– Нас-то, нас-то с детками хошь повыпусти, господин капральный! – молили они. – Нам-то за што погибать!.. Помилосердуй!..
– Все выкади по один… А там руки вьязал все – и на кордегардий… Начальство будит разбираль…
Бабы гуськом потянулись из дверей и, как овцы, давали себя связывать, протягивая руки, плача и причитая вполголоса.
Мужики постарше тоже стали почесывать затылки и забубнили между собою:
– Што уж тута!.. Видимое дело: помирать приходится. Надо начальство слухать… Ишь, сколько их набежало с ружьишками… Вали, робя… Пущай вяжут…
И потянулись за бабами мужики, потом и парни. Скоро связанные по двое, по трое поясами, обрывками веревок, перевязями ружей, они стояли темною грудой тяжело дышащих фигур, по большей части с непокрытою головой, с раскрытой грудью, в одежде, изорванной во время свалки…
Только парень-запевала с двумя-тремя товарищами не пошел за всеми, остался с матросами и гвардейцами. Они все быстро стали сваливать в одну кучу обломки столов, скамьи, пустые бочки, громоздя нечто вроде баррикады, стены между собою и нападающими. И в то же время осыпали бранью дозорных, подбодряя друг друга:
– Вре-ешь!.. Мы не пойдем, как эти бараны, под обух!.. Сюды лезь… бери нас, немец… али стреляй всех… коли… А уж ежели…
Речь оборвалась. С улицы в окна и распахнутую дверь долетели крики, шумные голоса… Кто-то, слышно было, валил толпой по площади, и шаги сотни людей гулко отдавались на промерзлой земле.
– Братцы! Никак, наши! – первый смекнул Толстов. – Подмога, слышь!.. Гей, ты, у окна… Видишь, што ли, хто спешит! – обратился он к одному парню, который, наполовину высунувшись из узкого оконца, старался разглядеть, кто там спешит среди ночного мрака.
– И то гляжу!.. Наши! – радостно отозвался парень и заорал в пространство что было мочи: – Вали сюды!.. Выручай своих!.. Стреляют драгуны нас ни за што ни про што!..
Как рыба, он сделал несколько порывистых движений всем телом, пролез в узкое оконце и скрылся за ним, спеша навстречу подмоге.
Несколько солдат и матросов, следуя его примеру, стали протискиваться в это и другие три-четыре оконца, чтобы скорее выбраться из западни на волю. Уходя, они кричали оставшимся:
– Мы сзаду напрем на драгун треклятых!.. Все разом… Вы держитесь тута малость… Мы им покажем!..
Капрал видимо растерялся.
– Эта завсем бунд… Там што такой? – обратился он к драгуну, который появился на пороге из ночной темноты. – Кто там бежит ишо?..
– Так што подвалили своим на помочь камраты с ружьями… матросни не мало… И мужики с дубьем… Сотни три всех, почитай… Надоть помочь и нам звать, ваше скородие… Неустойка выходит…
– Бей барабан тревог… Трубить на сбор!.. Пока будем оставляйт эта сволочь! – решил Гольмстрем.
Прозвучала команда. Драгуны собрались в ряды и, сделав оборот кругом, стали быстро удаляться от харчевни в сторону, противоположную той, откуда темной лавой надвигалась помощь осажденным…
– Га!.. Наутек пошли! – загоготали оставшиеся в харчевне солдаты и матросы. – Испужался, бусурман треклятый… Улю-лю-лю!.. Лови его!..
И со свистом, с реготом, с шумом высыпали они на простор темной площади, громко заорали подходящим друзьям:
– Спасибо, братцы… Нечего торопиться… Вишь, сбежало драгунье дырявое!.. Хо-хо-хо!..
Свист, хохот и неистовое улюлюканье смутило даже тяжелый, темный мрак этой ненастной, тревожной ночи. Кое-кто стал развязывать баб и мужиков, которые понуро и молчаливо ожидали, чем кончится вся эта передряга, не ими затеянная, но едва не принесшая много новых мук и горя этим тихим, безответным людям, темному стаду людскому…
Глава III
РОКОВОЕ НАСЛЕДЬЕ
Прошла еще неделя.
Всю ночь не спал никто во дворце. Суетились люди, врачи дежурили у постели больной государыни. Придворные из более близких приезжали и уезжали.
На тревожные вопросы: "Что с государыней?" – получался печальный ответ: "Плохо по-прежнему, но есть еще надежда…"
Настало утро 17 октября. Медленно, печально потянулся день…
Цесаревна Елизавета, ночевавшая в покое, соседнем с опочивальней Анны, – так и не уехала к себе. О Бироне и говорить нечего. Он почти не отходил от больной. Жена его и дети с рассветом тоже были вызваны во дворец.
– Надо быть вам здесь на всякий случай… Вдруг опомнится государыня и спросит кого-либо из вас, – отрывисто пояснил жене герцог.
Лицо у него было бледное, отекшее, глаза воспалены, словно он не только провел бессонную ночь, но и сам страдал затаенной болезнью…
Быстро промелькнул пасмурный зимний день. Но людям, томившимся в стенах затихшего, печального дворца, он казался бесконечным!.. Кто был близко к опочивальне больной, вздрагивал ежеминутно от стонов и криков Анны, которую терзали жесточайшие колики. Сначала все снадобья, даваемые ей Бидлоо и де Гульстом, ее любимыми врачами, казались бесполезны. Но вот к вечеру, когда стали надвигаться ночные тени на дворец и на всю словно притихшую столицу, повелительница обширного царства, воющая и стенающая от боли, как самая простая служанка, молящая врачей убить ее скорее, если нельзя прекратить муку, – эта страдающая женщина, метавшаяся на постели, как огромная рыба, выброшенная на сушу, покрытая клейким, холодным потом, перестала понемногу вопить, стенать и затихла понемногу. Боли стали много легче. А может быть, просто и притупилась чувствительность организма, истощенного муками, одурманенного разными наркотическими снадобьями, какие давали Анне врачи.
Другая давно бы впала в забытье от всех микстур, принятых Анной. Но императрица, могучая телом, только почувствовала, что легкая дремота охватывает ее впервые за сорок с лишним часов.
Багровое от натуги лицо ее сразу побледнело. Большие мешки и синие, почти черные круги выявились под закрытыми глазами. А опущенные густые ресницы кидали на это помертвелое лицо еще большую тень, усиливая его сходство с мертвым ликом. Но грудь больной тихо и ровно вздымалась, руки, раскинутые по постели, слегка вздрагивали порою, и Бидлоо, дежуривший эти часы у постели государыни, облегченно вздохнув, шепнул Анне Леопольдовне, которая почти все время проводила вместе с врачами в этой опочивальне:
– Засыпает… Теперь поспит немного… Боли смягчились. Подите и вы отдохните, ваше высочество!..
– Нет… нет!.. Я не устала… Я только выйду в соседний покой… Тут так душно… Я буду там!..
И на цыпочках вышла она из опочивальни.
Рядом, в небольшом покое, сидела Елизавета у пылающего камина и тихо о чем-то беседовала с леди Рондо, женой английского министра-резидента. Герцогиня Бирон дремала тут же, пригретая огнем, уютно пристроясь всей своей тучной фигурой в широком, мягком кресле. Две дежурные дамы, сидя поодаль у окон на мягких скамьях, тоже порой замолкали и, задремав, вскидывались через мгновенье, снова лениво, вяло продолжали прежний, негромкий разговор.
– Легче немного государыне! – кинула Анна Леопольдовна Елизавете вполголоса фразу в ответ на немой, вопросительный взгляд цесаревны. Усталой походкой подошла к дивану, стоящему у стены против окон, поправила брошенные тут расшитые подушки, улеглась, потянулась с наслаждением и через несколько мгновений уже уснула.
Бидлоо, проводив Анну Леопольдовну, тоже почувствовал, что он совсем изможден. Но лечь тут, в опочивальне больной, или подремать даже сидя в кресле – этого нельзя…
Вооружив сухой, горбатый нос огромными очками в круглой золотой оправе, Бидлоо развернул тяжелый фолиант в кожаном переплете, принесенный с собою на бесконечное дежурство, и в десятый раз стал перечитывать мудрую книгу Аверроэса, одного из отцов врачебной науки.
Среди полной тишины четко тикали часы на камине, изредка тонко позвякивая ослабелой пружиной. Трещали дрова, подкладываемые в камин шутом… Дыхание спящей, прерывистое и хриплое, как-то сливалось с окружающей тишиной, оттеняя, но не нарушая ее. Медленно текли минуты. Прошло около часу.
Вдруг рука Анны вздрогнула, императрица попробовала во сне зашевелиться, не смогла, слабо застонав и раскрыв на мгновенье глаза, снова сомкнула их, обеспокоенная слабым светом свечей, защищенных зелеными колпачками; пересохшие губы едва зашевелились, почти беззвучно лепеча что-то.
– Пи-ить! – скорее догадались, чем услышали просьбу больной окружающие.
Шут первым бросился к столику, на котором стояли лекарства и графин с питьем. Но дремлющая до сих пор Салтыкова тоже мгновенно прокинулась, поняла и быстро налила в стакан питье из графина. Осторожно придерживая затем тяжелую голову Анны, Салтыкова приблизила стакан к самым губам больной.
Два-три судорожных глотка… и снова откинулась на подушки эта мертвенно-бледная голова с подтеками вокруг глаз, которые так и не разомкнулись.
Бидлоо, поспешивший также к постели, осторожно коснулся отекшей руки, желая посчитать пульс.
– А… Ты здесь все… не ушел!.. Добро. Не оставляй меня, слышь. Я хочу быть здорова! – с неожиданным приливом сил порывисто заговорила Анна, полуоткрывая глаза, тусклые и стекловидные теперь.
– Да поскорее подымай, слышь!.. – продолжала она, шевеля в такт словам опухшими пальцами. – Колотье прошло, слава Христу. Ты помог, спасибо… А теперь и совсем на ноги поставь скорее… Знаешь: страшно мне было. Думалось уж – помру! Так рано, и до пяти десятков лет не дотянула. Десять годков всего и поцарила!.. Што тут… Много ль. Вот была здорова и лет не считала… И не думалось. А теперь – все на ум идет. Жить хочу, слышь! – со стоном выкрикнула Анна. – Гляди: оздоровею – озолочу! Не то графом – герцогом… принцем сделаю… Слышь! О-ох! Слава Христу: боли-то нету… колотья треклятого этого… О-ох! Да штой-то все молчат, ровно куклы осиновые! – вдруг раздражительно прозвучал голос больной. – Глазами, знай, водят и ни гугу!.. Терпеть, слышь, не могу, коли молчат! Я и проснулась-то от тишины от вашей. Во сне страшно мне стало: тихо кругом, ровно в могиле. Што ж вы онемели все!..
Разом заговорили окружающие, вспомнившие, что государыня больше всего не терпит, когда кругом нее тишина и все молчат.
Но общий, внезапный и неуверенный говор покрыл визгливый голосок шута.
Нос схватил опахало Салтыковой, сунул его себе сзади, под фалды кафтана, в виде хвоста и, став на четвереньки, стал, словно кот, тереться у постели, мурлыча и мяукая и приговаривая в одно и то же время:
– Мьяу!.. О-ох, не серчай ты, Грозный царь Иван Васильевич!.. Мур-р-р… Не вели казнить, дай слово молвить!
Анна слабо улыбнулась.
– "Васильевич!" Да, да, да!.. Так меня в девушках еще… у матушки еще… один блаженный святой человек прозывал… Царство мне, видно, тогда уж пророчил! Вот кабы жив он был, я знала бы: долго ль и хворать мне еще… Он бы и тебя за пояс заткнул! – обратилась она к Бидлоо. – Да, "Василич!" Да, уж не такая я "грозная"… Я – добрая. По мне, и не казнить бы ни одного человека… А надо… Што уж тут!
– Вестимо, добрее тебя нету! – подхватил Нос. – Да и не ты казнишь, судьи твои праведные. Правители да управители… На них и грех. А ты – добрая! – махая опахалом-хвостом, поддакивал шут. – Вот и Котишко-Мурлышко тебя любит!.. Мр-р-р… мр-р-р-ру… мьяу!..
– Поди ты… надоел! – с гримасой проворчала Анна и обратилась к Салтыковой: – Ты што, мать: али уж зареклася нынче ни словечушка не молвить?.. Вот не стало моей Новокщеневой… Бусурманка прирожденная, а по-нашему каково бойко лопотала, без умолку просто! Приятная была женщина. Да еще княжна Вяземская, тоже говоруха изрядная. Да померли… Ишь, как невпору. Вот я больна – и разговорить меня некому. Тяжко мне, а сама должна языком трепать… да…
– Ох, матушка! – угодливо затараторила Салтыкова. – Я лишь не хотела твоим речам мешать, государыня ты моя… А посказать много есть!.. Еще сколько даве осталося недосказано… Как уснуть изволила, кормилица!.. Вот, утречком еще нынче, кака оказия приключилась: в караулке-то ахфицер… Красивый такой, видный малый… Тревогу вдарили, што цесаревна наша, Лизаветушка-матушка мимо едет… Он, ахфицер-то, и выбежал к своей ширинке… Ан впопыхах-то на пратазан-то и напоролся… Еле тут же душу Богу не отдал!.. Може, уж и не жив…
– Кое место себе пропорол, малый-то? – закрыв глаза, задала вопрос Анна. – Надо бы ему способие послать. Слышь, попомни, тетушка!..
– Попомню, родная! – быстро закивала головой Салтыкова. – А тебе што, батюшка! Не пойму! – обратилась она к Бидлоо, заметив, что тот ей делает какие-то знаки. – Повыйти хочешь… так иди себе… Мы тут побудем при государыне…
– Веселое надо говорить ее величеству… а не такое! – шепнул ей врач, подойдя поближе.
Наивная старуха только досадливо отмахнулась от врача, словно от мухи, и продолжала тараторить:
– А то еще анамнясь… вот забавушка была!.. Приехал князек Гагарин к своей разлапушке. А князенька Мещерский, муженек-то, проигрался в пух да пораней обычного и объявился домой… Накрыл обоих – на постельке, на тепленькой рядком лежат!.. Ну, известно, дискурсы всякие пошли… "Стыд, мол, на всю фамилию. Мы-де Рюриковичи!.. Мол, и убить могу обольстителя… Али там выкуп взять, какой полагается!" А тот-то, Гагарин, и спроси: "Какой выкуп?" – "Да уж не меней трех тысяч… за такой конфуз! И штобы нихто не знал…" – "Добро! – говорит махатель-то. – Со мною вот шесть тыщ. Так вы уж и завтра не мешайте нам… А теперь, с Богом!" Взял муженек покладистый у Гагарина денежки, партию доигрывать поехал!.. Каково!..
– Проказник, этот князь Андрей! – улыбаясь слабо, похвалила Гагарина Анна.
– А еще што я слыхала… истинно дива достойно! – сыпала дальше говорунья. – В казенный день, когда наказывать полагается на торгу, девку ль, бабенку ли одну стегать надо было… За дела за воровские. Она и молит: "Ноне час мне приспел… рожать надо! Ох, не бейте! Неповинную душу забьете во чреве!" А по виду и не знать, што уж пора ее настала… Брюхо-то не больно велико. И не послухали, повели рабу Божию… А она тут на месте, как первые кнуты хряпнули, возьми, тройню и родила!..
– Што ты… Да неужто… бедная! – сразу потемнев, откликнулась больная.
– Вот разрази меня Господь!.. С перепугу ль это она… Али назло, штобы свое доказать… взяла да и рассыпалась… да тройню… И все живы, слышь!
– А девку, што же… простили?
– Зачем ее прощать… Пороть еще будут, допарывать, как полегче ей станет! – успокоительно проговорила Салтыкова, не замечая, как волнуется больная. – Уж, что полагается, девка получит свое!..
– Нет… Нет… Не позволю… Простить… Не сметь!.. – порывисто заговорила Анна. – Бог за нее, видно, и меня карает… Пусть так ее сошлют, не бивши!.. Скажи там Маслову али…
– Да што ты, государыня-матушка! – наконец сообразила Салтыкова. – Што с тобою!.. Никак, и, слезки на очах! Скажу… скажу… Да ничего такого и не было!.. Все приврала я… Только бы потешить тебя малость!..
– Нет… Нет!.. Штобы не стегали… За меня пусть помолится девка та несчастная!.. Нет…
Нос в это время, видя, что Бидлоо настойчиво делает знаки Салтыковой, предлагая ей молчать, – снова выбежал из своего угла и завертелся перед постелью больной.
– Мьяу… мур-р… А Котишко-Мурлышко ноне по дворцу бегал… да што слышал, што видел!.. Мьяу!.. "Сам-то" с самою поссорился… Он-то ей…
Тут Нос, став на ноги, принял осанку Бирона и его голосом заговорил:
– "Надоела ты мне… Ишь, какая толстая да рябая! И прет тебя, разносит во все стороны!.. Лучше б ты хворала, а государыне быть здоровой!" А она ему этак-то на ответ: "Известно, окроме государыни, ты ни жены, ни детей знать-ведать не желаешь давно!" – "И не желаю! Она – солнце в небе, а ты – истинная мразь! – Это герцог-то ей. – Я моей царице по гроб слуга. А ты мне ненавистна, жена постылая! Марш на место, сторожи: как там все при ненаглядной нашей… Хорошо ли да ладно ли!.." И-и поплыла моя утица… так, вперевалочку… – подражая походке герцогини, заковылял по комнате Нос. – Чай, и сейчас сидит поблизу, носом своим толстым клюет спросонья. Уж и спать здорова, толстая корова!..
И он раскатился мелким смехом.
– Правда!.. Так ты все и слышал! – видимо довольная, спросила Анна, грозя шуту. – Чай, прилыгаешь больше половины, коли не все врешь!.. А…
– Вот провалиться бы мне на том месте! – с забавной ужимкой отскочив назад, забожился шут. Потом сразу очень яростно, но негромко, чтобы не потревожить больную, закричал, как пес, поставя свой хвост-опахало палкой… Тут же опустил его, выгнул спину горбом, зафыркал, замяукал, как озлобленная кошка, отбивающая пощечинами нападение сердитого пса.
Анна полуприкрытыми глазами несколько мгновений следила за потешной сценой, изображаемой любимцем-шутом, и вдруг мгновенно уснула, как это теперь с ней часто случалось.
– Мья-яу!.. Фр-р-р… фр-р-р… Гау-гау! – сразу понижая голос, продолжал все-таки гудеть Нос, зная, что если совершенно замолчать – больная немедленно проснется. И только постепенно он прекратил свое представление, а вместо него повела негромкую, монотонную речь Салтыкова, нижа одно за другим слова, почти лишенные всякого смысла, лишь бы в чутком сне Анна слышала чей-нибудь говор…
Бидлоо вернулся к своему фолианту. Нос – забился почти под полог, в ногах кровати. Жизнь снова замерла в слабо освещенной опочивальне, если не считать невнятного бормотанья Салтыковой, напоминающего скорее жужжанье усталого, отяжелелого шмеля, чем живую человеческую речь.
Как раз в эту минуту Бирон, пройдя потайным ходом, проложенным в толстой дворцовой стене, очутился перед незаметным отверстием, "глазком", проделанным так, что из темного, узкого хода можно было видеть, что делается в опочивальне у государыни.
Найдя, что здесь все в порядке, герцог заглянул во второй "глазок", выходящий в смежный с опочивальнею покой, где его жена и Анна Леопольдовна сладко дремали на своих местах, а цесаревна вела тихий разговор с леди Рондо.
Приложив ухо к незаметному отверстию в стене, скрытому снаружи складками штофных обоев, Бирон старался разобрать: о чем толкует Елизавета с англичанкой, пользующейся у нее особым доверием. Но те, вероятно памятуя, что во дворцах и "стены имеют уши", – вели беседу так негромко и однотонно, что ни единого слова не вырывалось поотчетливее из общего невнятного жужжания двух сдержанных женских голосов, поочередно нарушающих полную тишину слабо озаренного покоя.
С досадой повернувшись, временщик направил на темную стену прохода со стороны опочивальни тонкий луч света из потайного фонарика, который и озарил ему тесный, извилистый путь в этом коридоре, проделанном в толще стены.
Различив небольшую скобу, Бирон нажал на нее. Повернулась часть стены, образующая в то же время заднюю стенку большого шкафа, стоящего в дальнем углу опочивальни Анны.
Стенка, пропустив фаворита в пустое пространство шкафа, повернулась на шпиле, управляемая пружиной. Бирон сунул свой фонарик в карман, нащупал внутреннюю скобу дверей шкафа, нажал – и дверь распахнулась.