- Ах, Федяша, ты задал мне вопрос, на который у меня нет ответа.
- Но как быть? Завтра встреча с царём. Сегодня меня звали на беседу с архиепископом Пименом. Я отказался: не по чину зовущий, к тому же Пимен ревностный пособник государя. Но я бы хотел избежать раздора с Пименом.
- И Пимен и другие царские ласкатели будут искать тебя и тоже льстить. С тем надо смириться.
- Господи, мне на ордынцев было легче ходить, чем здесь единожды подняться во весь рост! Ах брат, я так надеялся на твой совет и помощь! - в отчаянии воскликнул Филипп.
И тут боярин Михаил строго, как некогда отец Филиппа Степан, сказал мудрое:
- Выслушав совет, ты совершишь чужую ошибку. А мы, Колычевы, всегда на свой ум полагались и оставались самими собой. В том и сила рода Колычевых.
- Поди так, - согласился Филипп и повторил: - В том и сила наша.
Они долго молчали. Летний вечер был тёплый, благостный, по саду гулял лёгкий ветерок. Он остудил пылающую грудь Филиппа. Поразмыслив над словами брата, он пришёл к выводу, что лучшего совета Михаил дать не может, как остаться самим собой. И Филипп вздохнул полной грудью, как перед схваткой с ордынцами. Пустоты в груди как не бывало. На своём месте билось его отважное сердце. Филипп обнял Михаила.
- Спасибо, брат, за сильное слово. - И лихо добавил: - Э-эх, сабли наголо и - в сечу!
Боярин Михаил засмеялся.
- Вот и хорошо, вот и славно! Вижу Колычева, а не мокрую курицу! - И Михаил от души постучал по спине Филиппа. - С сабелькой наголо - это славно!
На другой день, как прийти митрополиту в Кремль, царский ласкатель архиепископ Пимен перехватил-таки Филиппа на Соборной площади. Старый, сухонький, с лисьим лицом, Пимен повёл Филиппа в придел Благовещенского храма и там сказал ему довольно жёстко:
- В тебе, вчерашний игумен, много гордыни. Зачем не пришёл, как позвал? Теперь идёшь к венценосному с той же гордыней. Оставь её на пороге храма, иди к помазаннику Божьему с покорной головой, не перечь великому государю. Тогда быть тебе на престоле церкви. Владыка из тебя знатный прорастёт. Ишь, богатырь какой! И ликом сподобился, - частил Пимен.
У Филиппа было что ответить царскому угоднику, хотя бы то, что его избрал митрополитом Земский собор. Но он сдержался. Почтительно поклонившись старцу, Филипп сказал:
- Спасибо тебе, отче, за вразумление. - И ушёл, шагая крупно и гордо неся голову.
Царь Иван принял Филиппа в малой Голубой палате. В ней было светло, прохладно и тихо. Филипп не видел царя несколько лет и удивился переменам в его облике. В свои тридцать шесть лет он выглядел более старым, нежели шестидесятилетний Филипп. На худые плечи ниспадали редкие с сильной проседью чёрные волосы. Длинный клин бороды был неопрятен, морщины, словно глубокие борозды, изрезали худое лицо, орлиный нос заострился ещё больше, а чёрные глаза горели нездоровым огнём. Филипп понял, что царь не простит и малой толики непокорства, тем паче - заносчивости. Потому Филиппу не хотелось в первый же день идти царю встречь, и он собрался с духом, чтобы быть почтительным и внимательным ко всему тому, что царь найдёт нужным сказать.
Так оно и было. Но Иван Грозный, оставаясь непредсказуемым, с первых же слов сильно озадачил митрополита и поставил его в довольно трудное положение.
- Говори, прошлый боярин, правду. Зачем отошёл от Москвы и верно служил князю Андрею Старицкому? Я всё помню.
- Но ты, милосердный царь, сменил гнев на милость в день венчания на царство. Тобою любима обитель Соловецкая, а я прощён за службу князю Андрею. Нужно ли ворошить прошлое?
- Хорошо. Говоришь ты верно и смело. И там, в обители, ты показал себя рачительным игуменом и всё творил во благо державы. Будешь ли и впредь служить державе и царю без порухи?
Царь Иван сидел в тронном кресле. Напротив него неподалёку стояло ещё одно, но царь не предложил избранному народом митрополиту всея Руси сесть. Сие уязвило самолюбие Филиппа, но он наложил на себя смирение и вёл подобающе тому. Колычев счёл, что царь даёт ему понять величие государя и видеть пропасть, отделяющую его, вчерашнего игумена, от царствующей особы. Не так ли поступали византийские императоры со своими подданными? Иван Грозный хотел видеть в митрополите послушного угодника. Но тут Филипп сказал себе вопреки обету смирения: "Тому не бывать!" И царю ответил как должно:
- Ты, великий государь, знаешь, что Колычевы во все времена служили отечеству верой и правдой. Тако же и я буду служить.
Ответ царю Ивану не понравился. Он взъярился:
- Зачем гору обходишь? Отечество и государь едины. Вот и отвечай без каверз!
Филипп согласно склонил голову, но прежде, чем дать ответ, сел в кресло. Царь тому удивился. "Ишь, какой своенравный и дерзкий. До него никто не садился в сие кресло без моей воли. Такой не будет ласкателем. Эко обмишулюсь, ежели дам ему церковь", - подумал царь Иван.
А Филипп, опустившись близ царя в кресло, как и положено владыке, обрёл уверенность, спокойствие и ясность ума, потому беседу повёл откровенно:
- Богочтимый царь-батюшка, я есть слуга и раб Божий. И всё, что заповедано им, я чту и исполняю.
- Хорошо, - отозвался царь. - А потому как я помазанник Божий, надлежит тебе и мои повеления исполнять. Вот мы поставили тебя митрополитом. Будешь ли ты моим верным соратником?
"Господи, вот и кончилось моё смирение. Да, видно, у Колычевых стезя такая - идти по правде, как по лезвию меча", - подумал Филипп. И ответ его был первым шагом к схватке с царём вплотную.
- Буду, благочестивый царь, ежели ты исправишь своё правление.
- Чем же оно тебе не по нраву?
Филипп встал, повернулся к иконам, перекрестился и ответил:
- Вот положил на себя крест и говорю: чтобы ты, царь и великий князь всея Руси, развеял опричнину. Тебе, мудрому, виден её вред для россиян. А не оставишь опричнины, и мне в митрополитах быть невозможно.
Своей прямотой, страстью, смелостью речения Филипп Колычев озадачил Ивана Грозного. Он вспомнил резкие речи митрополита Афанасия, протест Германа Казанского, всё сличил и пришёл к выводу, что мира с духовенством у него не будет. "Они все одержимые, все ненавидят меня, - со злостью подумал царь Иван. - Да и я не прост. Посмотрю, посмотрю, да и под корень всех..." И спросил:
- Ещё что потребуешь?
- Будь, государь, великим до конца, а к сему без милосердия не придёшь. Отпусти с миром земских челобитчиков, коих неделю назад в земляную тюрьму убрал.
Иван встал с трона, приблизился к Филиппу, сказал гневно:
- Озлил ты меня, игумен соловецкий. Теперь и не знаю, ставить тебя или нет.
Филипп упорно добивался своего:
- Не ставь, государь-батюшка. Вернусь к своим братьям, кои печалуются по мне. А вот челобитную от покорного тебе Новгорода прими. - И Филипп достал из нагрудного кармана бумагу, подал царю.
- Яви к новгородцам милость, великий государь, и то сторицей тебе обернётся.
Царь Иван принял грамоту, повертел её в руках.
- Ишь, прыткий какой, за всю державу радеешь? Иди и жди свою судьбу. - Царь отвернулся от Филиппа и ушёл из Голубой залы.
Филипп ещё постоял, посмотрел царю вслед, покачал головой. Улыбка проскользнула на его мужественном лице. И он пошёл восвояси.
На другой день за Филиппом пришли соборные старцы Филимон и Фаллей. Оба преклонных лет, но бойкие и словоохотливые.
- Иди в Благовещенский собор, игумен, - зачастил Филимон, - ждут тебя иереи, силе твоей дивятся. Царь-государь милость проявил, выпустил челобитчиков земских. Да сказано твоим братцем боярином Фёдором Умным-Колычевым, что сие уступка тебе, а прочего не будет.
Филипп знал, что иереи позовут его. О том сообщил ему брат Михаил. Их же побудил к тому сам Иван Грозный. Передавая весть, боярин Михаил молвил:
-Ты, Федяша, пока уступи царю. Помни, что ты нам в первую голову нужен. С тобой земцы выстоят перед опричной тьмой.
Филипп запомнил сказанное братом. Уж коль зовёт он постоять за други своя, куда денешься.
В Благовещенском храме собралось всё московское духовенство. А разговор с Филиппом начал опять-таки царский угодник Пимен, потому как он, будучи новгородским архиепископом, по чину стоял выше прочих архиереев:
- Великий князь всея Руси, самодержец и царь Иоанн Васильевич милостью одарил тебя за радение челобитчиков. Они на волюшке. И многие в соборе. Теперь и ты отплати царю-батюшке послушанием: яви согласие встать на престол церкви.
Филипп поднялся на амвон, строго спросил архиереев:
- И мы опричнине будем хвалу возносить?
Никто из клира в ответ не вымолвил ни слова. И уж было сорвался с уст Филиппа протест, ан вовремя вспомнил он просьбу брата "постоять за други своя". И задумался: хотел понять, на что обрекал себя, по каким терниям проляжет его жизненный путь. Он вспомнил, как тридцать лет назад шёл по раскалённым углям пожарища, и уверовал, что и ноне способен проделать тот же путь. И тут услышал, как более сотни христиан, менее слабых духом и телом, молили его принять сан митрополита. То было слёзное моление. И понял Филипп, что клир архиереев молит его о том же, о чём просил брат Михаил. И Филипп поднял руку, а когда в храме воцарилась тишина, сказал:
- Братья во Христе, я покоряюсь вашей воле и постою за вас, понесу тяжкий крест, пока достанет сил. - Филипп поклонился архиереям, поднял крест, осенил им всех. - Аминь!
И в тот же миг на клиросах два хора запели хвалебный канон. А из ризницы появился конюший Алексей Басманов. Филипп узнал его, но засомневался: он ли? Перед ним стоял матёрый муж, словно вытесанный из чёрного камня. Живинка в нём просматривалась только в движении. Застыл и - камень. И глаза Алексея, некогда наполненные огнём жизни, застекленели. "Господи, нет, это не ты, Алёша-побратим. Тот бы мне улыбнулся, обнял бы, по спине бы похлопал, - пролетело у Филиппа в голове птицей. - Камень это с Железной горы".
Посмотрел и Алексей на Филиппа. Но взгляд его был мгновенный. Он всё уже знал о Филиппе, о его горькой участи. Потому и принял он личину камня, дабы не подпустить к себе этого святого отца, самому не упасть близ него. Знал Алексей, что Филипп встал на лезвие меча. Царь Иван уже давно сгорал от гнева после первой же встречи с ним. И готов был опалить его огнём уничтожаюшим. Как тут проявить повязанному клятвой добрые чувства к царскому врагу? Ему, человеку, раздираемому противоречиями, такая любезность к Филиппу смерти подобна. Алексей, однако, не хотел умирать от царской руки. Он всё ещё оставался воином, и уж ежели отдать жизнь, так в ратном бою. Потому Алексей и надел на себя каменную личину. В руках он держал бумагу. Когда певчие умолкли, сказал:
- Сие запись царская. - Басманов поднял бумагу. - В ней два условия от государя. Ежели ты, Филипп, и вы, архиереи, согласны принять сии условия, вам дано возвести соловецкого игумена в сан митрополита.
- Возгласи, - ответил от имени клира Пимен.
- Слушайте все! - призвал Басманов и прочитал: "Писано мною, царём. В опричнину ему - митрополиту - ив царский домовый обиход не вступатися. А по супротивничеству из-за опричнины и из-за царского домового обихода митрополита не оставливати. И чтобы митрополит советовался бы с царём и великим князем". - Прочитав запись, Басманов спросил: - Все ли слышали?
- Воистину слышали! - прозвучало хором.
И тогда Алексей подал запись Филиппу, а служитель - перо, обмакнув его в ярославские орешковые чернила.
- Приложи свою руку, владыка, - попросил Басманов.
Гусиное перо легко, а показалось оно соловецкому игумену и бывшему воеводе тяжелее палицы. Знал он, что подписанная его рукой запись приобретала силу клятвы и нарушение её по законам Ивана Грозного было чревато, грозило смертной казнью. Но Филипп подписал бумагу твёрдо, загодя ведая, что нарушит сию запись, порождённую не волей Всевышнего, а сатанинской силой.
Ещё через день при стечении тысяч россиян в Архангельском соборе Кремля состоялись Божественная литургия и поставление игумена Филиппа Колычева на престол Русской православной церкви. Ему желали благополучного стояния и долгих лет жизни. Он ведал, однако, что ни того, ни другого не будет. Провидческим взором он видел, что в грядущие дни и недели его ждут сеча за сечей. Он был готов к тем сечам, потому как знал крепость своей руки, силу своего духа и ясность ума. Ведома была ему и сила венценосного противника. Одного он, как честный воин, не знал - коварства царствующего Иоанна.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
СУПРОТИВНИКИ
Всего лишь один день длилось торжество по случаю посвящения в сан митрополита всея Руси Филиппа Колычева. Чин возведения совершили не как должно. Правда, царь Иван сам вручил Филиппу посох апостола Петра из животворящего древа, сам надел панагию. Иван Грозный хотел казаться ласковым, обходительным и был бы похож на такого человека, если бы не глаза. Не в его силах было погасить в них зловещий блеск. Филипп видел такой взгляд в тайге, когда на него с дерева смотрела рысь. И сказал царь такие слова, кои никак не могли быть приняты за искренние:
- Отныне ты владыка. Вот и радей за Русь Божиим словом. Я же, елико сил хватит, помогу тебе.
Исполнив малую часть обряда посвящения, царь Иван покинул храм, дабы спешно умчать в Кострому, кою решил прибрать в свой удел, сделать в ней ещё одну удельную опричную крепость. Филипп знал чин поставления митрополитов и возмутился поведением царя. Вопреки вековым канонам, царь поступил своенравно. И весь торжественный ритуал наполнился несуразностями, нарушающими чистоту канона. С горечью Филипп не раз подумал: "Со мной ли всё сие происходит, не скоморох ли я? А может, всё это сон?" Горечь в этот день у Филиппа так и не источилась из души. Его отвели в палаты митрополита, где собрались все архиереи и была устроена праздничная трапеза. Застолье не обошлось без здравиц, благих пожеланий и пития хмельного. Но Филипп нутром чувствовал, что все пожелания и здравицы ложные, потому как за столом сидели верные государевы слуги, но только не священнослужители.
Торжество отшумело, как порыв ветра. Пришло время вникать в дела. И Филипп, зная, что митрополия - это большое и мудреное хозяйство, которое в один день не познаешь, охотно и со страстью взялся вникать в церковное строение. В русской церкви была своя дума с боярами и архиереями, свои ратные люди, и немалым числом. Были и приказы. В них служили больше сотни дьяков и подьячих. Кто их подбирал, кому они служили - царю или митрополиту, - Филипп не тотчас выяснил. Но чем глубже он вникал в дела, тем очевиднее было для него то, что рать чиновников митрополии - это всего лишь служилые люди ещё одного царского приказа. "Господи, да какую бы грамоту я ни послал отсюда в епархии, список с неё в сей же миг ляжет на стол царя или попадёт в руки Малюты Скуратова", - не раз подумал Филипп.
Поняв, что среди кремлёвского духовенства и среди служилых чинов в приказах у него окажется мало единомышленников, Филипп отправился в поход по многим московским монастырям. В них игумена Соловецкого монастыря знали все схимники, все настоятели. И митрополит узрел в обителях искреннее к нему радушие. Лишь Симонов монастырь отличался от прочих. И настоятель и монахи смотрели на митрополита без почтительности и чуть ли не с превосходством. Позже Филипп узнал, что Симонов монастырь был опричным и жили здесь не по уставам монашества, а шутовским манером. В том шутовстве сам Иван Грозный был заводилой и ярым его поборником.
Побывал Филипп и в Рождественском женском монастыре, зашёл в храм, вспомнил давнее-предавнее - постриг великой княгини Соломонии, попечаловался о ней и о её сыне Григории, судьба коего могла быть иной, ежели бы не гонения на Соломонию великого князя Василия и князей Глинских.
Шёл десятый день стояния митрополита Филиппа. С утра он намеревался поехать в Донской и Новодевичий монастыри. В женском хотелось ему отслужить панихиду по матушке, кою тоже не довелось проводить в последний путь. Уже запрягли лошадей в каптану, пора ехать, но тут прибежал запыхавшийся служитель и на пороге, встретив Филиппа, уткнулся в него.
- Батюшка-владыка, на Арбате и в Сивцевом Вражке резня! Многих уже живота лишили!
- С чего затеяли? - спросил Филипп худосочного дьячка с выпученными от страха глазами.
- Так глаголют разное.
- Едем туда, и в пути всё расскажешь. - И Филипп покинул палаты, одержимый желанием прекратить братоубийственную бойню.
Дьячок оказался разумным и поведал всё складно.
- Я в храме Спаса на Песках служу. Ещё десять дён назад, как уехать царю-батюшке из Москвы, услышал я на паперти разговор молодых княжат. Они говорили: дескать, царь больше не вернётся в Москву, ибо стольным градом будет Кострома. "Потому нам пора вернуть свои хоромы на Арбате", - говорили они. Да вчера в ночь и собрались по закоулкам Арбата многие мужи, коих волею царя выслали невесть куда. Ноне же чуть свет они вломились в свои хоромы и взялись гнать взашей опричных. Тут и свара пошла, сабли зазвенели, бердыши загуляли.
Возница домчал каптану митрополита до Арбата в один миг. И то, что открылось Филиппу, походило на погром и разорение после набега ордынцев. Мостовую Арбата одну из первых замощённых улиц Москвы, заполонила мятущаяся толпа горожан. Всюду валялась разбитая мебель, перевёрнутые повозки, сани, бочки, кадушки, корыта, всякий иной домашний скарб, и среди всего этого шло настоящее побоище. Сошлись новоиспечённые опричные вельможи, кои заняли чужие дома и палаты, и выселенные из них бояре, дворяне, князья - земцы. И тем и другим помогали в драке холопы, челядинцы. Все были вооружены чем пришлось. Одни держали сабли, мечи, другие - оглобли, колья, вилы, заступы, топоры и всё другое, чем можно было убить, ранить, покалечить. И уже были убитые и раненые. И лилась на мостовую кровь. Над побоищем стоял гвалт; крики, гнев и отчаяние возносились в небо.
Филипп велел вознице гнать лошадей в самую гущу драки, сам встал рядом с ним. Люди шарахались от коней, расступались. В центре жаркой схватки Филипп остановил коней и громовым голосом крикнул, вскинув ввысь крест:
- Дети неразумные, зачем Бога гневите?! Остановитесь и разойдитесь! Вы не разбойники, но честные россияне!
Супротивники разошлись по разные стороны улицы. Земцы закричали:
- Они у нас кров отняли! Они наше имущество забрали! Смерть татям!
- То за вашу крамолу нам царь жаловал! С него и спросите! - отвечали опричные.
- Нас упрятали в болота! Там только смрад и дышать нечем! - вновь отозвались земцы.
- Всё встанет на круги своя, россияне! - обращаясь к земцам, возвысил голос митрополит. - Наберитесь терпения. Всевышний воздаст всем по делам их. И опричные уйдут из ваших домов!
- Владыка, за что нам угрожаешь? - К Филиппу подступил детина в чёрном кафтане опричника. - Не мешай нашей управе! - То был худородный дворянин Илья Кобылин, отец двух братьев-опричников.
Митрополит поднял посох и, уставив его в грудь дерзкого опричника, сказал с гневом:
- Ты смутился чужим добром! Кто же тебе судия, ежели не Господь Бог, защитник сирых? Нишкни, тать!