- Война! - сказал Павел Васильевич. - Война!
- То-то и есть - война! Царь на войне чужих бьет, а патриарх дома своих! - говорила Варварушка. - Как, сказывают, Смоленск-то брали, вся рать как есть видела - на небе по облакам скачет на коне царь Алексей, а за ним архангел Михаил. С мечо-ом! Все, все видели! Вот страсть!
- А Никона с ними не было? - иронически поднял одну бровь Софрон Фролыч. - Ишь, пустосвяты! Ты бы у калек, у раненых спросила бы, что они-то видели.
- Не это страшно, - вмешался Босой. - Страшно, что царь к войне зовет и тем милость свою теряет. По чужим чужого наберется!
- Так, батюшка! Истинно так! - закивала Варварушка. - Хочет он в польские короли. Мало ему своей земли.
- А Никон?
- А Никон - пуще царя. Хочет он, Никон, быть римской папой. Уж, сказывают, всю одежу себе справил.
- Один на небо, другой в чужие короли лезет.
- А что, скажи на милость, с нами, с мужиками, станет? Ты царь - ну и помогай народу. А то ведь всю землю мы разорим… - говорил, разводя руками, Софрон Фролыч.
В те давние годы газет в Московской земле не бывало, однако о происходящем люди имели ясное представление. Вести с разных сторон ловились, отбирались, отсеивались, проверялись одна с другой на засечку и наконец, уложенные в простые, доходчивые, связанные одна с другой "новины", разбегались по всей земле. Вестовщики того времени отлично умели понять, умели характеризовать бояр и начальных людей, следили за их действиями, смеялись над греками-патриархами. О том, как под турками жили греческие патриархи в своей Турещине, рассказывал не стесняясь вернувшийся с востока старец Арсений Суханов. Патриаршие престолы брались на откуп, за взятки, патриархи враждовали друг с другом. Бывало, что в Константинополе разом сидело по три патриарха! Как раз в это время патриарха Константинопольского Парфения II несколько раз сгоняли с престола, ставили снова, наконец согнали, задушили, бросили в море. И все это делал тот самый патриарх Иерусалимский Паисий, что был в Москве и поддерживал Никона!
Все, все как есть знала Варварушка! Знала и то, как охотно кумились да похлебствовали московские бояре с польскими да литовскими панами. Приезжали с войны польской, а сами щеголяли в польской одеже. И еще рассказывала почуднее:
- Сказывают, у боярина у Ордын-Нащокина Афанасья-то Лаврентьевича сынишко, Воином зовут, с пути сбился: "Убегу, все равно убегу к ляхам! Там лучше, а то здесь у нас очень уж темен народ. Там, говорит, светлей, что ли!" Ей-бо!
А то намедни еще что было! С князем-то Шелешпанским! Так слушайте! - шептала и шептала старица Варварушка. - Пришел намедни к митрополиту Сарскому да Подонскому Питириму человек некий в монашеской одеже, в клобуке. А митрополит его и узнай. "Князь Шелешпанский? Абрам Васильич? - спрашивает. - Ты что ж, княже, постригся? Или ангельский чин принял? Кто ж тебя постриг?" А князь-от и говорит: "Не хочу я, говорит, владыка, больше воевать, вот оно что. А купил я, говорит, все черное платье да клобук в Манатейном ряду. Ушел, говорит, я с одним черным попом в поле за Земляной вал, и он, говорит, меня там, во ржи, и постриг… И всего за один рубль серебра. Нарек он меня Андреем".
- И что ж? - спросил Павел Васильич, остальные слушали напряженно.
- Что ж? - вздохнула Варварушка. - "Прими, говорит, меня, владыко, в монастырь". А владыка Питирим его к патриарху. В Крестовой палате архиереи сняли со старца Андрея черное платье и отослали за приставами его в Разряд. А там били князя Андрея батогами да в полк послали, воевать к князю Хованскому Ивану Андреичу! Вот как!
И старица пристукнула подожком об пол.
- Черные мужики кровь льют, а княжата в монастыри хоронются от войны.
- Что Никон от чумы! - ухмыльнулся, вымолвил наконец слово Минкин Михайло Семеныч.
- И хорошие люди тоже бегают. Где теперь протопоп от Казанской отец Иван…
- Неронов?
- Миронов! Миронов он, - говорила Варварушка. - А какой славный поп! Так ведь вот, согнали. А за что? За правду! Он с книгой "Маргаритом" ходил по всем торжкам, народ учил на улицах. Угнал его патриарх-то Никон! В монастырь на Кубенское озеро!
- Много их, страдальцев за народ! И-и-и! - вздохнула Варварушка. - Всех из Москвы угнали. Где протопоп Аввакум? Говорят, на Лене-реке! А Логин Муромский? А Данила Костромской? А Никита Добрынин? Кто жив, кто нет - бог весть.
- Только не будут они молчать, люди добрые… Нет, не будут…
Скорбны да трудны были пути тихого протопопа Ивана Неронова. Заслал его патриарх Никон на "оток моря", в убогий монастырек в губе Кандалакше, под Колой. Да бежал протопоп оттуда темной осенней ночью с тремя ссыльными же верными - Силой-портным да с Федором да Алексеем огородниками, что схвачены были патриархом в Ростове. Бурным морем выбежали все четверо в Соловецкую обитель, перезимовали под крылышком у Ильи-игумена. Да страха ради Никонова дал им Илья-архимандрит лодью, и побежали горюны опять морем, да Онегой-рекой, да озерами, да лесами до Вологды, а от Вологды дорога прямая, и вышел протопоп Иван с липовым коробком на спине да с калиновым подожком, добрался тайно в Москву.
Постригся он там в Даниловом монастыре, стал старцем Григорьем, исчез, утонул в народном море труда и борьбы и, презрев все хулы и клятву и анафемы Никоновы, стал бродить каликой перехожим по всей земле.
Чуть было не схватили старца Григорья в родной его Вологде, в Игнатьевом монастыре, куда послан был со стрельцами патриарший дворянин Козлов. Однако верный старцу псаломщик из татар, Андрей, упредил, и старец Григорий убежал за десять верст, в село Телепщино, к сельскому попу.
На другой день работавшие в поле крестьяне села увидели пыль за лесом, оттуда выскочила телега со стрельцами, впереди скакал патриарший человек Козлов. Крестьяне косами и палками отбили нападение.
- Не замай старца! - кричали мужики и бабы. - Не выдадим! До смерти будем стоять! Он мученик!
При схватке были убитые и раненые.
Старец Григорий убежал в лес, многие из крестьян были схвачены и в цепях увезены в Москву.
В ту же зиму старец Григорий снова пробрался в Москву. Скончался там инок старец Савватий, бывший протопоп Степан Вонифатьев, духовник царя. Григорий пришел, поплакал на могилке дружка и услыхал, что к Степану и Никон-патриарх тоже приходил на могилу и тоже плакал. Ведь когда-то были они друзьями!
И загорелось в старце Григорье сердце, вспыхнуло любовью. Или времена не меняются? Ведь клянет народ патриарховы старания. Неужто Никон так озверел, так сердце в нем окаменело?
В январский день 1657 года шествовал патриарх Никон со всем клиром в Успенский собор под трезвон колоколов. Видит - на дороге стоит, опершись на посошок, нищий старец с лыковым кошелем, смотрит, кланяется патриарху. Смеется…
Никон остановился внезапно, и все служки за ним набежали друг на друга.
- Что за старец? - сурово спросил он.
- Я тот, кого ты ищешь! - отвечал старец. - Был я протопопом Иваном Нероновым. Ныне же старец Григорий…
Патриарх взглянул исподлобья, двинулся молча дальше. Старец же Григорий шел за ним и говорил тихо:
- Все, что ты, патриарх, творишь, некрепко дело! Будет по тебе другой патриарх - все по-своему переделает.
Никон шел молча, наклонив голову. Нет в нем прежней силы. Старец, пожалуй, прав, как в воду смотрит. Побед-то больше не было… Царь с поляками замирился, кинулся воевать со шведами, приступил к Риге, осадил, а взять не смог. Все гордое дело пошло прахом.
Весь военный запас был подан из Москвы к Риге по реке Двине на лодках, а иностранные офицеры на московской службе изменили, лодки все пожгли, а Ригу шведский король поддержал с моря. Пришлось отступить царю Алексею от Риги к Коккенгаузену, Мариенбургу, Двинску, а там и худо. На Двине швед полковник Тизенгаузен захватил два судна с немецкими мастеровыми, что завербованы были в Москву, полковник Глазенап напал на Коккенгаузен, угнал оттуда конский запас, полковник Бистром захватил остальные суда с московскими запасами.
А шведы тут же из Выборга вырвались в Карелию, оттуда в Ливонию. Боярин Ордын-Нащокин послал воеводу Шереметьева на выручку, шведы его разбили, пал в бою сам царский воевода. Несчастье!
Завяз царь Алексей со своими воеводами в войне со Швецией, а и с Польшей перемирие идет к концу. Обманул Никона иезуит Аллегретти! Никон-патриарх царя сбил зря с толку. Писали ему раньше грамоту Фридрих III, цесарь венский, да Ян-Казимир, круль польский, что они-де впрямь договорились не только избрать его, царя Алексея, польским королем, но и короновать его наследственной короной, а теперь отказываются да смеются. Драться надо, а денег у царя нет. Посылал царь посла, боярина Чемоданова, в Венецию одолжить денег - венецианский дож да сенат денег не дали. Медное серебро помогало плохо, цены везде росли, подступал голод. А ведь это все случилось из-за советов Никона! А хуже всего, что царь был далеко, на войне, и слушал теперь бояр, Никоновых супостатов.
Никон шествовал молча, за ним поспевал с лыковым кошелем за спиной старец Григорий.
Уставив посох на нижнюю ступень паперти Успенского собора, глянув на грозных архангелов над входом, Никон сказал старцу:
- Придешь, старец, после литургии ко мне в палаты.
Патриарх уже сидел у себя, когда юный келейник, выставив свой утиный нос в дверь, доложил, что просится старец Григорий.
- Пущай!
Старец Григорий вошел, помолился, поклонился патриарху большим обычаем, стал смиренно у притолоки.
Никон сидел мрачен, старец же Григорий смотрел ясно. Молчали.
- Вот я! - вымолвил старец. - Вот я! И скажи, святитель честной, с чего ты ищешь меня по всему царству? Сколько народу ты из-за меня перемучал! Вот я! - повторил он. - Делай теперь со мной что хочешь. Только знай - вселенским патриархам я не противен, а тебе одному я не покорюсь. Ей-ни!
Никон молчал, в упор смотрел на Григорья. Вот перед ним первый его старый друг, столичный протопоп - в лаптях, в рваной овчине, снег от лаптей его тает на ковре с орлецами, седые волосы из-под скуфейки падают на жаркие старцевы глаза, и печальные и смеющиеся. Да разве запугаешь такой народ? Разве погонишь его куда надо? Они и его, патриарха, бросят и от царя откажутся, а своей правды да воли не сдадут! Сама правда им нужна, а ни царство, ни священство, ни попы.
- Скажи, отче святый, - продолжал старец, - что тебе-то самому за честь такая, что ты всякому страшен? Люди как о тебе говорят? Да кто ты? Зверь лютый лев? Али патриарх? Али медведь? Али волк?
И смеется:
- Все меня спрашивают: "А патриарха ты знаешь? С чего ж он так лют?" А я и не знаю, какое ты звание принял! А твое ведь святительное дело - подражать Христову смирению да кротости.
Патриарх поднял на Неронова тяжелый взгляд.
- Не могу, батюшка, больше терпеть! - сказал патриарх смятенно. - Не могу! Сил нет!
И смолк.
- Вот я, пред тобой! - говорил старец Григорий. - Укажи мне, куда идти? Где жить? Тебя-то все боятся, никто меня к себе жить не пускает. Влачуся меж двор, аки пес…
- Ступай, старче, на Троицкое подворье! Живи свободно, - сказал патриарх и движением руки отпустил Неронова. - Иди с миром!
Вскоре вернулся с войны царь Алексей. Встретили его хоть честь честью, да все не так, как раньше, - вернулся-то он без победы. Узнал, что протопоп Неронов в Москве, - обрадовался! Указал снять с него запрещенье.
В день снятия старец Григорий да царь обедали у патриарха, хвалил его патриарх за твердость, позволил ему служить по старым книгам.
А через два дня вызвал старца к себе царь, и старец говорил царю:
- Доколе, государь, терпеть будешь такого врага божья? Смутил Никон всю землю! Государство замутил! Честь государеву потерял… О тебе, тишайшем царе нашем, народ ничего не слышит! А от него, врага, от Никона, всем страх!
Патриарх видел уж свое близкое падение, стал задумываться. Царь Алексей уходил из-под его, владыки, власти. Народ все больше холодел к нему. Понимал Никон, что надо было быть ему от царя подальше, иметь свое место, куда бы можно было отъехать, как отъезжал царь в свои подмосковные села - в Измайловское, в Коломенское, в Преображенское.
На реке Истре невдалеке от Москвы, в красивой местности, купил патриарх землю у боярина Боборыкина, стал ставить себе Воскресенский монастырь. Выбранное место окружили с трех сторон рвом, с четвертой текла река. За рвом поставили вокруг всего участка рубленый деревянный городок, на нем двенадцать пушек. На охрану стала полусотня стрельцов. Через ров лег мост, ведший в Красные ворота с львиными медными мордами на створах. В городке встал сперва деревянный собор с трапезной, келарней, со службами.
Патриарх задумал создать из этого монастыря подобие Иерусалимского храма и назвал его Новым Иерусалимом, переменив имя реки Истры в Иордан, назвав горку в монастыре горой Елеонской, село поблизости - Назаретом. Было теперь и у патриарха место, чтобы отступить туда с честью из Москвы, скрыться, когда придется.
Ведь народ от патриарха, от попов давно уже уходил на север, к Соловкам, в леса и пустыни. А от бояр и помещиков, от войны народ бежал на Волгу, на Дон, на Украину, в Сибирь.
Глава десятая. Сибирь кромешная
Нелегки пути-дороги всякому человеку, ежели он даже волей своею кинул дом, идет в дальние земли за добром, за великой прибылью, ежели в душе и горит надежда: рано или поздно, а вернется в родную семью, привезет с собой мягкую рухлядь - соболиное богатство, лисьи, куньи, горностаевые шубы, шкатулки да гребни резные рыбьего зуба, парчу, ткани восточные, китайские, персидские, индейские, одежда из которых красит любое лицо, серебряные кольца да браслеты-запястья, жемчуга, каменье самоцветное!..
Тем, кто идет по государевой службе, те пути-дороги потруднее. Плывет в своих стругах такой боярин, князь имярек на воеводство по сибирским рекам - на Енисей-реку, на Лену-реку, за Байкал-море, стрельцы, ратные его люди, песни играют, а у него сердце жмет. Тепло было князю-боярину у царского Верху, а теперь шлет его царь - пойди-ка в Сибирь, послужи верную службу. И читает князь-боярин длинную склейку наказа:
- "…И быть ему, боярину, князю Петру, воеводою в таком-то остроге, во боярина князь Ивана место, ехать ему, князь Петру, в тот дальний острог, взять у князя Ивана ключи городовые, да пушки, да в казне и порох и свинец, да всякий хлебный запас, и деньги, что есть в сборе… и в Приказной избе всякие дела, и велеть ему же все запасы перемерять, перевесить, пересчитать и в книги записать подлинно, и во всем расписаться, и, все то взяв у князя Ивана, отпустить тово к великому государю, к Москве… А жить ему, воеводе князь Петру, в таком-то остроге с великим береженьем, неоплошно, и всяким делом промышлять ему по нашему, государеву, наказу и во всем искати государеву делу прибыли. А ежели только учнет он на воеводстве жить оплошно и его оплошкою и небереженьем какое дурно учинится, или учнет у кого от каких дел брать посулы да поминки, а после про то узнается, и ему, воеводе князь Петру, за то от великого государя-самодержца быть в великой опале и в жестокой казни…"
И сиди в сибирской дыре, в дальнем остроге, два или три года, жди, пока Москва смену пошлет. Изба простая, рубленая, тесно, корма скудные, доходы малые, народ буйный, вольный, того гляди помрешь в одночасье - оцинжаешь либо с пьянства, либо тебя худой мужичонка в бунте убьет топором до смерти… И кличут себе такие воеводы гадателей, ведунов, чтобы упредили, с какой стороны порча либо смерть подходит… Вот она, царская-то служба… А в Москву приедешь - того гляди за такую службу под кнут, а то и под топор попадешь.
А чего уж говорить - какова дорога для того, кто гоним сильным человеком, кто не своей волей кинул родные места! Неприветны, жутки лохматые, зверовые лесные глухомани, без конца-края стелется под дощаником черножелтая вода леших рек, загроможденных палыми деревами, коварно стережет каждое неверное движение сидельца в лодке… Воют, ревут звери в лесу, да того гляди свистнет, вылетит оттуда костяная стрела, пущенная человеком в звериной шкуре, ужалит насмерть либо на болесть. И все дальше да дальше тянутся изгнанники в Сибирь, а Сибирь-то без конца, без края!
- Эй, поглядывай! - гремит с переднего дощаника медвежий голос кормщика Филофея. - Валежина впереди! Береги башку!
И верно - в предвечерних первых сумерках нависла с берега могучая палая лиственница, обвешанная суплошь седым впразелень мхом, во все стороны торчат искореженные ветви, словно лапы хозяина - лешего, ходит он здесь в бурях повыше дерева стоячего, ниже облака ходячего. А впереди все лес да лес, ажно в груди тесно, за кормой другие лодки плывут, в них стрельцы с ружьем. Небо закатное багрово, словно пожаром горит позади дальняя Москва, стволы лесин черны, вверху мерцает на заре большая звезда, а вода - кровью. Ой, горе-горе!
Сплывают те дощаники по Оби-реке, плывет в одном с Тобольска юрьевецкий протопоп Аввакум Петров. Плывет со всем семейством - вместе жили все свои, рожоные, как бросишь? Ох, еще пуще горе! На стлани дощаника сидит подружия протопопова Настасья Марковна, кормит младеня, схилилась стыдливо, прикрывает белую грудь да дочку Ксюшу, - жгут огненно со всех сторон комары да мошка. Дочка Грунюшка, старшенькая, умница, урядливая, допрядает пасму руна, торопится - скоро темно, невидко. Стрельцы гребут и гребут натужно, скрипят укрючины. Ванюшка, старшой Аввакумов, тоже гребет, помогает стороже, а другой попович, Прокоп, уморился за день, спит, свернувшись калачиком, прикрывшись Лопатиной под лубяным навесом.
Вот они, Петровы, с Волги-то куда заехали! Так и плывут все вместе, семьей. Разве смерть разлучит!
Сидит сам протопоп на скамейке грузно, словно скала, сидит-сидит, да встанет, смотрит вперед - скоро ли ночлег? Ночлег! А что ночлег? Не легче! Блазнит - отдых! А какой же отдых? Заутра опять плыви, опять тайга, опять комарье, опять боярин медведь с боярыней медведицей будут смотреть из-за лесин, вертеть толстыми башками. И каждый гребок стрелецких весел рвет у протопопа клок души… Куда гонит его окаянная патриаршья сила?
"Пошто? За што-о?"
Все дальше и дальше несет его от дому, словно лиса петуха, о чем сказывает в сказках ребяткам Марковна. Уносит от благолепия, от друзей своих, от пенья сладкого, от книг мудрых. От народа московского, что все больше да больше толпился у Казанской в соборе, где служил протопоп Аввакум под началом у протопопа Ивана Неронова, слушая Аввакумовы горячие поученья, как надо жить по-хорошему, не скотским, не зверским обычаем, а по-хрестьянски.
Вечер тихий, ветра нету, а пышет теплом, комары тучами. Сегодня Ильин день, того гляди гроза.
- Сядь, протопоп! Застишь, не видно, - снова гремит Филофей. - О корежину лодью пропорем, обереги бог!
Над лесом встречу подымается с востоку черная, ровно шуба медвежья, туча, в ней мигнула зарница. Чу - и гром докатился. Ой, горе горькое… Скоро ль ночева-то?