбрал всё-таки ту, коя была мила его сердцу уже долгое время. Боярышень представлял окольничий Иван Заметня-Кривой, по воле судьбы находившийся в родстве с Анной Романовой.
Обряд смотрин протекал медленно. Невест долго готовили, приводили в чувство, иных холодной водой отливали. Да румяна-белила приносили много хлопот-мороки. В жарком помещении девицы упарились, краски с них потекли вместе с потом. И вот, наконец, Иван Заметня-Кривой вывел первую невесту, огласив имя:
- Княжна Арина Андронова. - И повёл её к царю на поклон, на обмен платочками-ширинками.
Юная княжна красива, стройна, идёт по кругу мимо вельмож плавно, словно лебёдушка по глади вод плывёт. Надежда и страх бьются в её груди с такой силой, что она вот-вот сомлеет. Да так и случилось, когда царь не одарил её улыбкой и забыл обменяться платочками. Как упала без чувств княжна, в сей же миг подбежали к ней два рослых служителя и унесли её из палаты.
- Княжна Варвара Сицкая, - огласил зал боярин Заметня-Кривой.
Варюша ещё более яркой красавицей оказалась. Но и она осталась не замеченной царём. Он ждал с нетерпением желанную невесту и потому равнодушно пропустил ещё девять пригожих россиянок.
И наступила очередь последней невесты - Анны Романовой. Приближаясь к царю мимо сотни вельмож, она волновалась, но не настолько, чтобы потерять чувство и своё очарование. Была она в лёгком шёлковом сарафане, который не скрывал, а подчёркивал её гибкий стан, высокую грудь. На лице у неё ни румян, ни белил, ни сурьмы. Чистое, прекрасное, с лёгким румянцем лицо в обрамлении золотистых локонов полураспущенной длинной косы приковывало взоры и вызывало восхищение у самых привередливых знатоков женской красоты.
Молодой царь ждал её с нетерпением и улыбался ей, словно встретил в саду Захарьиных, куда часто наведывался. Обменялись Анна и Иван знаками признания, и можно бы завершить смотрины. Ан нет, досужие сваты довели обряд до той дорожки, по которой прямой путь к венчанию и свадьбе. Царь Иван спустился с трона, взял по совету Заметни-Кривого невесту за руку и повёл её по кругу, вдоль плотных рядов вельмож. И все они вдоволь насмотрелись на Анну Романову, все признали, что достойнее её не было среди прочих невест. Она не смущалась под взглядами бояр-князей, но и гордыни в ней не было, шла ровно, со счастливой улыбкой на лице.
Род Захарьиных был известен всей Москве, много славных мужей вышло из него. Да и жёнами могли гордиться Захарьины. Они были умны, терпеливы, ласковы и мужественны. Такой возросла и Анна - верной и чуткой семеюшкой. Всё это Филипп Колычев рассмотрел в Аннушке и порадовался тому, что рядом с царём встанет царица отменных душевных начал.
Увы, на сей раз прозорливый священнослужитель ошибся. Не смогла юная царица, названная по воле супруга Анастасией, хоть в малой степени повлиять на необузданный нрав царя. После пышной свадьбы, после нескольких благостных дней медового месяца царь Иван увлёкся "мальчишниками". Вокруг него собрались гулёны и озорники его возраста, готовые исполнять любые причуды царя.
Анастасия уговаривала брата Никиту:
- Родненький, разорви ты сей круг непутёвый, уведи князей Ивашку Мстиславского да Захара Трубецкого - гулён пропащих.
- Да как я их уведу? - удивлялся брат Никита, годом старше сестры.
- Скажи им, что царю державными делами пора заниматься.
- Да ему потешно с нами. А заботы о державе он скоро Алёшке Адашеву отдаст. Ты уж не толкай, родимая, на свары с друзьями, - взмолился Никита.
Филиппу Колычеву, десять лет не видевшему Москву и государев двор, показалось, что царские "мальчишники" пустяки по сравнению с тем, что проросло с отстранением от государственных дел князей Шуйских. Глинские, теперь вошедшие в новую силу, заменив боярское правление, проявили себя как жестокие правители. В царском дворце их властью было заведено для вельмож восточное раболепие. Никто из них не смел обратиться к Ивану просто: "царь-батюшка", но должен был перечислить все его титулы, все земли, над коими он властвовал как великий князь. Да и на "ты" теперь царя нельзя было назвать. Одним махом были порушены вековые уставы с времён Олеговых, Ольгиных и Владимировых. Правительство молодого царя распоясалось. Пока он утешался гульбой, думные бояре и дьяки, кои стояли во главе тринадцати приказов, пустились в беззаконие. Взяточничество, вымогательство, казнокрадство, плутовство, чего раньше Русь не знала, расцвели махровым цветом и вершились на каждом шагу. Князья и бояре чинили интриги, обманы, сплетни не только во дворце, но и в Москве, в иных городах и землях. Многие россияне покидали Москву, дабы спастись от надвигающихся бедствий где-нибудь на окраинных землях.
Игумен Филипп тоже давно хотел покинуть стольный град и вернуться на милые сердцу Соловки, ан не тут-то было. Приказные твари не отпускали игумена, не выдавали ему царскую грамоту на соляные варницы и на земли с сёлами, кои отданы были во владение монастырю. Филипп уехал бы и без грамоты, потому как не мог унижаться, раболепствовать перед борзыми чиновниками. Да удерживало лишь то, что новые земли были очень нужны монастырю. Они помогли бы монастырской братии одолеть скудость жизни. Дождался, однако, Филипп невиданного, небывалого в стольном граде многие годы бедствия.
Двенадцатого апреля в полдень игумен Филипп пришёл на Варварку, дабы встретиться с царским тестем, боярином Романом Захарьиным-Кошкиным. Оставалась последняя надежда - получить грамоту через него. Но судьбе было неугодно, чтобы Филипп встретился с ним.
В этот час на торжище в Китай-городе загорелось враз несколько лавок с богатыми товарами. Народ хлынул к лавкам со всего торжища и даже с Красной площади, чтоб потушить пожар, да и руки погреть чужим добром. Но пока доставили воду в вёдрах с Москвы-реки, загорелись два гостиных двора. Там огонь пошёл гулять с чудовищной силой, охватывая всё новые строения. Он перекинулся на казённые амбары, где было тесно от товаров. Спустя час запылала Богоявленская обитель. А к вечеру пылало всё, что могло гореть, от Ильинских ворот до Москвы-реки, до Кремля. На углу Китай-города огонь подобрался к высокой башне, где хранились тысячи пудов пороха. Крыша башни вспыхнула, как пук соломы, народ бросился бежать из ближних от башни мест. Головни с крыши упали в башню, и она взорвалась с такой силой, что разнесла часть стены Китай-города и запрудила полреки. Взрыв породил панику по всему городу. Москвитяне, похватав в домах, что попалось под руку, покидали стольный град. Никто не думал тушить пожары. Но чьей-то вражьей силой они вспыхивали в новых местах. К двадцатому апреля загорелись дома за речкой Неглинкой, на Арбатской улице, в Замоскоречье.
Оставшиеся в городе москвитяне заговорили, что пожар начался по воровской воле князей Глинских. Сказывали, что видели люди, как Москву поджигала сама бабка царя княгиня Анна Глинская, а ей помогали сыновья Юрий и Михаил. Они разъезжали по стольному граду и из колымаги бросали горящие смолянки в покинутые хозяевами дома. Москвитяне взбунтовались. Двинулись в Кремль за Глинскими. Они в страхе попрятались. Но Юрия Глинского нашли в Успенском соборе. Его вытащили из храма и с криками: "Вот он, отродье ведьмы! Бейте его!" - принялись терзать, рвать на части и разбрасывать ноги и руки по соборной паперти. Да тут же несметная толпа вломилась в палаты князей Глинских и разграбила их. Но и того оказалось мало. Тысяча горожан с топорами, вилами и кольями двинулась на Воробьёвы горы, в село Воробьёво, где в царских палатах скрывался сам государь Иван, а с ним бабка Анна Глинская и её сын Михаил. Окружив подворье, москвитяне потребовали от царя выдать им на казнь княгиню Анну и её сына Михаила.
Царь Иван осмелился выйти к толпе, поднялся на башню близ ворот и прокричал:
- Виновных в пожаре найду и предам смерти! - Дышал он тяжело, с надрывом, в чёрных глазах плавилась ненависть к возмущённым россиянам. И жалел он об одном - о том, что нет у него под рукой ратников. Послал бы их с саблями наголо сечь головы крамольной толпе. Но ненависть его пока была бессильной. Он повторил: - Я найду виновных и предам их смерти! Вы же идите по домам, и вам будет моя милость. - Царь ушёл.
Народ на вольном ветру Воробьёвых гор остыл от ярости и разошёлся по домам, поверив царю, что он накажет Глинских. Однако Иван обманул горожан: виновных в пожаре не искал и наказывать Глинских не думал, а зачинщиков бунта велел схватить. И вскоре они, числом тридцать семь, оказались в руках Разбойного приказа.
Когда царь отдал повеление казнить бунтовщиков, никто из близких не осудил молодого государя за эту жестокость. Анастасия могла бы посмотреть на него так, что он пожалел бы о своём зверстве. Но она по воле Ивана сидела в Коломенском. Один лишь священник Сильвестр пытался усовестить государя, предотвратить казнь невинных.
- Остановись, государь. Зачем нарушаешь Священное Писание, предаёшь смерти невинных, а виновных покрываешь милостью?
Царь взъярился и в гневе, с искажённым до лютости лицом, крикнул:
- Как смеешь ты, раб, осуждать меня!
Сильвестр был бесстрашен и ровно, спокойно сказал:
- Смею, государь, потому как тебе во благо. Страшный пожар на Москве - то наказание Господне за грехи твои и наши. Всевышний ждёт от нас покаяния, но не новых злодейств и грехов.
Царь Иван пробежался по трапезной, словно молодой вепрь, остыл малость, остановился близ Сильвестра, ткнул его перстом в грудь:
- Смел и дерзок ты! Таких люблю, хотя ты и заслуживаешь опалы. Бог с тобой, оставайся моим духовником, но встречь мне больше не иди!
- Не отрекаюсь от сказанного, - ответил отважный священник. - Теперь иду к христианам радеть с ними за стольный град.
Игумен Филипп тоже все дни пожара пребывал среди горожан, помогал им словом и делом одолеть зловещую стихию. Наконец он дождался того часа, когда лишь пепелища дымились. И тогда быстро собрался в путь и вместе со своими служителями, не дождавшись царской грамоты, уехал. Понимая состояние молодого царя, он не добивался от него милости. Череда событий: венчание на царство, свадьба, небывалый пожар, смерть дяди, бунт, казни - всё это надломило неокрепшие силы и здоровье государя. Он заболел душевным смятением и признался духовнику Сильвестру: "В душу мою вошёл страх и трепет в кости мои".
Как и Сильвестр, игумен Филипп был человеколюбивым и милосердным пастырем. Он простил царю, что тот не исполнил своего обещания и обманул соловчан. Но он не мог простить ему невинных жертв. Не мог оправдать и то, что москвитяне были не только обездолены, но и подавлены страхом, жестокостью царя. Покидая Москву, Филипп страдал оттого, что стольный град был уничтожен пожаром.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ГОДЫ РАСЦВЕТА
Перед отъездом из Москвы Филипп наказал своему келарю купить красок, сусального золота, кипарисовых досок - всё для иконописной мастерской. Но предупредил:
- В Москве ты, Филимон, ноне не купишь этого, так в Твери и в Вологде поищи. Я же в Старицах побываю. Тебя в пути догоню. - С тем и уехал. Не мог на сей раз он проехать мимо отчего дома. Да и сердце звало. Вещало оно какую-то беду, но разгадать вещуна Филиппу не удалось.
А она ждала его в Старицах. Путь до них был не ахти какой долгий. По майской соловьиной поре уже и дороги просохли. Ехал игумен в сопровождении троих верховых и оружных крепких иноков и двух паломников, кои напросились в попутчики. На третий день долгими сиреневыми сумерками Филипп выехал к Волге и вскоре увидел золотые маковки собора Успения Божьей Матери. Тут же купола и шатры церквей показались, княжеские палаты, дома, берег Волги, и вот уже наплавной мост ниткой через реку протянулся, за ним песчаный подъём к городским воротам забелел. Ворота распахнуты, и стражей близ них не видно - мирная пора. Но кто-то побежал от ворот в город. Филипп сидел рядом с возницей. И зорок был, а не рассмотрел в наступивших сумерках человека. Да, похоже, по одёжке был холоп, а чей - можно только гадать. Вот и подъём одолели лошади и в Старицы въехали. И показалось Филиппу странным то, что улицы города были пустынны. В прежние-то годы в эту пору на Крестовой улице от гуляющих было тесно, а по Богдановской и вовсе не пройдёшь. Никому не хотелось сидеть дома в соловьиные вечера. Ноне же и на главной улице ни души, наглухо закрыты ворота, ставни домов. Удивился Филипп да и велел гнать лошадей к своему подворью. Но лишь только они свернули на малую улицу и поравнялись с подворьем князей Голубых-Ростовских, как ворота распахнулись и из них выскочили вооружённые холопы. Двое из них схватили под уздцы лошадей и мгновенно завернули во двор. Другие же встали перед верховыми монахами и паломниками, преградив им путь. Филипп и опомниться не успел, как оказался на подворье князя, ворота захлопнулись, к нему подскочили двое и стащили с повозки. И только тут Филипп пришёл в себя.
- Как посмели?! А ну, прочь руки! - крикнул он и с такой силой толкнул холопов, что они разлетелись в разные стороны и упали на землю.
Гневный Филипп направился к воротам. На пути у него встали два вооружённых саблями холопа.
- Прочь, тати! - потребовал Филипп.
Они подняли сабли.
- Не ищи лиха, святой отец, - сказал один из холопов. - Идём к князю, там и спрашивай о своей судьбе.
- Ведите к злодею! Мы с ним поговорим! - отозвался Филипп.
Его привели в полутёмную людскую, усадили на скамью, велели ждать.
В сей час князь Голубой-Ростовский слушал в уютном покое стоявшего перед ним видока Сатина. Изменив в прежние годы князю Андрею Старицкому, Судок прилежно служил князю Василию. Он ещё в Москве высмотрел Филиппа, следил за ним, а когда тот покинул стольный град и взял путь на Старицы, Судок, не жалея коня, обошёл Филиппа и ждал, пока игумен не появился близ города. Сатин же вывел на Филиппа холопов, а теперь докладывал Василию о том, что Филипп Колычев схвачен и пребывает в людской.
- Что повелишь делать с ним, князь-батюшка? - спросил Сатин.
- Пусть отведут его в подклет, я же приду следом.
- Исполню, батюшка. Но с Филиппом пять иноков. Мы их на подворье к Оболенскому-Меньшому загнали. Их куда?
- Там и закрой в амбаре.
Судок Сатин ушёл. Князь поднялся с кресла, быстро заходил по покою. Прошло больше двадцати лет, как князь Василий встречался с Филиппом Колычевым, и теперь трудно было узнать в щуплом, желчном человеке с почерневшим лицом, с космами неопрятных волос и драной бородёнкой некогда первого старицкого сударя. Блеск его чёрных глаз был нездоровый, в них таилось что-то волчье. Князь много пил хмельного, настаивая медовуху или хлебную водку на дурман-траве или на полыни.
Но не только внешне изменился князь Василий. Душа его всё ещё плавала в крови невинных жертв, коих он немало загубил в тридцать седьмом году, перебирая по воле великого князя и Елены Глинской старицких людишек. Когда они возвращались из Старой Руссы, князь Василий с полусотней ратников стоял в воротах и отбирал из потока всех, кто был отмечен государевой опалой, и тех, кто был неугоден лично ему. В ту пору в Старицах пострадала треть взрослого населения, да больше мужского. Одних князь вывозил из города ночью, и они пропадали неведомо где, других насильно постригал в монахи и монахини и отправлял в северные обители. И только Богу ведомо, сколько крови и слёз пролили старицкие удельщики, пока наместником стоял князь Василий.
Со смертью великой княгини Елены Глинской в Старицы вернули князя-отрока Владимира Старицкого и по государевой воле определили его наместником. Князь Голубой-Ростовский попытался уехать из Стариц, но мать Владимира княгиня Ефросинья испросила позволения у государя держать князя Василия в Старицах, дабы казнился за содеянные грехи перед горожанами.
- Должно ему тут мучиться совестью, где вершил бессудные смертные злодеяния, - сказала княгиня Ефросинья своим послам, отправляя их в Москву. Потом она казнила себя за опрометчивое желание.
Шли годы, и князь Василий жил в Старицах проклятым и отвергнутым горожанами. Его подворье превратилось одновременно в тюрьму и в осаждённую крепость с той лишь разницей, что по нескольку раз в год с разрешения княгини Ефросиньи к нему из вотчин привозили корм, коего большая дворня требовала много.
Князь Василий, однако, был не из тех, кто не сумел бы уйти из-под влияния одинокой женщины. Кого ему было бояться, ежели возле княгини ютились лишь дворовые люди, а боярский и княжеский дух уже давно выветрился из палат князей Старицких. И потому князь Василий начал вольничать, мстить горожанам за то, что они предали его анафеме. По ночам его холопы тайно покидали подворье и занимались разбоем. Летней порой по третьему году сидения в Старицах сам князь Василий повёл холопов в луга, и там они прибили пастухов и угнали из ночного в Литву большой табун лошадей, кои принадлежали старицким горожанам. За этим большим разбоем последовал другой. По воле Василия в одну осеннюю ночь были сожжены близ Стариц все овины с немолоченым хлебом, все стога сена.
Вскоре горожане узнали, чьи злодейские руки потянулись к их добру, но не было прямых улик, и зло осталось безнаказанным. В тот же год по осени в городе стали пропадать люди. Едва кто появлялся вечерней порой на улице, как на него нападали холопы князя Василия и человек исчезал. Горожан обуял страх. К вечеру Старицы словно вымирали. Подворья и дома запирались на крепкие замки. Днём горожане крадучись шли к княгине Ефросинье, просили у неё защиты.
- Урезонь ты, матушка, злочинца. В ночь на Покров день моя Парашка сгинула, - жаловалась дворянка Паршина.
- У нас же двух коров увели и в поле порезали, - вторила Паршиной горожанка Пекина. - Кто мне вернёт животину?
- Как урезонить? - говорила Ефросинья. - Ежели бы поймали на месте злочинства его людишек. А то ведь отбоярится да ещё челобитную напишет государю за навет.
- Что же нам теперь делать? - спрашивали перепуганные горожане.
- Скопом надо выследить князя. Тогда уж и суд будем чинить.
Княгиня Ефросинья пыталась образумить князя, к себе вызывала. Он же пренебрёг её вызовом. А встретив на богослужении в храме, предупредил с глазу на глаз:
- Тебе, княгиня, неделю сидеть тихо и отродье своё беречь.