Вот и Успенье прошло, хлеба дожинаются, третий Спас - на всякий плод разрешенье. В Коломенском по прохладному ветру носится паутина, богородицына пряжа, осины стоят красные, клены алые, березы желтые. Меньше стучат топоры - короток день, да и дворец уже поднял Семен Петров. Разойдутся скоро плотнички по деревням за светлой лучиной зиму зимовать, а начинают уже в Коломенском дворце другие мастера работать: кузнечное, столярное да резное дело - дворец украшать…
Прошел Покров, над землей, покрытой палым листом, снег запорхал, сквозь черные узоры голых дерев виден новый царский чудесный дворец. Не слышно боле и топоров, только снегири посвистывают в зеленых елочках, из дворца несутся песни да стихиры - народ в покоях работает, окна, двери ладят.
В Коломенском дворце по зиме покои натоплены жарко, дух в них смоляной, душистый, оконницы стеклянные, светло, зимнее солнце светит мило; пахнет свежим деревом да стружкой, насвистывают рубанки, потюкивают молотки по долотам, пилы звенят…
По всей земле летом искали царские воеводы резчиков, мастеров искусных, собраны они теперь в селе Коломенском. Работает в красной рубахе без пояса - ворот расстегнут, волоса да борода в стружке ремешком подвязаны - столяр первых статей Клим Михайлов, что работал на службе без крепости у князя Куракина Геннадия Семеныча, а после у патриарха Никона работал восемь лет, в Воскресенском патриаршьем монастыре. Да ученик у него, у Климки, Федька Микулаев, крестьянский сын, тоже столяр знатный, мальчонкой пришел в Москву, бродил меж двор Христовым именем, а теперь в большие мастера глядит… Да еще монах, стрелец Арсений, резчик искусный, да Давыд-резчик, тоже монах в смирной одеже, да еще мастеров без счету…
Над Кремлем брюхами висят низкие тучи, Иван Великий золотой шапкой чуть их не порет, снег валит, оконницы залепляет. В Передней палате сумеречно, день, а свечи горят в круглом паникадиле. Бояре по лавкам сидят, бороды уставили - шу-шу-шу, да и то негромко: ждут думы - царь, слышно, тоже сумеречен.
Только недавно начал гонять почту на запад дошлый немец Яган фон Сведен, скачут почтовые тройки с бубенцами на Ригу да на Варшаву, да обратно на Москву, кони лихие, почтари в кафтанах ладных, серых, на грудях нашит красного сукна орел.
Та почта и привезла грамоту из Польши, пишет Ордын-Нащокин, что-де круль польский Ян-Казимир собрал в Варшаве сейм, где объявил так: "Поляки! Пришел конец моему царствованию. Устал я от кровавых войн и от сеймов… Устал я от двадцатилетнего царствования и возвращаю государству корону мою. Отныне я простой гражданин, надеюсь, что Речь Посполитая будет счастлива, избрав себе нового короля!"
Читает письмо государь, ушел в него с головой, сердце забилось. Вот, подходит заветное время, исполнение давних замыслов… Новый король в Польше!
А дальше такое пишет Афанасий Лаврентьич, что государь взволновался, дрожит, пухлым кулаком бьет по столу…
"Скоро соберется в Варшаве сейм избрать нового короля, наедет много претендентов, приедет даже Христина, что в Швеции правила… Не ведаю только, нужно ли слать посольство из Москвы хлопотать в пользу царевича Алексея Алексеевича?"
Вот как пишет Ордын-Нащокин! Вот условия, на- которые придется пойти, ежели добиваться такого избрания:
"Царевич Алексей Алексеевич может быть избран польским королем, только если перейдет в католическую веру и признает унию".
Качает головой царь - куда там! Сколько бунтов идет по Московской земле из-за веры! Кто же признает папу римского?
"Царь предварительно должен освободить и вернуть Польше полностью все земли, занятые московскими войсками в последней войне.
Варшава и Москва должны быть в вечном союзе против всех возможных врагов каждой из них.
Царь должен сделать добрый подарок польским войскам- коронному да литовскому - в триста тысяч злотых.
Царь должен заплатить долги уходящего короля Яна-Казимира…"
Нужно будет оплатить и помощь при избрании царевича Алексея Алексеевича на польский трон - крупно заплатить архиепископам, епископам и воеводам киевскому, черниговскому, иновроцловскому, гетманам, коронному и литовскому, маршалкам, урядникам, чтоб их задобрить.
"Государь, надо еще помнить, что шведский король и курфюрст Бранденбургский заключили союз против выбора московита на польский трон, их поддерживает французский король, - писал Ордын-Нащокин. - Поэтому тебе, государь, надо быть готовым к тому, чтобы воевать за польскую корону, и сразу же поставить две сильных рати - в Лифляндии и у Киева, на правом берегу Днепра…"
Никон обещал победы над Польшей своими виденьями и, когда все пропало, забунтовал, сбежал. А теперь и Ордын-Нащокин, едкий, ехидный, с реденькой своей бороденкой, тоже проваливается со своими обещаньями. Пишет он чего яснее:
"Государь, тебе на сейм тот ехать нечего. Все равно поляки вечного мира не заключат, нашего царевича они себе не выберут… Будет только поруха старому договору, вот и все… Другие перекупят польскую корону, как товар на торгу…"
Гневом кипел царь. "Царския большия печати и государственных великих посольских дел оберегатель! Соболья шуба в двести рублей… В бояре пожалован! А! Ваньку Брюховецкого мы тоже в бояре пожаловали- гетман-де всея Украины… А он московских наших воевод перебил. Ладно, что его самого Дорошенко да старшина палками заколотили. А и Дорошенко тоже жаловать не приходится: просится под турского султана руку для обереженья его от московского царя… Гетман! Твари! Измена везде…"
И, бросив письмо на стол, Алексей покосился на дверь в Переднюю - там было все тихо. Посмотрел на медное кольцо, где вертелся зеленый попугай, - пусто было кольцо: задушил попугая царский кот Тимошка. Кота удавили по царскому указу, а все равно попугая-птицы нету, утехи нету…
В туманной досадке своей стал перебирать царь бумаги на столе - так одна, ей-богу, хуже другой.
Попалась челобитная от пленных русских - просят выкупить их из рабства… А на обороте свитка рукою дьяка писана справка:
"А у Бухарского царя в рабах русских пленных с сто пятьдесят мужского да женского полу. А у всех бухарских чинов по городам и улусам и деревням врозни и сметить пленных невозможно.
А у хивинцев у хана при дворе пятьдесят русских рабов, а сказывал пленный Пазухин Борис - полками их гоняют- человек по двести и больше…"
Все тяжелее державное бремя… Что делать с пленными? Выкупать? Серебра-то нет! Да и дорога туда закрыта Хвалынским морем, на нем - Разин Степан.
И опять свиток развивает царь - расспросные речи:
"Да слышал еще пленный тот разинец, Степан, сын боярский, Ценин, что ране служил рейтарскую службу, от иноземца в Дербенте, что вор Разин с казаками ныне в Гиляни, в стругах, у берега стоят. И били-де они шаху челом, обещалися ему служить и что-де шах их принял и учинил им вопчий корм по двести рублев на день, и они-де, казаки, просят у шаха места - поставить бы им городок. А всего их у Степана человек более 2000".
Кладет царь помету: отписать наспех шаху, что-де казаки Разина воры, веры им он бы не давал.
Написал, поник царь головой. Сердце щемит, в груди тяжко. К снегу, что ли? Каждый день столько вопросов, а как на них ответить? Сейчас сойдутся бояре на думу - нужно сказать им о Польше… И о пленных, и о Разине. И о Дорошенке. "Царь указал, а бояре приговорили" - эдак выносится решенье. А чего укажешь? Советников-то все меньше…
В Передней шум, голоса. Дверь открылась, на пороге Матвеев, серьезный, бледный. Царь поднялся в кресле.
- Беда, государь, - сказал Матвеев. - Боярин твой ближний Милославский Илья Данилыч преставился.
Царь изнеможенно опустился в кресло, руки, ноги как тряпичные.
- Когда? - спросил он, снова подымаясь и широко крестясь.
- Только что!
Только когда перекрестился, сам заметил - по-старинному он, царь, крестится, в два перста, не по-никониански- забыл. Тесть ведь помер.
И толсто гудит колокол на Чудовом монастыре, - уходят старые верные слуги, остается царь один. Как это Марья-царица читала тогда ночью Никоново проклятье:
"Да облечется он проклятьем, как ризою, и да войдет оно как вода во внутренности его и как елей в кости его…"
В окне падает снег.
Глава восьмая. Разин на Волге
В Коломенском тоже снег, все чисто, сахарно, тишина, во дворце новом работают мастера.
Режут хитро сквозные гребни на верховые князья-бревна на крышах, со львами, медведями, конями, орлами, петухами, рыбами, травами, цветками, стругают и режут причелины, подвески, подзорники - узорные прорезные доски со зверями, солнцами, фараонами, ровно полотенца шитыя, режут наличники светличные с колонками, наличники краснооконные, волоковые с птицами райскими - с Сирином да с Гамаюном, со псами зубатыми, с виноградными гроздями среди лапчатых листьев, двери резные, с узорами ’на персидское да на китайское дело, с косяками узорочными, словно гладью вышитые… И все красят в алый, розовый, лазоревый, красный, желтый, изумрудный цвета, золотят густо. В новом дворце все покои да подклети заставлены и готовым делом и сухими досками душистыми - Яблоновыми, сосновыми, дубовыми, кипарисовыми. Без конца работы - тихой, доброй, немятежной…
Соколом налетел тогда атаман Разин со своими гулящими ватагами на Волге на караван Василья Шорина. Взяли все, что нужно, - суда, хлеб, порох, ружье, да людей прибыло. И долго добивался, искал Елисей Бардаков: где хозяин, где Шорин? Да нешто поплывет именитый московский гость с караваном? У него других дел много! Приказчиков шоринских утопили в Волге, стрелецких начальных людей перебили наскоро - атамановым людям надо было скорей плыть дальше, миновать Царицын…
Проскочили Царицын - стрелял из пушек воевода Унковский по стругам, да широка матушка-Волга, все помиму. И Астрахань обошли протокой, вышли разинские струги в Хвалынское шумное море, добежали вдоль морских берегов да по Яику до Яицкого городку. Было дело вечером в субботу, над стенами, башнями, пушками городка плыл звон - благовестили ко всенощной. Подошли к воротам четверо- плотники, видать, топоры на спине за поясом; стучат в ворота.
- Что за люди? - кричат со стрельницы воротники.
- Плотники, бредем, милостивцы, с Астрахани. Работы ищем. Пустите, православные, помолиться!
Скрипнули ворота, приоткрыли, скользнули в щель плотники, пистоли выхватили, воротников побили, ворота распахнули - из кустов прибрежных неслась с криком ихняя ватага.
Сел Разин-атаман в Яицком городке, круг казачий собрал, да сидел недолго.
Уж в феврале, еще по снегам да по первым туманам, подступил сушей к Яику третий астраханский воевода, Безобразов Яков Иваныч. Отряд силен пеше, конно, оружно, да и с моря шли суда. Не пришлось перезимовать разиновским людям, выбил их воевода, ушли те на стругах в бурное подвесеннее море, пошли к персиянским берегам.
Застонали берега от Дербента до Баку; дым валит все дале да шире, горят города, деревни; казакуют лихо казаки себе на зипунишки; шаховы люди бегут с плачем, с воплями в горы; навстречу выбегают бедные русские пленные, что у персов в работе были, хватают оружье, что попадется в руки, - топор, пику, бердыш, саблю персидскую, кинжал индийский, бьют своих хозяев-супостатов.
До самого Решта довалила буйная вольная ватага, там персидское войско побила да и сама сильно потеряла людей. Лето доходит, отдохнуть земля нужна, нужен хлеб, а под ногами струги, да море зыбучее, да берега пустые - разбежались прочь все персы от силы казачьей.
Туго пришлось разинцам, в зажиме они: на севере - царские воеводы, на юге - сам шахиншах, сказать по-нашему - царь царей. К кому идти?
И шлет Степан-атаман в Исфаган, в столицу, послов, просит - отвел бы им шах земли, жить мирно, землю пахать… Да съехал в Исфаган с Москвы в ту же пору немец Томас Брейн с грамотой от царя, и писал царь шаху: не верил бы шах казакам - воровские-де они люди… А пока суд да дело, дошел Разин-атаман по морю от Гиляни до Мазандерана, разбил летний утешный дворец шахов в Фарабате, разнесли все в дым. Добычи богатой взял бессчетно. А за то атамановых трех послов казачьих затравил шах на охоте своей псами да гепардами…
Лето провоевали, осень подошла, зима идет - еще пуще нужна земля атамановым людям. И сел Разин со своими казаками в укрепленный лагерь в лесу, на узкой косе Миянкале, у самого Фарабата, стали рубить городок на зиму. Тут навалились на них шаховы ратные люди, выгнали их из леса на самый конец косы, ветры гуляют, струги в волнах бьются, кругом песок да болото, есть нечего. Зиму мучились казаки, съели все запасы, всех своих коней, болели, цинжали, гибли бессчетно, как мухи… А весна пришла- бросились в море снова искать земли, пошли к северу. А там еще туже.
В селе Дединове, в Коломенском уезде, под Москвой, по совету Ордын-Нащокина царь Алексей на реке Оке строил себе военный флот наспех, чтоб идти воевать на Волгу да на Хвалынское море против атамановых казаков. Голландские корабельники заложили и построили уже там большой корабль "Орел", настроили много мелких яхт. К зиме донесли уже дворянин Яков Полуектов да подьячий Степан Петров, что-де корабль "Орел" можно спускать - мачты-де все поставлены, "а к окнам да дверям пробоины куются наспех".
И "Орел", пушками своими грозный, на удивленье всем людям, поплыл по Оке-реке в Волгу, сплыл до Астрахани, готовый идти в Хвалынское море, ловить казачьего атамана Разина, а на "Орле" четырнадцать человек голландской команды с капитаном Бутлером…
Трудна зима казакам, да и царю не легче. Плачут переливами кремлевские колокола, окружили во дворце бояре гроб, крытый черным покровом с серебром. Лежит в гробу царица Марья Ильинишна, красивая, ровно восковая, губы поджала, в руке свеча да грамота. Натолкалось народу в палату, наследили, натоптали - на площади-то снег валит…
Померла добрая царица Марья Ильинишна родами. Родила дочь, вторую Дунюшку, прожила та только два денечка. А за дочкой той преставилась и царица.
Черно от народу в Кремле, в колоколах перебойный перезвон, золото поповское, свечи в фонарях, сквозь снег крест огромный, черный, на кресте Христос кровью истекает- тоже помирает. "Святый боже" тихо, ладно тянут певчие дьяки да вознесенские монахи - несут царицу в Вознесенский монастырь под шелковым балдахином в кипарисовой долбленой колоде восемь бояр именитых, стрельцы в красных кафтанах стоят стенками, держат бердышами народ, рвущийся вперед - подбирать деньги, которые бросали дворяне на ходу из мешков на помин царицыной души.
Идет за гробом царь, ведут его под руки двое - боярин недавний Ордын-Нащокин, второй не боярин, да больше боярина - ближний человек Матвеев Артамон, уставили на царские плечи бороды - один седую, шилом, другой русую, окладистую. Царь идет в смирной чернобурой шубе, толстый, тяжкий, еле ноги передвигает, сам бледен, глаза ввалились, взор угрюм.
Умерла царица, умерла царева молодость. Шагая черными сапогами по мокрому снегу, снова слышит царь царицыны шепоты про Никона… Проклял его, царя, патриарх…
И вспоминает перед собой царь царицу свою как есть в постели царской, в голубом повойнике… Вон она в гробу, торчит только ладный, белый ее нос… "И дети его-де будут сиротами…" - вспомнил царь, оглянулся. Идет за ним Алеша-сын, тоже в черной шубе на черно-бурых лисах, без шапки, бледен, заплаканы глазки - жаль ему матку-то… Вот он, сирота и есть!
Царь метнул взор направо, налево, на тех, кто вел его под руки. Истинно - не знаешь, кто куда, кто тебя предаст, а оба смотрят так, словно влезть хотят в душу… И Афанасий и Артамон первые по нем, готовятся они править, коли он, царь, помрет, будут они и Алешу опекать, растить, как дядька Борис Иваныч…
Из кучки боярынь, что вели да несли на руках царевичей Федю, Ваню, Сеню да царевен, послышался детский плач; плакал Сеня - холодно ему, бедному… "Ух, теперь что подымется! - думал царь. - Теперь все бояре Милославских, царицыну родню, грызть будут…"
Шествие входило в Вознесенский, внесли колоду с телом, ставили посередине собора - слушала бы царица свою последнюю обедню.
И увидал царь вдруг - непреклонно стоит над гробом высокая черная женщина, прямая как укор, как осуждение. Молится истово, поклоны бьет, как на пружине.
"Федосья! - узнал ее царь по строгой повадке. - Морозова! Ведьма!"
И сразу открылось царю: вот его враг смертный, осуждает его за царицу. Никогда она не простит ему и Никоновых дел. Да ничего она не простит, рада, ведьма, она его горю. Всё одно к одному. Ну, монахи в Соловках бунтуют, мужики на Волге помещиков да вотчинников жгут, Стенька по Хвалынскому морю гуляет. Все это далеко. А вот тут, в самом Кремле, в Вознесенском монастыре, стоит черная баба с белым лицом, с застывшими бешеными глазами, ненавидит его, царя, лютой ненавистью, клянет его… Да и не одна она, эта баба! Гнев всей земли, непомерная злоба пылает в этой бабе, стоящей черной свечой над мертвой царицей.
- "Благословен еси, господи, научи мя оправданиям своим…" - тихо стеная, вздыхает хор.
"Земля бунтует, а вот где он, корень, - в этой черной женщине. В ближней боярыне! Кому ж можно верить? Аввакумовы письма получает, чтет, переписывает, дале шлет. Оба - он и она - меня проклинают… мою Марью погубили".
И трех месяцев не прошло, как схоронили царицу Марью, как по весне снова шел царь по Кремлю в Архангельский собор: хоронили теперь царевича Семена - простыл ономнясь младенец, как матку хоронили…
Проклятия Никона потяжеле каменного дождя.
В Коломенском перестали работать резчики и столяры, изографы из Оружейной палаты взялись расписывать потолки, стенки, вставки над окнами, над дверьми… Первый царский изограф Семен Ушаков правит всем делом, с ним работают его товарищи - Иван Макилов, Федор Юрьев. Травы и цветки делает армянин Богдан Султанов на "персидское дело"… Ангелы, архангелы парят по потолку, святые сияют. Тут же, по стенам, указал царь написать и великих воителей древности - Александра Македонского, Юлия Кесаря, Дария Персидского и других. Искусно написаны аллегории Еуропы, Азии, Африки, разных стран и гербы разноличные. Не то что глаза, а и ум разбегается.
Атамановы казаки кинули Мазандеран, вышли в море - пошарпали еще восточные берега Каспия, добавили добычи, но все равно нужна была земля. Стали станом на голом Свином острове под Баку, - кругом качается бурное море, раскаленные солнцем скалы, песок да галька, лето идет в грозах да бурях, хлеба нет, а шаховы корабли не дают передохнуть. В каленом июле подошло к Свиному семьдесят шаховых кораблей, обложили казаков со всех сторон: куда ни глянь - на бело-зеленых волнах диковинные пестрые корабли с высокими кормами, на белых парусах.
Приходилось казакам тут одно: либо победить, либо помереть! Победили.
Дрались впритын, стояли насмерть, топили отчаянно персидские корабли - всего три из семидесяти спаслись, и на одном еле ушел командовавший персами Менеды-хан. Разин-атаман захватил великие богатства Менеды-хана да его детей взял, дочку-красавицу да сына-юношу.