- Ты так прочитал, Бухаир, - твёрдо сказал Юлай. - Ты такой уж ведь грамотный, значит. Всегда все бумаги читаешь верно. Там писано, чтобы ты старшиной остался, пока я в поход пойду, а я в поход не пойду. Сын пойдёт, а я дома останусь, и ты старшиной не будешь. Вот то-то!..
- Салават какой сотник? Какой он начальник?! Он беглых держит!.. - взбешённый, кричал Бухаир. - Если ты, старшина, сам идти на войну боишься, уж лучше я сотником стану.
- Моё слово твёрдо, парень, - отрезал Юлай. - Когда Салават захочет, он может тебя переводчиком взять под начало. Я тебя отпущу, Бухаир…
Юлай, не слушая больше писаря, подошёл к солдатам. Вокруг них собралась большая толпа башкир. Бишбармак был готов, и женщины начали раскладывать мясо в широкие деревянные чашки.
Башкир, понимавших по-русски, было немного, и солдаты разговаривали знаками, объясняя своё семейное положение столпившимся возле них башкирам. Тут были и молодые парни, которым завтра предстояло идти в поход, и старики, их отцы.
Встревоженные слухами о предстоящем военном походе, жены и матери тоже собрались со всего кочевья в женский кош старшинской кочёвки; самые важные из них были приняты в особом коше белого войлока, принадлежавшем первой жене Юлая, матери Салавата.
Видя, что все уже собрались по его приглашению, старшина, прежде чем приступить к трапезе, обратился ко всем гостям.
- Аксакалы, жягеты! - сказал он. - На государыню мать-царицу - беда: беглый казак Пугач её обижает - царём себя объявил. Царица-мать призывает башкир на помощь. Когда мать помогать зовёт, дети сами всякое дело бросают - на помощь бегут. Нас мать зовёт, дети. Сам я стар. Сын Салават за меня поведёт. Удалец удальцов поведёт. Только весть услыхал - кольчугу надел, лук и стрелы взял, сукмар у седла, пика у стремени. Иди сюда, сын, - подозвал старшина.
Салават подошёл, не зная ещё, что хочет сделать отец.
- Вот тебе моя сабля, - сказал Юлай и, сняв с себя саблю, прикрепил её к поясу Салавата. - Вот плётка моя, с ней я в прусской войне воевал, много чужой земли на коне проехал, - сказал Юлай, прицепив к поясу Салавата плётку. - А вот медаль моя. Мне её бабушка Лизавет-царица дала, - заключил старик, отколов и медаль со своей груди. - Не осрами её, парень: смело сражайся.
Салават вынул саблю из ножен, поцеловал клинок.
- Твоя сабля, атай, всегда будет рубиться только за правду, - сказал он торжественно.
* * *
Ночь проскользнула быстро. Уже на рассвете Салават чистил сбрую, он ходил одетым в кольчугу, и ему нравилось чувствовать её тяжесть.
- Вот уже и чужой Салават, - говорила Амина. - Голову приложишь к груди, а грудь чужая - железная.
- Железо лучше сохранит твоего Салавата, - успокаивал он её.
Салават ласково болтал с Аминой, пока у коша не раздался топот коней.
- Кинзя приехал. Прощай, Амина. Прощай, не плачь, Амина! - Салават обнял её.
Быстро он доехал вместе с Кинзей до коша Юлая. Перед кошем уже толпились всадники.
Салават пришпорил аргамака и выехал вперёд. Зелёная шапка, опушённая соболем, красовалась на его голове, чуть сдвинутая на затылок. Юлай стоял у входа. Многие женщины, пришедшие провожать сыновей, плакали. Сыновья старались быть веселей.
- Все как один. Вот каких солдат дали царице шайтан-кудеи, гляди, капрал! - говорил Юлай.
Писарь стал выкликать отправляющихся в поход, и те, кого называл он, громче, чем нужно, отзывались.
- Салах Рамазан-углы! - кричал писарь.
- Бар! - отвечали из толпы.
- Сафар Зайнулла-углы!
- Бар!
- Ахмет Магометзян-углы!
- Шунда!
Когда все были перечтены и оказались налицо, писарь доложил, что все собрались.
Юлай сказал:
- С богом!
- Аллах сохранит вас! - громко произнёс мулла.
- Хош! - крикнул Салават.
- Хош! Хош! - стали перекликаться всадники с толпой.
Послышался плач в толпе женщин.
Салават выпрямился в седле и натянул удила.
- Айда! - лихо воскликнул он и тронул коня.
- Айда! - грянула вся ватага, и сотня коней пустилась вперёд не спеша, потому что сзади гнали гурт молодых баранов, взятых с собой в пищу.
Солнце скрылось уже за горами, и сумерки выступали из-за камней и из травы, а отряд неустанно ехал вперёд.
Поднималась луна и сзади бросала тени под ноги коней. Впереди встала тёмная туча, закрывшая половину горизонта.
- Под дождь едем. Пора ночевать! - крикнул кто-то сзади.
Салават поглядел на небо.
- Пристанем у Сюмских пещер, - сказал он. - Теперь близко.
Вдруг он заметил белую полосу в небе, белый столб справа от себя, почти у самого края тучи, и такой же белый светящийся столб слева. "Что бы это такое было?" - подумал он и снова взглянул - и уже два столба выросли, соединились, срослись в дугу желтоватого и синеватого цветов. Радуга!
Салават обернулся назад, к воинам.
- Радуга! - крикнул он. - Радуга - мост к победе! - И он протянул руку по направлению к "мосту".
Он знал, к какой победе ведёт этот мост, знал, что делать и куда ехать, но эта сотня юнцов, посланных с ним на помощь царице, - что знала она?!
Всадники изумлённо глядели на радугу. Ночная радуга! Как-то никому из них за восемнадцать и двадцать лет жизни не пришлось видеть её никогда, и все они приняли её за предзнаменование, доброе или злое - кто знает! Первым назвал её добрым знамением Салават, и все поверили, хотя никто не знал, о какой победе он думал…
Сборы, отправка - всё было стремительно. За горестями расставания, за неожиданностью далёкого похода некогда было подумать о том, куда и зачем их послали… Салават, их герой, певец, бунтовщик, скиталец, вёл их, скача впереди других на голубом арабском коне, и этого было достаточно, чтобы спокойно скакать к славе и подвигам. Самое слово "война" было овеяно сладкой мечтой юности. Ехать на настоящую войну казалось им сбывшейся грёзой, и потому все были немногословны и молчаливо возбуждены собственными переживаниями без размышлений. Их призывали драться с казаками. Что были для них казаки? Русские, неверные, христиане… Отцы, деды и прадеды бились с "неверными", и песни и сказки о дедах передаёт народ - значит, битвы с ними послужат к славе. Это были даже не мысли, а смутные обрывки их, перепутанные с мечтами о девушках, о почёте возвращения, о подвигах, храбрости…
Только отдых и ночлег, охлаждающий пыл, возбуждённый походом, могли окончательно разбудить мысли, вопросы и призвать к ответу спокойную рассудительность.
Из всех лишь один Салават с самого начала сознавал, что каждый шаг приближает его не только к войскам царицы, но и к войскам восставших яицких казаков, против которых послали башкир. Лишь он, бродяга, изъездивший и исходивший казачьи места, знал скрещения дорог и троп и заранее думал о том, на каком перекрёстке вернее и безопасней свернуть с назначенного пути. Но он решил, что никому не откроет своих замыслов до того самого часа, когда не станет уже дороги назад. Тогда на последнем ночлеге он скажет им всем: "Башкиры, я не веду вас против царя. Мы пойдём вместе с ним против царицы, против заводчиков и бояр…"
Бодро ехала сотня всадников.
Под луной впереди заструилась серебром река Сюм. Взяв на седло по овце из стада, захваченного с собою в путь, башкиры приготовились к переправе.
Они растянулись в цепь, в кони, войдя в воду, жадно тянули студёную влагу. Когда же они напились, снова Салават громко крикнул:
- Айда-а!
И, борясь с течением, широкими и сильными грудями бросились кони резать быструю струю. Несколько минут только всплёскивала вода в ночи, фыркали лошади да жалобно кричали испуганные ягнята и взрослые овцы, лёжа на спинах коней, впереди сёдел. Но вот первый аргамак вышел на берег, а за ним и другие.
- Гей-на! - выкрикнул Салават и помчал впереди отряда бодрого от студёной сентябрьской воды вопя.
- Гей, гей! Айда-а! - И сотня всадников, не снимая живой клади с сёдел, помчалась вскачь, чтобы согреть коней, и ночная радуга вставала впереди них за горами, как светлые ворота в ночь будущего - мост к победе. Сзади луна освещала их путь.
Они ехали не один, не два дня. С перерывами, с передышками, с остановками, они подвигались медленно. Казалось, по мере приближения цель теряла свою притягательную силу; война перестала так безотчётно манить юношей. Размышления и беседы родили сомнения в головах и сердцах жаждущих славы…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Стерлитамакская пристань была построена горными воинскими командами всего десять лет назад для вывоза меди и железа с горных заводов и соли с Илецкой Защиты в Казань, Симбирск и в Москву.
На берегу богатой рыбою реки Белой раскинулся небольшой городок. Как всякое селение, возведённое воинскими командами, пристанский городок был выстроен "по линейке" - улицы его образовывали точные квадраты. Единственным выделявшимся из общего порядка был двухэтажный дом с резными балконами и высоким шпилем, на котором развевался российский флаг, - это было управление пристани, за которым, вплотную спускаясь к реке, простирался широкий пристанский двор с каменными лабазами и длинными деревянными навесами по сторонам. Он был обнесён высоким бревенчатым тыном, обрыт рвом, словно крепость, и по углам его возвышались деревянные вышки, на которых ночами и днями стоял воинский караул.
Вокруг городка разрастались густые леса, липа, дуб, берёза шумели в долине реки возле пристани, и только много выше её по течению Белой темнели ели и качались высокие сосны.
Часть товаров - железа, меди и соли - приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою санным путём, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки.
Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке, возле пристани, жило около сотни плотников - русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая "тёрла" из круглого леса доски для построения этих судов.
В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска.
Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казённые постройки.
В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломёнок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре.
Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчёл наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчёлами.
Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда - "работных людишек" - бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам.
В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут стоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе - асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании.
На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор "ясашных инородцев", высылаемых на службу против Пугачёва.
На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых ещё приходилось ждать не ранее санного первопутка.
В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мёд, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу… Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, - начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов.
Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра.
Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую "кислушку", и каждый вечер в другом доме все собирались "пробовать" её с вечера до утра - где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом…
Шли осенние дожди, стояла грязь.
Высланные для набора "инородцев" команды не возвращались.
Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приёме на пристань "инородческих" команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом.
"Милостивый государь, Пётр Степанович! - писал генерал асессору. - Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах ещё с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царём Иваном Васильевичем Грозным брали Казань.
Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорпписал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско - спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймёте, когда скажу, что молю Христом-богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!"
И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения.
На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска.
За городком по берегам Ашкадара, Стёрли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу.
С улицы в канцелярию доносилось всё время протяжное, назойливое татарское пение.
- Лейкин! - нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей.
Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней "пробы" кислушки у попадьи и после письма Кара.
- Насмерть ведь так изведут, окаянные! - страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. - Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать - по берегам места хватит.
- Нельзя их из улиц погнать, Пётр Степаныч, - возразил поручик, сидевший за соседним столом. - Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца.
- До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков.
- Неуловимы-с! - воскликнул поручик. - Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки.
- Что же они - как кузнечики скачут?! - насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. - Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома…
Писарь вышел.
- Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, - проворчал асессор.
В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке.
- Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться… - асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, - сюда вот, в Биккулову, к Кару, - сказал он. - Нечего им тут проедаться. Поимённые списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить - не разбежались бы по дороге, не дай бог…
- Вашскородь, пугачёвский лазутчик! - выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы.
Богданов живо вскочил.
- Где лазутчик? Откуда?
- Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос?
- Давай, давай поскорее, давай! - нетерпеливо отозвался асессор.
- Прикажете ножик и вилочку-с, Пётр Степанович? - спросил поручик.
Богданов удивлённо взглянул на него.
- К чему это ножик и вилочку?
- Лазутчика - на кусочки-с! - зубоскаля, сказал поручик.
- Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик!
В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину.
- Иди, не кобенься, дура. Не к палачу - к господам офицерам, не бойся!
- А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых!
- Молчи! - в угоду начальству прикрикнул солдат.
- А ты меня не учи. Я и сам учёный, на семи кирпичах точёный!
- А ну-ка, ближе сюды, "учёный"! Ответ веди по-учёному. Как зовут? - грозно спросил асессор.
- Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!
- Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, - проворчал Богданов.
Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.
- Что за грамота? - спросил тот.
- У лазутчика выняли, вашскобродь! - отрапортовал солдат.
- Что за бумага? - обратился Богданов к пленнику.
- Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то - прости господи!..
- Отколь же она у тебя?
- На дороге нашёл.
В допрос ввязался поручик:
- За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу - пошто при тебе бумага?
- Табачку завернуть приберёг. Кабы знал, что беда за неё мне придёт, да будь она проклята вместе и с табаком!
- А подпис чей? Чья печать? - строго спросил поручик.
- Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! - сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.
- Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, - обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. - "Пётр"?! - воскликнул он. - Кто же будет сей Пётр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! - взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. - Отколь взял бумагу, собака?!
- Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!
- Врёшь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю… Где взял?