Перед приездом царя в Москву пришло свейское посольство, и уже было царю известно, что новый король шведский Карл Густав X хочет быть с царем в союзе и рвется вместе с царем идти войной на Польшу. Что делать? Вот она, державная забота.
Но забота мучила не одних царя да патриарха. Дверь распахнулась, жилец Сенька Кудряшов доложил:
- Боярин и воевода Борис Иваныч Морозов прибыл и просится войти.
Царь обернулся к двери, патриарх насупился, сверкнул взглядом, но белая борода, разложенная по широкой груди, уже лезла прямо в дверь, стариковские глазки посверкивали остро и обиженно.
Царь встал, шагнул встречу, вытянул обе руки:
- Что ж, не отдыхавши, Иваныч, ты опять в беспокое?
Морозов рукой коснулся ковра. На желтой, морщинистой руке не было ни одного перстня, отметил патриарх, да и наряд на старом хитреце был, почитай, смирный: шуба, кафтан, зипун - все черное.
"Старый лис! - думал Никон, благословляя боярина. - Прознал, что царь меня позвал, и прибежал. Свои у него люди кругом".
- Садись, Иваныч, - говорил царь, возвращаясь вокруг стола к своему месту, - садись! Ум - хорошо, два - лучше. Донесли мне - шведские-де послы прибыли со многими дарами. Что думаешь, с чем они прибыли, Иваныч?
Морозов погладил бороду.
- То милость божья, государь, - заговорил он и, посмотрев на патриарха, добавил - Да твое государево счастье. Шведский король, должно, хочет на супостата нашего ударить, на ляха. Добро! Нам же легче. Ян-Казимиру королю тяжелей! Господь нам помогает!
Царь молчал, посматривая то. на одного, то на другого собеседника.
- Владыка святой, что скажешь? - обратился царь к Никону.
- Лово-ок шведский-то король! - бурно говорил Никон. - Налетел с ковшом на брагу. Мы наварили, а он пить собрался? Или наши рати свою кровь про шведа лили? На чужой лошади король пашет! Лово-ок. Шведы думают- нам они нужны, ино они сегодня при встрече и шапок не ломали. Стоят, прости господи, словно идолы! Твари! Тьфу!
Патриарх был рассержен, голос звучал глухо, срывался. Эх, хорошо бы гневу всю силу дать, а то сердце как камнем завалило, да нельзя…
Царь дипломатично тоненьким голосом рассмеялся.
- Хи-хи-хи! Небо-ось, владыка святой, шапки-то разом посхватали. Дрожат, бедные, как наши гаркнули. Да чего шведам-то надо? Мы и без них обойдемся, - бормотал царь. - А, Иваныч?
Морозов поднял глаза на царя.
- Так-то так, государь! Только ежели со шведами вместе пойдем, будем в сбережении. И у поляков силы немало. Они сперва-то разбежались тараканами во все стороны, а после того, гляди, опамятуются. Ратное счастье переменчиво. На медведя легче идти с товарищем. Вдвоем! Польша-то еще сильна!
- Господь наша крепость, он поможет своей милостью! - тихо сказал патриарх, меча гневные взоры из-под медвежьих бровей. - Ангелы небесные удесятерят наши рати!
- Оно так-то так, владыка святой, - по-тигриному тихо мурлыкал Морозов. - Господь-то, конечно, поможет, да все нужно смотреть: нельзя ли чего и самим сделать? Шведы нам сильно могут помочь - поляки-то ихнего короля не хотят признавать, Ян-Казимир сам королем в Швецию ладит. Пря у них жестокая, а нам то и ладно. Шведы нам и силой помогут и денег дадут, а то нам с серебром трудно, государь!
- Зиму-то наши ратные люди по городам просидят, отдохнут, а там и дальше пойдем, - сказал царь, постукивая пальцами по столу. И прибавил значительно: - Как шли летось!
- И еще, государь, наш союзник гетман Богдан тоже хочет, чтобы мы со шведом договорились. Украине под сильной Польшей житья не видать! - настаивал Морозов.
Царь медленно выпрямился в своем кресле.
- Какой такой Богдан Хмель наш царский союзник? - гневно заговорил он.
- Они вольные казаки! - ответил Морозов.
- Какие же они вольные казаки, ежели под высокую царскую руку просились и государь изволил их принять? - вскипел Никон.
- Так он, Богдан, и с королем Жигмонтом ладил, и к султану перебежать хотел, и в шведах крепости себе ищет. Рыбе-то - где глубже! - тихо говорил Морозов.
- Неправо зришь, Иваныч! - сурово сказал царь. - Стар стал ты, боярин!
В царской комнате тихо, уютно, душисто от жарких печей. И все-таки здесь разыгрывался великий бой. Подобно двум лесным коням - лосям, бились перед царем два вельможи, бились за благоволение царское, стало быть - за власть. Это он, старый хитрец Морозов, задумал и давно готовил войну, собирал казну, и за это же стал досадой царю. Видать, дело Морозова проваливалось, Никон его одолевал.
Морозов понимал, что самолюбивый, скрытный царь никогда не простит ему пораженья, не позволит ему нападать на патриарха, который вместе с царем сладко тешился опасными, но увлекательными мечтаниями. Как показать царю, несмелому, нерешительному, но упрямому, на те топи, куда можно было ввалиться, идя за Никоном? Один мечтал стать патриархом Вселенским, другой уже именовал себя властелином Великой и Белой и Малой Русии, грезил о титуле короля Польского.
- Государь, - говорил Морозов, - покаместь наши рати отдыхают - вороги действуют. Готовят нам великие крепости.
Боярин распахнул шубу, из-за пазухи вытащил несколько склеек, стал разворачивать их.
- Изволь выслушать, государь, чего пишут голландские куранты - в Посольском приказе наши толмачи эти вестовые тетради перевели.
И властно обратился к Ртищеву, тыча пальцем в стопку:
- Федор, чти-ка здесь раздельно.
Ртищев взглянул на царя - тот кивнул головой:
- Чти, чти, Михайлыч!
- "Из Вендена пишут, - стал читать звонко Ртищев, - что в Цесарской области, в городе Регенбурге, польский посол живет. И просит тот посол у цесаря помощи против Московского государства, чтоб ему позволили австрицких ратных людей наймовать".
Царь слушал, всем телом подавшись вперед.
- И позволили? - спросил он перехваченным голосом.
- Так, государь, - отвечал Ртищев. - Позволили. - И продолжал читать по отмеченным местам: - "А от свейского короля в Поморье, и в Бремене, и в Гамбурге тоже гораздо много людей наймуют. А в городе Щетине места отводят, где табором тех людей быти, и множество наряду туда везут и всякий ратный запас готовят- латы, ядра и всякие снасти к подкопам и шанцам. Только никто не ведает, куда думают идти…"
Ртищев стал искать глазами следующую отметку. Морозов, сложив руки на животе, крутил большими пальцами. Патриарх восседал и слушал недвижно.
- "Из Лифляндской земли пишут и приезжие оттуда в Амстердам люди сказывают, что царь московский в Смоленске войска свои готовит, чтобы им дан указ в Польскую землю идти. А у поляков всюду причинные места, где недругам пройти, - уже укреплены. И у них таких же немало добрых ратных людей в сборе. А татарский посол его величеству королю польскому сказывал, чтоб король ему ратных немецких людей на помочь дал, чтоб ему со своими теперь войну вести против московских людей. И буде того не учинит король польский, так он, хан Крымский, велит своему татарскому войску в свою землю назад идти и в своей службе коруне польской откажет".
- Ага! - сказал царь.
Среди слушателей прошло движение.
Но Морозов поднял руку:
- Погодь, государь! Греки, что с патриархом Макарием приехали, сказывали мне под рукою, что поляки дали золота татарам и те послали сорок тысяч своих в Украину. Да дают полякам еще ратных людей и венгры да волохи.
- Чти дальше, Михайлыч!
- "И ради великого дня объявлено, что король польский велел в Варшаве большой съезд учинить, чтобы все сенаторы к сойму приехали и подумали бы, как коруне польской против московитов стоять. А пану Горянскому велел король идти в послах к свейскому королю, а сам король польский по вся дни с господином польским гетманом и с иными сенаторами в думе сидят".
Куда исчезли теперь блаженные мир и тишина, что после мовни на царицыной половине вошли было ненадолго в душу царя!
- "И из Крыму татарский посол в Свею поехал, чему король польский не мало дивился: ему, королю, от татар помочи мало, они у него только землю польскую разорили и выдробили. А будут ли татаре помогать шведам, неведомо".
- Ха-ха-ха! - царь засмеялся. - То-то оно и есть! Хитрые они люди, татаре!
- Погодь, государь, - снова упредил Морозов. - Чти дале, Федор Михайлыч! Тута!
- "Из Вильны, из Варшавы, из Гданьска пишут, что польские и литовские войска вельми радеют, чтоб Могилев-город себе назад взять, только не могут его одолеть. Московские люди, что в Могилеве сидят, таково крепки, что ни на какой уговор даваться не будут, будут сидеть, биться до последнего человека".
- Видишь, государь, что думают про нас ляхи? - сказал Морозов. - Они биться крепко хотят, и нам к тому готовиться нужно. Владыко святой, - обратился он к патриарху, - как разумеешь? Смоленск не конец войны, разве начало. Не ведает король польский, что ты, государь, учинить хочешь, а и то добро, что не ведает. Читай, Федор Михайлыч.
- "А по сие время никто не ведает, где царь московский пробывает, а в Вильне сказывают, что царя московские люди окормили ядом да извели…"
- Ох господи, царь небесный! - перекрестился царь. - Чего бездельники выдумали!
Патриарх покачал головой:
- Только разумные люди тому не верят. "На Москве, сказывают, по-старому готовятся воевать, хоть мор на Москве еще не унялся".
- Ладно, довольно! - сказал Морозов, затем стал свивать столбцы. - Видать, государь, все немцы против нас Еуропой встают! Придется биться крепко. Как укажешь, чего творить? Коль в воду влезли, плыть надобно. Дело-то не простое.
- Что ты ж скажешь, Иваныч? - тихо спросил царь.
- Первое дело, государь: война - дело дорогое. В старину воевали просто - татаре на конях весь мир, почитай, взяли. А как? В землю чужую налетят, да ограбят, да дань наложат, да уйдут. Так нам нельзя! Ежели мы будем земли чужие налогами обкладывать, народ там будет бунтовать…
- Не хуже нашего! - сказал царь. - Что ж нужно, Иваныч?
- Деньги, государь! Серебро! Я, государь, раб твой, всю мою жизнь казну собирал. Сила государства - в серебре. А серебра у нас нету. В земли чужие пришедши, нужно за все платить, тогда и патриаршьим грамотам наши единоверные люди верить будут. А ежели мы налоги да подати брать там будем, да ихний народ необыкший на правежи нашим обычаем поставим али ратные голодные наши людей грабить учнут - конца войне не видать. Думаю потому так: Смоленск взяли - русское строенье, и ходить нам дале не надо. Там и стать. Король-то польский на нас не пойдет - его шведский король удержит.
Пусть два медведя себе на гибель грызутся, а мы свою землю крепить будем!
У патриарха даже в бороде шевелилось презренье, сумен стал и царь. Речи Морозова были несносны, поносны, тяжки обоим. Или сегодня на Красной площади не праздновали восторженно великой победы? Или царь не держал на руках своих мягкое, нежное тельце наследника своего, будущего короля польского Алексея Алексеевича? Или сегодня не доложили патриарху его бояре, что прибыл тайно от цесаря, из Вены, от самого папы посол, некий кардинал, хочет с ним видеться тайно же? Морозов-то на молоке ожегся и на воду после Соляного бунта дует!
- У нашей державы или серебра не стало? - заговорил царь. - Али лесу у нас мало? Сала? Кожи? Поташу? Или нет Соболиной казны? Или мы нищие?
- Государь! - Морозов прижал пухлую руку к груди. - Соболиная казна есть, все у нас есть, да чтоб за нее серебро выручить - нам нужен мир! На соболиную шкурку ни у польского пана, ни у польского холопа хлеба не купишь! Еуропа нам теперь за соболей чем платит? Порохом да свинцом? А нам серебро надо! Соболями воевать не будешь. Без денег дальше идти в польскую землю не след! Где деньги возьмем? Деньги надо!
Давно Морозов хотел поговорить с царем, высказать ему свои помыслы, свои опасенья, чтобы удержать обоих великих государей от неверных шагов. Страшна была Морозову Еуропа, хоть и невелика, - недаром давно жила она устроенно, далеко, на тысячу лет, ушла она вперед Москвы в ремеслах и в учении. Правда, Польша сдала под натиском московских ратей спервоначалу, и еще сдаст, как сдает тетива от натяженья сильной рукой, а зато, собрав силы, вдруг потом грянет со звоном вперед, метнет злую стрелу?
И народа московского тоже боялся Морозов: мог ли он, ближний боярин, царев дядька, забыть бушующую толпу, что хлынула тогда в жаркий июньский день к красному Кремлю, горящие гневом глаза черных людей!
Значит, возможна была война, но только короткая, справедливая, такая, чтобы сразу же пришел прочный мир, чтобы победа сняла с народа бесчестье за прошлое разоренье, чтобы народ и дальше работал, все крепче строил свое государство.
Из-за царского кресла медленно, неслышно в мягких своих сапожках снова выдвинулся Ртищев. Молодое лицо его сияло такой преданностью, таким усердием, что царь невольно шевельнулся к нему навстречу:
- Ты что, Михайлыч?
- Государь, дозволь слово молвить! - умильно проговорил Ртищев, волнуясь до слез, прижимая обе руки к груди. - Знаю я… Я знаю, как собрать деньги!
- Как же ты знаешь, Михайлыч? - ласково спросил царь своего любимца. - Отколе?
- Я в книгах вычитал, - скромно ответил Ртищев. - В Гишпании так же случилось, денег не было, так там гишпанский король указал бить деньги не с серебра, а с меди.
- Как так с меди? - наклонились все трое к Ртищеву.
- А так! Вот у меня пол-ефимка, - Ртищев вынул из кармана монету. - Выбито на ней: "Один рубль". И ты, великий государь, укажи, чтобы такие рубли били бы не с серебра, а с меди, а ходить тем медным рублям меж черными людьми, чтобы против серебряных безотказно. И, те деньги выбив, указать всем людям старое серебро сдать в казну, государь, а заплатишь ты им новыми деньгами. А серебро - в твоей казне.
Благосклонно смотрел царь на своего молодого советника.
И правда, не все равно черному народу, на какие рубли торговать? На серебро, на медь ли? Дело хоть было еще и неясно, однако впереди просветлело, какой-то выход намечался.
Вот что значит - может человек на всяких языках читать! По тому гишпанскому образцу Москве теперь будет и дале воевать повадно. А дальше - что господь даст!
Так думал восхищенный царь. Дверь отворилась, в комнату вошел Милославский, кувыркнулся царю в ноги, потом поднялся, пытливо глядел на лица советников: припоздал он, а что было говорено?
- Эх, Илья Данилыч, - весело сказал царь, - теперь войну мы выдюжим! Вон как в иных землях люди-то делают: бьют деньги из меди ценой в алтын, а пишут на них: "Рубль серебром". Или и мы нешто этак не можем? Ртищев надоумил, спаси его Христос!
- Что ж! - сказал царев тестюшка, ухватив с лету мысль. - Нам все одинако, чем бить ляхов - серебром ли, медью ли.
- А вот чего боязно, - продолжал царь, - как бы с народом дурна не было. Ведь дело-то, владыка святой, обманное? Лжа медь за серебро давать!
- Народ стерпит, государь! - махнул высокой шапкой Милославский. - Война! Сказывай, государь, когда шведских послов будешь принимать. Больно нужно!
Однако прежде шведского посольства царь принял патриарха Антиохийского Макария - 12 февраля, в день св. Алексея митрополита Киевского, Московского и всея Русии, в день именин царевича Алексея, после именной обедни в Алексеевском монастыре. За патриархом Макарием приехали в его подворье три боярина, стрельцы и там взяли и понесли в Грановитую палату сто восемьдесят три блюда с подарками. Среди подарков патриарха Антиохийского были: иконы древних писем, часть креста, на котором был распят Христос, камень с пятнами крови Христа, греческое евангелие, древние пергаменты, панагия, резанная из кости Иоанна Крестителя, пук ярких иерусалимских свечей, ладан, коробка царского мускусного мыла, константинопольское мыло с амброй, иерусалимское мыло, алеппское мыло, манна, финики, пальмовая ветвь с листами.
Царь и бояре стояли торжественно, смотрели так умиленно на убогие подарки, словно те были бесценны. Царь благословился у патриарха, поцеловал его черную душистую руку, обнялся, поликовался.
- Ах, батюшки! Как я рад, что ты приехал! Как хотел я видеть тебя, получить твое благословенье, слушать твои мудрые советы! - сказал царь, монах-переводчик перевел его слова на греческий.
Святейший Макарий возвел правую руку и, сверкая огненным взглядом, произнес:
- Благочестивый царь! Пусть господь бог исполнит твои надежды… Да будет тебе победа над врагом! Да станешь ты впредь не автократор, не самодержец больше, а станешь монократор - монарх един над всем миром!
Пир шел очень долго, - един обряд целованья царской руки и чаши занял четыре часа. Прямо из-за стола все приглашенные двинулись в Успенский собор, где стояли вечерню и заутреню, так что гости с Востока вернулись к себе в подворье только перед утренней зарей, измученные, усталые, потрясенные тем, что ели, пили, переживали, видели, и особенно тем, что царь сам ставил свечи перед иконами и пел на клиросе.
Патриарх Никон подражал во всем обиходу царя. Царь угощал патриарха Макария - и патриарх Никон учинил тоже пир в его честь. Патриаршья столовая изба блистала золотой и серебряной посудой, за столами прислуживали стольники и чашники в красивых одеждах. Патриарх Никон восседал за отдельным столом, за отдельными же столами поменьше сидели патриархи Антиохийский Макарий и Сербский Михаил. Обед у патриарха был не хуже царского. Великий государь Никон тоже, как и царь, то и дело рассылал со своего стола блюда гостям. Стольники подносили кушанья с торжественным возгласом:
- Великий господин патриарх Антиохийский Макарий! Жалует тебе от своих щедрот патриарх Московский и всея Русии Никон хлеб освященный!
- Великий патриарх Сербский Михаил! Жалует от своих щедрот тебе патриарх Московский и всея Русии икры черной!
Пожалованные выходили из-за столов и били Никону поклоны. Все время пели хоры и читали чтецы, как на пирах в Великом Дворце в Константинополе у императоров ромейских.
Наступивший Великий пост своей строгостью привел в отчаяние арабских гостей. Дьякон Павел так записывает об нем в свой дневник:
"Мы едим только соленую капусту, соленые огурцы да черный хлеб. Говорят, царь ничего не ест по целым суткам. Когда же кончится, о господи, это наше мученье?!"
За такими торжествами и. пирами дело с приемом шведского посольства все откладывалось, до тех самых пор, пока не прибыли в Москву посол из Польши Галинский со свитой.
День приема шведам наконец был объявлен, а накануне уже близко полуночи патриарший боярин Зюзин ввел в покои патриарха Никона тайно человека в русской овчинной шубе, в меховой шапке. Человек этот поклонился земно патриарху, за четырьмя свечами восседавшему на высоком кресле.
Патриарх изрек:
- Разоболокайся!