По стенам картины, гравюры заграничного дела - парсуны немецких людей в высоких париках с кудрями, с надменными голыми ртами. Властные, гордые лица! И тут же висели фряжские листы - разные немецкие города, в них хоромы каменные высокие, крыши черепичные, острые, шпили да башни с петухами да соловьями, у городских ворот люди в кованом железе. Меж ними махало маятниками несколько часов.
И везде, везде книги, в кожаных тисненых переплетах, с медными да с серебряными застежками, - книги и на большом столе на резных скрещенных ножках, крыт стол сукном брусничным добрым. Книги на полках, висящих на шнурах в простенках меж окон, и по стенам палаты, и в резных шкафах, на лавках, на подоконниках. Завалили книги палату - ин их и не перечитать… "Многоучение не поучает!" Столько книг, что и себя позабыть можно. Инда ноги задрожали у протопопа, - все, все-то чужое ему в этом богатом кремлевском доме! Откуда всего этого набрал Федор Михайлыч? Пошто?
Застучали легонько сапоги, дверь раскрылась на кованых своих петлях, выскочил жилец, отскочил в сторону, и, протягивая обе руки, выставив вперед блестящую черную бороду, шел на протопопа Аввакума боярин в большом кафтане, малиновом, с зелеными травами, в зеленых сапогах, зипун белый, рубаха малиновая ж, с ожерельем.
- Благослови, отче протопопе!
Встретились дружки, поликовались, оба отступили назад, остро смотрели друг на друга… Лет одиннадцать не виделись-то!
- Поздорову ль, Федор Михайлыч, живешь? - густо да ласково молвил протопоп.
- Спасибо! По милости божьей, поздорову! - отвечал боярин и рукой с красным перстнем потрогал бороду. - И дивлюсь на тебя, отче Аввакуме: все толь же ты могутен…
- А я на тебя дивлюсь, Федор Михайлыч: сколь же книг у тебя! Неужто все их ты счел?
Протопоп говорил ровно, без горечи, без обиды. Спокоен, волен, сам по себе… А Федор Михайлович Ртищев - всем давно известно - не понимает даже и прямых обид и тоже смотрит спокойно, приветно. Царедворец!
- Чту, коли свободно время. А когда оно свободно-то? По ночам больше!
- Ночью темно, известно, а чтешь коли - как днем светло, - учтиво отозвался протопоп.
- И ты, отче протопоп, тоже, поди, немало повидал? Государь и то про тебя вспоминал!
- Вспомнил, миленькой? В Даурии той я за него, света моего, все время молился… Видит ли, думал я, батюшка-то наш, как его люди все вперед да вперед по Сибири идут, к самому окияну-морю, за его, государевой, прибылью? Ох, большие прибыли в Сибири-то!
- Садись, протопоп! В Москве ты, слава богу, обсказывай все… А я государю доведу…
- Чего ж обскажу? И в Сибири люди живут… Мне б государя повидать! Благословить его, света!
- Увидишь, увидишь! Доведу государю… Рассказывай! - говорил Ртищев.
А чего рассказывать-то? Велик ли он, протопоп, со всеми его делами? Плевое дело! Былинка! Зернышко малое… Ну, голодовал, тащился с семейством по всем рекам, в зной, в стужу, тонул, погибал, били его кнутьями, никто не ведал, поп он или распоп, не разберешь! Требы правил народу- учил, исповедовал, приобщал, отпевал, хоронил, напутствовал, бешеных укрощал, с бесами боролся… Да что это за дела для него, для боярина верхового, для Ртищева! Пустое! У боярина дела на всю землю. Государственные! А протопоп - он с народом, он мужичий, а народ что пух весной на тополе - летит, одно семя землю засевает, а тьмы тем гибнут… Улыбается даже протопоп. Ну что ему рассказать? Жаловаться не хочет, а все остальное - нечего.
Боярин глядит исподлобья, перстень на пальце вертит.
- Как это тебя не знают? - сказал он, прервав самоуничиженье протопопа. - Не зря государь тебя указал из Даурии на Москву звать. Нету теперь ведь Никона-патриарха.
И, как спущенный лук, вспрянул, зазвенел протопоп, глаза блеснули: "Вот оно, главное-то!"
- Сюда как я брел, думал - мир у вас тут, тишина, - вымолвил он. - А сбежал патриарх-от, церковь покинул…
И усмехнулся:
- Антихрист! Овец своих покинул! Как есть антихрист… Себе Иерусалим Новый построил. И гроб господень в нем… Сам заместо Христа-света ладит, что ли?
Ртищев посмотрел на потолок, где Близнецы вечно бежали за Раком. Ой, не утих еще, видать, протопоп, смиренье-то зря напускает… Не рано ли его из Сибири вызвали? Не обмяк еще!
- На коем дворе живешь, протопоп?
- Да к брату-попу всем гнездом въехал, к Дмитрию Солунскому, что у Тверских ворот.
- Попрошу государя, чтоб тебя куда поближе взял. Живи на Москве, протопоп, нам помогай! Справщиком тебя на Печатный двор поставить можно будет. Правь книги как надо, ты это дело любишь.
Протопоп из-под космы волос блеснул косым взглядом.
- Народ наш черный великие труды несет на хребтине… И всякого труда не боится и все превозможет… - заговорил он. - Одного хочет - душу свою спокойную. Мирная душа труду помогает. Никона на престоле нет, - значит, царь-то с нас анафему сымет?
- А то как уж великие патриархи укажут! - отвечал Ртищев спокойно и уклончиво.
- Сам-то не волен царь указать, что ли?
- Не волен и царь в делах божьих, - еще спокойнее отвечал Ртищев. - И посланы уж послы звать тех патриархов на Москву - в Иерусалим, Антиохию, Александрию… Ну, и в Царьград… Каждому на дорогу по триста золотых посылано. Великое дело.
- Али свои архиереи не тем же духом святым судят? Не можем мы сами себя урядить? Чужие надобны?
- Свой Собор указал, что не патриарх Никон! Дак не учены наши довольно, сказывают!
- Апостолы али не с простецов рыбаков? Или из книжников? Сказывают! Да кто сказывает-то? - вскинул с усмешкой одну бровь Аввакум. - Епифан, што ли, с Киева перемет? Славинецкий? Ишь ты, светильник церкви… Он-то за Никона… Ано вы и Никона с Белого-то озера опять в его Иерусалим пересадили, в Новый! Дивлюсь я по простоте моей, как себе самим мы не верим!
И воткнул глаза в боярина.
- Так смекаю, да и народ говорит - боится царь патриарха-то! Как бы не проклял тот его, а с ним всю Русь! Иль не смешно? Мы-де патриарх! Вот царь и нудится за греков- они-де законом своим всякого Никона пересилят! Ей-ей, боится. Апостола не слушает! Что сказано? "Кто богоборствует - нет на том благодати"… Так чего ж его и слушать! Вот нас Никон проклял, анафематствовал, а мыто не боимся! Не-ет. Народ-от весь не проклянешь! Не боимся! С народа благодати не сымешь! Друг другу исповедаем согрешенья! Молимся друг о друге и исцелеем! Народ - вот живой храм наш, а не каменные соборы… Не в бревнах церковь-от, а в ребрах!
Или греческие лисы, что под Махметом сами сидят, помогут делу божьему? - уже дальше громыхал Аввакум Петрович. - Потому земля наша и в шатости. Чума! Война без конца! Беды нашу землю, что медведи, кругом обсели, реву-ут!.. Выть мне, как шакалу, рыдать, как страусу… Прогневили мы бога…
В палату тихонько вошел маленький старичок в темной однорядке, в козловых сапожках, бородка гвоздем, кожаная киса, отвесил поклон.
- Принес, Фомич?
- Ага, боярин! Семьдесят рублев! Серебром!
- И то, серебром… - засмеялся невесело Ртищев. - Не медью же давать протопопу!
Нахмурился было протопоп, мелькнуло в голове: "Не сребрениками же", - да тут в одних часах зазвенело, загремело, щелкнула дверца, выскочила птица, закланялась, закуковала. Протопоп инда дернулся…
- Не пужайся, Аввакум Петрович, чудо сие человеками ухищрено… время показывает!
- Время мое по солнцу знаю! - отрезал протопоп. - Что мне кукушка указать может?
- Бери, бери деньги, протопоп, - поморщился Ртищев. - Прячь в шапку, да идем… Государь-то, должно, тебя ждет. Вчерась наказывал тебя приволочь. Эй, Ваня, Ва-ань!
- Спаси бог! - кланялся протопоп. - Спаси бог за доброту!
Вбежал Ваня.
- Ладно, ладно уж… Ваня, беги - чтоб возок подавали.
Киса была тяжела и для могучей Протопоповой руки, он было стал неловко прятать ее под полой кафтана, а куда девать? Оглянулся - как быть? - и вдруг из темного угла, из-за шкафа с книгами, глянуло на него, как из окна, бородатое лицо в долгих волосах, блеснули словно знакомые глаза. Протопоп шатнулся, защищаясь от острого взгляда, поднял руку - и тот там, за шкафом, тоже двинулся, поднял руку. Изумился протопоп. На лице незнакомца тоже выразилось недоуменье. Протопоп решительно двинулся к незнакомцу: в чем дело? А тот уж шел к нему навстречу.
Аввакум Петрович остановился.
- Ха-ха-ха! - захохотал боярин, видно было - он ждал этого, схватился за живот, откинулся весь назад. - Ха-ха-ха! Да то есть зеркало венецианское! Видно, не видывал ты николи сам себя, каков ты есть, протопоп? Погляди! Ха-ха!
Фомич давился от смеха, прикрывши скромно рот ладошкой.
- Хи-хи-хи! - вторил он. - Хи-хи-хи!
- Хо-хо-хо! - смеялся и Ванька-жилец, прибежавший доложить, что сани подают к крыльцу.
Протопоп стоял, опустив руки с кисой, и на него из широкой золотой рамы недоуменным, детским взглядом смотрел в упор волосатый мужик.
- Вот оно, художество Еуропы, - с уважением заговорил, наконец отхохотавшись, вытирая слезы, боярин. - Поистине, просвещенье! Погляди, протопоп, каково хитроумное дело! Какова резьба-то! Гляди-и!
И впрямь - зеркало было богатой работы, в широкой золотой раме. По той раме бежали, порхали голые парнишки на крылышках, с луками и стрелками, в правом нижнем углу в цветках развалилась нагая золотая девка…
Протопоп пришел в себя, он заметил, что все трое - боярин и его челядь - глядят на него так, как никто не глядел. Не смел глядеть! Его проклинали за властность, против него бунтовали мужики и жёнки - его прихожане, его били палками, в облачении за ноги волочили из церкви, воевода стегал его кнутом, верующие от его слов и гневного взгляда падали на колени. А эти - смеются.
- Что это? - спросил протопоп, показывая пальцем на бесстыдную девку с мальцами.
И боярин заговорил властно, непререкаемо:
- Сие суть купидоны, сиречь желанья, сказать по-латынски. Зеркало же сие для убору красоте служит, и дева сия - богиня красоты, Афродит рекомая… Купидоны же, ее сынишки, лукавцы, нас стрелками в сердце сладко язвят любовью!
Боярин появился теперь в зеркале за плечом протопопа, блестел парчой, что жук, смотрел сбоку на Аввакума снисходительно.
За этот десяток лет Москва, видно, перестала быть такой, какой она была исстари, потянулась она к грешной, другой жизни, ароматы которой отдавали сыростью и гнильцой, как из могилы.
Протопоп оторвался, отошел от зеркала, потрясенный виденьем, опомнился; что-то тянуло ему руку вниз - вспомнил: жалованное серебро.
"Невежда поп! - чуть улыбнулся в усы, подумал Ртищев. - Страдник! Мужик!"
Подошел к протопопу, обнял сзади его за талию, заглянул через плечо в горящие смутно глаза.
- Отец, с нами хорошо жить будешь! Не такие чуда увидишь. А царь ждет тебя, бери шубу, оболокайся… Едем!
Протопоп двинулся, но тяжелая киса давила руки.
- Федор Михайлыч! - взмолился он. - Прикажи прибрать серебро до времени, куда я с ним поеду?
- Фомич, прибери, а отдашь опосля…
Челядь на крыльце, челядь на лестнице, челядь во дворе повалилась в снег, боярин сошел с крыльца, влез в ковровый возок, за ним - протопоп, и шестерка гусем поскакала из ворот. Вершный на первой паре орал "пади" - он боярина вез к царю, с холопским усердием хлестал кнутом налево и направо зевак, подреза гремели по обнажившимся бревнам мостовой. Лихо ехали, по-боярски.
Перед царевым Верхом сани у Колымажного крыльца остановил стрелецкий караул, боярин в русской шубе с черно-бурым оплечь ожерельем вылез первым, за ним протопоп, и встречные стряпчие, жильцы, дворянские дети, служки, девки, ярыжки останавливались и кланялись им в пояс, пялили на них глаза.
- Ин боярин да протопоп к царю идут…
У протопопа от венецианской той афродитовой резьбы кружило в голове, на дне души горело золотое зарево, но на Иване Великом ударили колокола, гремели торжественно и широко. Протопоп высоко нес теперь свою лисью шапку, шагая, посылал посох далеко вперед, обносил его справа наотмашь и снова бросал вперед. Шествуя, забывал протопоп об Даурии, об тяжелой нарте на кожаной лямке, о бешеных воеводских глазах, он уже подымался по красным сукнам на крыльцо, сняв шапку, входил в сени, потом в Переднюю палату, маячил перед ним путеводной звездой черный с серебром затылок Ртищева с восковой лысинкой, бойко стучали серебряные подковки боярских сапожков; шли толпой бояр, дьяков, те тянулись один из-за другого, через плечи, через меховые оплечья шуб, слышно было:
- Протопоп! Протопоп здесь Юрьевецкий. Вернулся!
И уста умолкали, головы покачивались многозначительно.
Протопоп с молодым любопытством искал в меховой, парчовой, бархатной толпе знакомых лиц - не видать что-то было таких, не досчитывался он многих. Явились другие, помоложе. Не стало из ближних бояр обоих Морозовых, убит был на войне Шереметьев, не стало толстого да хитрого Лукьяна Степаныча Стрешнева, не видать могутного чернявого князя Ряполовского Василья Степаныча, не видать тонколикого князя Голицына Ивана Андреевича, нет и ласкового Никиты Иваныча Романова.
Только одного из старых бояр и подозрел в боярской толпе протопоп - Трубецкого князя Алексея Никитыча, боярина и воеводу, опознал его враз. Тот высох и почернел еще больше, стал как есть мурин, чернобровый, горбоносый, стоит, сложив руки на аксамитовый живот, вертит пальцами, усмехается.
"Ну, - думает, - ежели такого огнепального в патриархи царь пожалует, так хрен этот не слаще Никона будет. Хлопот не оберешься!"
Но, поклонившись Ртищеву, Трубецкой приветствовал и протопопа, спросил, на случай, о здоровье.
Стольник Кашкадамов в широкой однорядке с золоченой кистью у ворота, в золотом по кафтану поясе, с поклоном подбежав, распахнул другую дверь.
Как шагнул за боярином протопоп в царскую комнату, тихим жаром так его и обдало: все они тут сиживали, дружки миленькие, на этих лавках под персидскими коврами, дружки евонные - Степан-протопоп, голуба душа, Иван свет тихий Неронов, Павел, Коломенский епископ умученный, Данило из Костромы, Лазарь из Романова. Сердцами они горели о вере да о земле. И все, все как есть осталось, все как было, - и узкие окна со столбцами солнца, и книги, и лампада, и иконы, а вот хороших людей нет. Все извелись.
Горевать некогда было - из-за стола вылазил сам государь, шел встречу.
Другой стал и царь! Другой! Толстухонек, осел на короткие ножки, тяжко крест с жемчугами да с лалами лежит далеко впереди на животе, выпирающем из-под золотного кафтана, лицо опухло, желтым щеки сквозят в посеребренной бороде, усы свисли на рот, глаза утонули в опухших веках, под ними мешки, а нижняя губа выпирает надменно. Смотрит он, царь, несветло.
Из-за стола царь вывел за собой тоненького мальчика в голубой рубашечке, в зеленых с серебром сапожках.
- Благослови, отче честный! - сказал царь, нагнул голову, пахнувшую розовым маслом, сложил руки ковшичком, принял благословенье, подтолкнул вперед мальчика - у того глазки на бледном личике испуганно поднялись на протопопа.
- Царевич, прими и ты благословенье!
Скалой над Енисеем стоял могутный протопоп, высоко подняв руки, благословил царевича. Тот испугался, отскочил к Ртищеву, прижался к нему. Царь смотрел с улыбкой:
- Ребенок!
Одиннадцать, что ли, лет прошло, как не видал царь своего верного богомольца. И, вспоминая прошлое, поднялась милостиво холеная царская рука с цветными перстнями на безымянном и на мизинце. Протопоп же, склонившись, принял и поцеловал жалованную ручку.
- Поздорову ль, протопоп, живешь? - спрашивал царь. - Вот опять господь привел свидеться.
Завороженно глядел протопоп на тучного золотого человечка на слабых ногах - будто тот светился ослепительным, Фаворским светом, властью и силой.
В долгие годы изгнания, плавая по бесконечным рекам, среди темных лесов, ночуя у дымных костров, сражаясь в притын и с бесами, и с людьми, как жадно думал битый, униженный, оскорбленный, но несгибаемый поп о царе, как бешено хотел видеть в нем живое воплощенье заветных своих дум о том, чего нигде николи не бывало, - о том, чтобы солнцем на всю вселенную сияло воплощенное в одном человеке добро. Сделает ли это царь? Соберет ли он в единый великий восторг всю мощь народную, что волнами бьется, хлещет на всей бесконечной земле от края до края? Бесконечны труды простых людей, велики их страды, которыми они воплощают в строительство государства свои сияющие думы о вечной правде. Так пойдет ли он, царь, впереди народа своего на великий подвиг трудов, забот, подвиг еще больший, чем несет народ? На страданья, на муки, на саму смерть, ежели будет нужно?
- Садись, протопоп, - сказал царь и, придерживаясь за стол, пошел к орленому креслу. - Ноги вот болят у меня, помолись, может, полегчает? Царевич, сядь сюда на скамеечку… В ратном деле ногами ослаб я, все на коне да на коне.
- Велики труды твои, государь, да велики твои победы!
- Ага! - улыбнулся Алексей Михайлович. - Великую титлу нашу Еуропа вся признала: мы ныне царь и Малой и Белой Русии. Королем польским, кесарем венским, королями француженским да аглицким признаны… Может, и папа римский признает. А как же! Ты где стал-то?
- У Тверских ворот, государь.
- Ты бы поближе. Поговорить надо, коли прилучится… Федор Михайлыч, поставь-ка протопопа в Кремле, на подворье. Да вели - выдали б ему нашего жалованья десять рублев. А хочешь, тебя в Новодевичий монастырь попом поставим?
Дождь милости лился на растроганного простого человека. Ин хотели, должно быть, эти золотые люди искупить перед протопопом все свои неправды, все его великие обиды…
- Ну, говори, протопоп, сказывай, что видел, как народ живет? - выговорил наконец государь.
Протопоп смотрел и смотрел на опухшее, хмурое лицо, - все плыло, сливалось туманом перед ним, были одни карие, Острые, изучающие, холодные, усталые глаза…
"Исповедаться, а кому? - вдруг мелькнуло в Протопоповой голове. - Богу ли? Человеку ли? Взять вот да раскрыть, распахнуть перед ним всю правду, размахнуть ее, как молнии в последний день, чтобы видна была великая любовь, наполняющая сердце…"
- Государь… - начал было горячо протопоп.
Размахнулась дверь, в царскую комнату быстро вошел боярин Хитрово, лик розов, глаза веселые, волком глянул на Ртищева, на протопопа, отбил ловко поклон царю.
- Государь! - сказал сдобным голосом Хитрово. - Гречин Иван Юрьев прибыл. Диадиму твою привез…
- Ту саму, Богдан Матвеич?
- Ту саму, государь. Против диадимы царя Констянтина греческого. Как есть она!
- Да где ж она, та моя диадима?
- В Передней палате. Ждет гречин тебя, государь.
- Иди показывай. Царевич, беги!
Царь начал шевелиться, чтобы вылезти опять из-за стола, а боярин Хитрово так ринулся вперед в дверь, что длинные рукава его шубы змиями летели позади.
Царь, забыв уж про протопопа, осторожно спускал ноги с сафьянной скамейки, с которой соскочил царевич, потом медленно стал сползать с кресла, озабоченно обратив к Ртищеву довольный взор:
- Ты, Михайлыч, тово! Платить придется! Как там с Соболиной казной?
У царя даже щеки порозовели.
- Хватит ли? Боле двадцати тысяч, а?
- Хватит, государь! - с поклоном отвечал Ртищев. - Ну, с таможни возьмем… с Новгородской четверти!