– Эй, Пархоменко, спроси у Танго: медведь там или кто? – спрашивает Щербина.
Кто-то громко смеется.
– Если это тот же медведь, что в прошлом году переполошил всю заставу, убить его, и весь разговор! – кричит Дзнеладзе.
– Давай, Дзнеладзе, бей! Я разрешаю! – говорит Щербина. Ребята хохочут.
– Джакели! – обращается ко мне Чхартишвили. – Ставь дымовую! Осторожно, заходи слева!
Я обошел берлогу с левой стороны, остановился метрах в семи от нее, достал из сумки дымовую шашку и спички. Чиркнул один, другой, третий раз.
– Что ты копаешься? – раздался нетерпеливый голос майора.
– Спички отсырели, товарищ майор!
– У меня сухие! – воскликнул писатель, срываясь с места.
– Назад! – крикнул майор. Он взял у писателя коробок и подошел ко мне. Я поджег шашку и швырнул в отверстие. Через несколько секунд из берлоги повалил дым. Мы приготовили оружие, насторожились.
Прошла минута, вторая, третья… Неужели в берлоге человек? Медведь бы не выдержал! Значит, человек? Человек!
Я огляделся. Застыв в напряженных позах, ребята не сводили глаз с берлоги. Прошло еще несколько минут. Ожидание становилось нестерпимым.
И вдруг из берлоги с неимоверной быстротой выкатились два коричневых клубка. Один из них, налетев на лежащий перед берлогой огромный валун, тут же упал, обливаясь кровью, раза два дернулся и застыл. Другой, смешно кувыркаясь и подвывая, подкатился и замер у моих ног.
– Медвежонок! – вырвалось у меня. Я выпустил из рук автомат и всем телом навалился на медвежонка.
– Осторожно! Внимание! – крикнул Чхартишвили, заслонив собой безоружного писателя.
Из берлоги вылезла медведица-исполин. Одуревший от дыма зверь шатался, дергался, мотал головой. Почувствовав свет и чистый воздух, медведица успокоилась, присела, потом стала на задние лапы, вытянулась, глубоко вздохнула и огляделась. И тут произошло неожиданное.
– Уа-а-а! – взревела медведица страшным голосом и, колотя себя лапами по голове, бросилась к окровавленному телу медвежонка.
– Ау-у-у! – завыли собаки, бросаясь вперед.
– Танго, назад! – заорал Пархоменко, но было уже поздно. Взбешенный зверь в мгновение ока растерзал собаку. От несчастной Танго остались одни клочья…
– Тра-та-та! – прокатилась короткая очередь. Медведица подскочила, словно ужаленная, потом пошатнулась и рухнула рядом со своим дитятей…
…Я не видел, как свежевали тушу медведя, как собирали по кускам то, что еще полчаса тому назад было собакой Танго, не слышал, как Зудов отчитывал Пархоменко. Оглушенный и онемевший, я сидел под деревом, одной рукой прижимая к груди дрожащего медвежонка, а другой гладил по мокрой голове прикорнувшего рядом Щербину. Щербина плакал.
– Счастье наше, что все кончилось благополучно! – раздался за нами чей-то веселый голос.
– Вот именно! – подтвердил другой.
Я нагнул голову. По голосам я их не узнал, а видеть этих "счастливых людей" мне не хотелось…
Возвращаясь на заставу, мы прошли мимо дома Феридэ. Она стояла на балконе.
– Что это?
– Это медвежонок, Феридэ!
– Откуда он взялся?
– Утром поймали.
– Кто тебе сказал мое имя?
– Сам узнал.
– Всю ночь село не спало. Стреляли. И все из-за этого малыша?
– Да, из-за него.
– Отпустили бы его.
– Куда?
– К матери… Не смотри на меня такими глазами, Джакели!
– Откуда ты знаешь мою фамилию?
– Все тебя так зовут… Медвежонок не кусается?
– Пока нет.
– Как его звать?
– Пока никак.
– Как назовешь?
– Мерабчиком!
– Почему Мерабчиком?
– Не знаю… Красивое имя – Мераб…
– Сказала тебе – не смотри на меня так!
– Как так? Я на всех так смотрю.
– Врешь!
– Может быть. Почему тебя давно не было видно, Феридэ?
– Потому, что ты вместо границы смотришь на меня!
– Разве это плохо?
– Плохо!
– Почему?
– Потому. Нельзя!
– А можно прийти к тебе?
– Ты с ума сошел?
– Нельзя?
– Нет, конечно!
– Почему?
– Я не хочу!
– А если хочу я?
– Что ты хочешь?
– Посидеть, поговорить с тобой…
– О чем?
– О чем-нибудь.
– Нельзя. Я вдова, а ты… Ты моложе меня. С чего ты взяла?
– Я все знаю… Тебе девятнадцать лет… У тебя нет родителей… Ты не попал на медицинский… Ты ходишь на почту, а писем от твоей девушки все нет и нет… У Али Хорава мандарины воруешь… Правильно?
– Откуда ты узнала все это? – Птичка рассказала.
– А птичка не рассказала о том, что ты мне очень и очень нравишься?
– Ты глуп!
– А это тебе откуда известно?
– Об этом я сама догадалась!
– В следующее воскресенье я не пойду в город. Я весь день проведу у тебя.
– Говорю тебе – ты глуп!
– Приду!
– Только попробуй!
– Приду!
– Не посмеешь! И не смотри на меня такими глазами! Смотри так на городских девчат!
– Какими такими глазами, Феридэ? Я же ночь не спал!
– Ладно, иди!
– До свидания, Феридэ!
– Иди, иди, ухаживай за своим медвежонком!
Феридэ покинула балкон и скрылась в комнате. Я стал спускаться вниз по тропинке. Ребята были уже далеко впереди. Согревшийся Мерабчик сладко спал на моей груди и с упоением посасывал мой большой палец.
"Дорогой Саргис!
Вот уже месяц, как я на границе. Когда вы провожали меня… Впрочем, расскажу-ка, брат, тебе все по порядку…
Поезд Тбилиси – Батуми, словно старик астматик, останавливается на каждом шагу – в Дидубе, Мцхета, Дзегви, Гори, Скра, Агара, Карели, Хашури – и так до самого Батуми. Стоит, стоит, потом вдруг рванет так, что на верхних полках не останется ни одного чемодана, пробежит немного, опять станет…
В купе было трое (четвертого, который до самого Кобулети не проронил почти ни одного слова, я не считаю): я, некая дама, сменившая в пути восемь халатов, и молодой лысый человек – как потом выяснилось, председатель одного из колхозов Батумского района, весьма остроумный и приятный собеседник.
Лысый начал с дамы.
– Вы в Батуми едете? – спросил он.
– Да, в Батуми. Люблю море поздней осенью. Народу мало, тишина, спокойствие, – охотно ответила она.
– В таком случае вам следовало поехать туда в январе. Зимой, знаете, на море вообще никого нет.
Дама подозрительно взглянула на лысого, но лицо его выражало такое простодушие и даже наивность, что дама успокоилась.
– А вы куда? – обратился лысый ко мне.
– И я в Батуми.
– На отдых?
– Нет, на военную службу, в армию.
– Вы? В армию?! – воскликнул председатель.
– А что в этом такого?! – удивился я.
– Ну, знаете!.. Может, началась война? Так вы скажите прямо!
– Так я же иду не воевать…
– Афанасий мое имя! – подсказал лысый. – А как ваша фамилия?
– Мдинарадзе. Владимир Мдинарадзе. Писатель, – отрекомендовался я, подчеркнув последнее слово.
– Что вы говорите! Я принял вас за шофера!
– Нет, я писатель.
– Очень, очень приятно! Значит, это вы писатель Мдинарадзе?
– Да, я.
– Ваши стихотворения мой сын знает наизусть, даже читает их на школьных вечерах и олимпиадах.
– Которые, например? – поинтересовался я.
– Вот эти:
Что за милый поросенок! Что за носик! Что за губки! Не к лицу же поросенку Свинские его поступки.
Приятно слышать! Благодарю вас! – сказал я.
– Вам жмут туфли? – спросил вдруг председатель у дамы.
– Не говорите! Измучили меня мозоли! Как вы догадались?
– Очень просто. Раз женщина разулась в мужском обществе, значит, ей жмет обувь! Бедная моя мать! Ей тоже сильно жали туфли, но она принципиально не разувалась! Оттого-то она и умерла!..
Дама, почувствовав подвох, испытующе уставилась на председателя. Тот сидел в позе уставшего ангела и с искренним сочувствием взирал на ноги нашей попутчицы.
– Так зачем вы пошли в армию? – продолжил лысый ДОПРОС:
– Хочу написать книгу о жизни пограничников.
– О, это будет трудно!
– Почему?
– Да потому, что жизнь на границе трудная и однообразная. Наш колхоз входит в пограничную зону, так что верьте моему слову.
– Давно вы в председателях?
– Будь проклят тот день, когда меня избрали! Уже три года.
– Чем же вы недовольны?
– Гм, чем!.. Вот взгляните на этого человека, – председатель показал на верхнюю полку, где лежал тот самый тип, молчальник, – спит себе спокойно, храпит вовсю. И снятся, наверно, ему радужные сны, красивые женщины, накрытый стол… Ну и храпит же, подлец, прямо как пилой по нервам!.. Да, снятся ему разные приятные вещи… А я что? Вот уже два месяца только и вижу во сне, как льет проливной дождь, как распускаются и зеленеют чайные кусты, как мы собираем чай, как сдаем лист государству, выполняем и перевыполняем план… Вскакиваю ошалелый от радости, подбегаю к окну… Какой там дождь! Горит земля… Гибнет чай…
Человек на верхней полке храпел все громче и громче, – казалось, действительно пилят дерево.
– Может, попросить проводника – пусть переведут его в другое купе? – вмешалась дама.
– Не станет же он ради нас пилить весь поезд! – ответил председатель и тут же продолжал, обращаясь ко мне:
– Да, насчет границы… Помню, участки деда моего Геронтия и соседа Георгия Горджомеладзе разделял низенький плетень. А по самой середине плетня рос старый ясень. Он и погубил обоих. Георгий клялся и божился, что ясень посажен еще его отцом. Улучив минуту, он разбирал и переставлял плетень так, что ясень оказывался в его дворе. Утром дед Геронтий, увидя результат ночного разбоя, вырывал из плетня кол и мчался к Георгию. Поинтересовавшись, каким образом ясень, посаженный еще его, Геронтия, отцом, вдруг оказался на чужой территории, и не дожидаясь ответа, он хватал Георгия колом по голове. Пока жена Георгия с воплями и проклятиями приводила в чувство поверженного супруга, ясень вновь оказывался во владениях деда. Спустя неделю оправившийся Георгий подкарауливал деда Геронтия и огревал его колом так, что тот отлеживался несколько дней. А ясень все эти дни красовался в лагере неприятеля… Так длилось до тех пор, пока дед Геронтий и сосед его Георгий вконец не перекалечили друг друга. А ясень стоял себе спокойно и, как говорится, в ус не дул…
Председатель умолк, извлек из сумки бутылку коньяка "Варцихе" и поставил ее на столик.
– Потом? – спросил я.
– Выпьем по одной! – предложил он, откупоривая бутылку. Мы выпили.
– На чем я остановился? – спросил председатель.
– Ясень в ус не дул, – напомнил я.
– Да. Весной, как положено, распускались на нем листья, осенью, как положено, опадали. А плетень оказывался то по одну сторону от него, то по другую… Выпьем еще по одной.
Дама встала и направилась к двери.
– Идете менять халат? – спросил председатель.
– Слушайте, как это вы успеваете следить за всеми? – взорвалась вышедшая из терпения дама. – И халат, и туфли мои, и дед Геронтий, и плетень какой-то!
– Что же мне делать, уважаемая! Председатель обязан все знать, все успеть, иначе кто выполнит план, который висит на моей шее? Вы, что ли?
– Вы бы лучше додумались выйти и дать мне возможность переодеться! Должна же я заснуть?
Еле сдерживая смех, я быстро вышел. За мной последовал председатель.
– Кажись, переборщил, а? – спросил он.
– Ничего, сойдет. А как кончилась та история?
– Какая?
– С ясенем.
– О, кончилась она смешно. Утром скончался Георгий Горджомеладзе, а вечером отдал богу душу дед Геронтий. В один и тот же день! Отец мой, Титико, был тогда молодым. За ночь он и срубил, и обтесал, и выстрогал тот ясень и с помощью соседских парней сколотил два отличных гроба – для деда Геронтия и дяди Георгия. Похоронили их в один день, на одном кладбище, рядом друг с другом. С тех пор вдовушки жили душа в душу и преставились обе в один год…
– А сыновья?
– Ничего. Жили в мире и согласии. Из остатков ясеня отец смастерил два пандури. Один оставил себе, другой подарил сыну Георгия – Луке…
– Как же сыновья разрешили пограничный конфликт?
– Мирно. Ясень-то, представьте, прижился на старом корню, да так раздался вширь, что и не обхватишь! Плетень мы подвели к дереву точно посередке. Так что ясень нам не мешает. Граница, дорогой мой, дело сложное, ох и сложное!.. Ну, хватит, пора спать!..
Я приоткрыл дверь в купе и чуть не задохнулся от смеха: на верхней полке, свесив голые ноги и повязав голову полотенцем, сидел наш молчальник. Лицо его выражало муку и изумление. Купе дрожало. Колыхался абажур ночника.
– Вы видели когда-нибудь, чтобы так храпела женщина? – простонал верхний пассажир. Это были первые и последние слова, произнесенные им за все время нашего путешествия.
Было за полночь, когда меня кто-то разбудил:
– Проснитесь, проснитесь, уважаемый Владимир!
Я вскочил. Над головой стоял радостно возбужденный председатель.
– Дождь! Дождь пошел, дорогой Владимир!
– Поздравляю! Но стоило ли из-за этого будить меня?
– Извините, дорогой! Такая это для меня радость!.. Думал, вам также будет приятно… Спите, пожалуйста.
– Как же, заснешь теперь! Напугали человека!
Афанасий понял, что я шучу, весело хмыкнул и разлил оставшийся коньяк.
– За дождь, дорогой Владимир! За дождь, который поит землю, дарит жизнь траве, моет черепицу, растит кукурузу, одним словом, за живительный дождь! – сказал председатель и, чокнувшись со мной, выпил.
– Мне казалось, что в наших краях скорее следует радоваться солнцу, чем дождю.
– Это как когда. Прошлым летом я только и мечтал, что о солнце… Сгнило все от постоянных дождей…
– Ну, спасибо, разбудили меня, иначе где бы я видел такой ливень! – поблагодарил я председателя. И действительно, дождь лил как из ведра. По оконному стеклу струились потоки воды.
– Был случай… Послушайте: дожди в прошлое лето сыграли с нами злую шутку, таких дождей, наверно, не бывало даже при Ное, начисто затопило, снесло все наши посевы и пашни!.. Иду я как-то утром в контору под проливным дождем, навстречу – колхозник наш, с мотыгой на плече. "Куда тебя несет, – спрашиваю, – в такой ливень?" – "Иду, – говорит, – в Кобулети". – "Что ты там потерял?" – спрашиваю. "Пашню, – говорит, – мою дождем смыло и в Кобулети занесло, иду, – говорит, – туда на прополку!" Шутит, сукин сын, а мне не до шуток… Чуть-чуть дождь перестал, пошел я в горы, – пчел мы там летом держали. Пришел – не дай бог увидеть такое: из ста ульев – семидесяти как не бывало! Залило водой! К полуночи вернулся в село, набатом поднял всех на ноги, собрал собрание.
– В чем дело, председатель? – спрашивают крестьяне.
– А дело в том, дорогие мои, что погибло семьдесят наших ульев! – отвечаю.
Встает тогда Папино Иремадзе – известный по всей округе сквернослов – и говорит:
– Тут семьсот семей человеческих погибает, председателю на это наплевать, а из-за семидесяти паршивых ульев он нас в полночь с постели согнал!
Я расхохотался. Афанасий продолжал:
– Смешно, конечно. Сболтнул глупость вредный мужик, наплел чистую ересь! Богаче нашего села, пожалуй, и не сыщете в этом крае. Чего только у нас нет – цитрусы, чай, кукуруза, фасоль, вино!..
– Чем же ваш Папино был недоволен?
– А черт его знает! Не мог человек прожить дня, чтобы не съязвить! Поверите, я даже боялся выступать на собраниях! Все село его ненавидело. Доносчик, завистник, интриган, – многих он погубил, многих перессорил… Люди сторонились и боялись его…
– Как же народ встретил его слова? Насчет пчел.
– Как? Поднялся смех, шум, гам… Знали ведь его паршивый характер… Одним словом, сорвалось собрание…
– Что было дальше?
– Да ничего… Два месяца тому назад умер он. Вздохнули мы свободно… А все же жаль человека – глупой смертью погиб… Повел он в Махарадзе лошадь подковать. Может, слышали, знатные кузнецы там живут, братья Керкадзе. И вот, взял несчастный коня за ногу, а конь лягнул его так, что кишки вывернул наизнанку. Не успели донести бедного до больницы, – кончился по дороге… Что ж, не оставлять же покойника без присмотра, родни-то у него никакой… Послал я за трупом колхозный грузовик… Переезжая по броду Бжужисцкали, чуть было не уронили в воду гроб, – ударило волной, с трудом удержали… Хоронили покойника в воскресенье. С утра зарядил дождь – к вечеру село походило на затопленный остров… Еле добрались до кладбища. Стали опускать в могилу гроб – лопнула веревка! Гроб рухнул в яму вверх дном… Плюнули тут мужики: собаке, говорят, собачья смерть! Махнули рукой и разошлись… Пришлось мне одному, под проливным дождем, засыпать могилу… Не дай бог восстановить против себя народ!.. Жалко ведь, как никак – человек умер… Но народ тоже по-своему прав…
– Мда-а, – согласился я, – ничего не скажешь…
– Эх, многое еще можно вспомнить, да поздно уже… А вам вот что я скажу: граница хороша, а наше село не хуже! Приезжайте к нам, поглядите на людей и на жизнь нашу. Авось и про нас захотите написать…
– Обязательно приеду!
– Напишите, как пустеет село, как бежит в город наша молодежь.
– Напишу!
– Будем очень вам благодарны…
Дождь все лил и лил. Председатель выглянул в окно:
– Да хватит тебе, я же о дожде просил, не о потопе!
С верхних полок доносился стройный храп в два голоса…
– Спокойной ночи! – сказал председатель и погасил свет.
На вокзале меня встретил сам подполковник Розаринов. Спустя полчаса я уже сидел в его кабинете. Подполковнику на вид было лет пятьдесят. Энергичный, живой и очень симпатичный, он за пятнадцать минут успел рассказать несколько детективных сюжетов, кучу анекдотов, набросать краткий план моей будущей книги и даже определить, сколько в ней ориентировочно будет страниц. Правда, было несколько затруднительно подыскать заглавие для книги, но он обещал подумать и об этом. Потом подполковник куда-то позвонил.
– Сейчас принесут полный комплект обмундирования, объяснил он и стал внимательно разглядывать меня.
Минут через пять в кабинет внесли несколько ящиков.
– Раздевайтесь!
– Может, закроем дверь? – попросил я.
– К чему? Женщин здесь нет, а если вы меня стесняетесь, могу выйти, – улыбнулся подполковник.
– Ради бога, не беспокойтесь!
Я сконфуженно стал раздеваться. Но настоящий позор я испытал, когда начал примерять брюки! Проклятое мое пузо! Наконец мне все же удалось кое-как втиснуться в них. Розаринов вздохнул с облегчением.
– Вот вам хромовые сапоги, две пары белья, фуражка погоны, пояс… Что еще? Да, шинель будет дней через десять, а пока вот телогрейка… Подпишитесь, пожалуйста здесь…
Мне была уготована еще одна мука – надевание сапог Выдержав и эту пытку, я предстал пред очи подполковника в новом своем облике.
– Вот это я понимаю! – воскликнул он. – Я на вашем месте никогда бы не расставался с военной формой!