Тут же, не сходя с места, он должен был принять решение, выбрать одно из двух. Большевиков и их пресловутую диктатуру голодранцев штабс-капитан ненавидел, всё, что имел, он был готов без сожаленья отдать за то, чтобы свалить Советскую власть. Всё, кроме жизни… Пошёл бы он и в бой, только надо было ему убедиться, что дело красных проиграно. В прошлом жизнь много раз преподносила ему уроки. Провоевав в течение семи с лишним лет, Соболев извлёк для себя главное: любой ценой остаться в живых. И всё же добровольно отходить в сторону от пути, ведущего к благам и славе, тоже было бы неразумно. Да и не получится, пожалуй, как хотелось бы, - остаться созерцателем на отшибе. Победители, кто бы они ни были, предъявят свои претензии: "Где ты был в дни схваток?" Да несколько граммов свинца в затылок, и вся недолга.
Что же делать? Сбитый с толку, Соболев немо высился в полутьме-полусвете и думал. Может, выгнать этого азиата взашей? Тогда этот подлец сейчас же сообщит своим, получится, что ты запродался красным окончательно, а затем "мне отмщение и аз воздам". Нет, так нельзя. Рейнгардт наверняка уверен, потому и присоединился к Пепеляеву. Бог мой, как тут быть? И надо ж было вспомнить о нём. А ведь можно было отсидеться, переждать эти тревожные времена, а к Пепеляеву успелось бы, пусть только он завладеет городом. Ничего не остаётся, как, притворясь, согласиться, даже пойти на выполнение его поручений, если не слишком опасны. "Слово его - приказ". Это его-то, азиата, слово! "Я - твой друг". Придётся и на это пойти, встречать его как друга, иного выхода нет.
Внешне спокойный Валерий не спускал глаз с Соболева. По правде говоря, когда тот пригрозил ему Чека, Валерий не на шутку струхнул. Вручая ему ту записку, полковник Рейнгардт велел так: "Если начнёт увиливать - пригрози. Он трус. На красных работает скорее всего по необходимости". Но всё же целиком брать это на веру не следовало, за эти годы многое перевернулось, даже убеждения. Почему бы Соболеву и не стать ревностным работником у красных? Но тут потерявшийся в сомнениях Валерий с облегчением увидел, как Соболев, судя по лицу его, меняет гнев на милость.
- Господин штабс-капитан, не разрешите ли раздеться?
- Пожалуйста, прошу… Вон вешалка. Только меня вы, бога ради, зовите Эрастом Константиновичем.
Соболев указал в сторону смежной комнаты, затем пододвинул гостю стул, а сам сел на кровать.
Валерий снял шубу, повесил её и подошёл к Соболеву.
- Давайте-ка, Эраст Константинович, поздороваемся по-настоящему.
Пожали друг другу руки.
- С кем имею честь? - не отнимая ещё руки, спросил Соболев.
- Такыров… Пётр Петрович.
Пожатие Соболева было крепко, и это ещё более успокоило Валерия, ему подумалось, что это рука единомышленника.
- Пусть будет так. До поры до времени побудем в "товарищах". Ждать осталось недолго.
- Август Яковлевич… там?
- Полковник Рейнгардт - командир головного батальона дружины генерала Пепеляева.
Соболев живо поднялся:
- Перекусим немного. Ради встречи…
- Нет, не время, - возразил Валерий. - Мне задерживаться долго нельзя. До выхода ночных патрулей я должен успеть добраться к себе. Письмо прочли?
Соболев утвердительно кивнул.
- Поверили?
- Да.
- Поняли?
- Понял.
- Киньте его в печку.
Соболев молча вышел на кухню, и Валерий через приоткрытую дверь увидел, как ярко загорелся и тут же угас белый лоскут.
- Как сказано в письме, моё слово для вас - приказ, - сказал Аргылов, когда они опять уселись друг против друга. - Но помните, что это не мой приказ, и даже не полковника Рейнгардта. Это приказ командующего Сибирской добровольческой дружиной генерал-лейтенанта Пепеляева. Я только довёл его до вас. Вы же, как человек военный, должны и сами знать: приказ не обсуждается, а выполняется.
"Азиат! Дикарь!.. Послушать только, как дерзко разговаривает этот плосконосый с дворянином, с царским офицером!.." Соболев так и вскипел, но быстро утешил себя: азиат и впрямь лишь связной. Что-то вроде конверта, в котором пересылают письмо. Каким бы ни было содержание письма, можно ли обижаться на его конверт?
- Генерал Анатолий Николаевич Пепеляев и полковник Август Яковлевич Рейнгардт считают вас преданным белой армии, непримиримым врагом Советской власти, во всём своим человеком, единомышленником. Это верно?
- Верно.
- Значит, я могу довериться вам?
- А это ваше дело!
Сунув руки в карманы галифе, уязвлённый Соболев принялся расхаживать взад-вперёд:
- Прошу не забывать, что вы разговариваете с дворянином и офицером!
- Садитесь, Эраст Константинович! Не время прыгать, вы не кузнечик.
Если бы Соболев заметил в госте хоть признак смущения или раскаяния, он ещё больше разобиделся бы. Но равнодушие к его вспышке, укоризна усталого и озабоченного человека были Соболеву как шлепок по губам, гнев его сразу угас, подобно вскипевшей пене, на которую плеснули холодной водой. Соболев сел опять на кровать и обмяк.
- Я должен знать точно - могу ли я довериться вам полностью. Этого требуют интересы нашего общего дела, поэтому, Эраст Константинович, прежде чем обижаться, надо бы это понять.
- Прошу меня извинить, - смирился Соболев.
- Могу ли я передать, что вы свою судьбу вверяете в распоряжение генерала Пепеляева?
- Да!
- Знаете ли вы, какую силу представляет собой добровольческая Сибирская дружина?
- Знаю. Агентура красных работает неплохо.
- А если так, то должны вы знать и цели генерала. Якутск - только первый шаг в крестовом походе Пепеляева против большевизма. Конечная цель - Москва.
- Дай-то бог!..
- А теперь приказ генерала. Вы должны достать копию плана операции красных против Пепеляева.
- Ка-ак?! Штаб командующего и военкомат работают раздельно…
- Как достать - это ваше дело. Копию плана передадите мне. Должны понимать, насколько важно, чтобы этот план как можно раньше попал в руки генерала.
- Понимать-то понимаю…
- Теперь второе. Через верных людей надо развернуть среди красных отрядов агитацию, с тем чтобы они перешли на сторону Пепеляева. Прокламации и воззвания я вам доставлю.
- Весьма сомнительно…
- Третье. Во время наступления на Якутск поднять в городе мятеж, захзатить штаб, ревком, обком, телеграф.
- Легко сказать… - окончательно сник Соболев и стал оглаживать подбородок.
- Никто и не говорит, что это легко достижимо. Но если постараться…
- Кто всё это организует?
- Вы!
Соболев аж подскочил:
- Да знают ли там, кто я таков, какие у меня возможности? Я всего-навсего рядовой сотрудник облвоенкомата. К тому же без доверия, не особенно вхож в секреты. Я не волшебник. Нет, не могу обнадёжить…
- Кто вы такой, Эраст Константинович, там отлично знают и надеются на вашу находчивость, на ваш ум, на вашу смелость. Вы не будете один. Скоро я вас познакомлю с некоторыми нужными людьми. Но первейшая задача - достать оперативный план.
- Нет, нет Откуда я его достану? Каким путём? Подумайте сами…
- Думать приказано вам, а не мне! - отрезал Валерий. Он быстро оделся. - Пёс у вас сильно брехливый, проводите меня.
- Ах, да…
Вышли во двор.
- Ещё раз, Эраст Константинович, - напомнил Валерий, уже взявшись за щеколду калитки. - Приказ не обсуждается. Приказ выполняется.
- Да… да…
- До свиданья.
Хлопнула закрываемая калитка. "Слюнтяй… Ещё офицер называется! - с презрением думал Валерий, скорым шагом направляясь к себе. - Барахло! Такая туша, а ум как у суслика. Не добьюсь своего - не отступлюсь! Я тебе ещё покажу, почём фунт лиха".
А Соболев между тем, приоткрыв калитку, глядел вслед гостю. Судя по скрипу снега, шаг его был уверен, и Соболев с завистью подумал: вот она, молодость, ей всё нипочём. Вдруг холодная волна ужаса медленно стала вливаться в него: "А что, если его подослали из Чека? Если это была провокация, тогда…" Запахивая шинель, Соболев вспомнил про письмо: "Письмо-то было от Рейнгардта. Взаправду от него. Это-то уж точно, сомневаться не приходится. О, да пусть будет так…"
Эраст Константинович зашёл в дом. Как бы отыскивая тот заветный лоскуток материи, заглянул в топку. В прогоревшей печи на угасающих угольях лежал пепел - всё, что осталось от послания. Пинком ноги Соболев закрыл чугунную дверцу топки и прошёл в комнату.
Глава пятая
Годам тысяча девятьсот двадцать второму и двадцать третьему в Якутии суждено было слиться в один.
В последнюю неделю 1922 года и девятнадцать дней начала 1923 года один вслед за другим открылись два высокопредставительных органа Советской власти Якутии - Первая областная конференция РКП(б) и Первый учредительный съезд Советов. Многие и не вспомнили, пожалуй, в новогоднюю ночь, что она новогодняя.
Двадцать четвёртого декабря 1922 года делегаты Первой якутской областной конференции послали приветствие ЦК РКП(б):
"Красное знамя коммунизма будет твёрдо водружено по всей территории Автономной республики".
А вслед за этим 26 декабря Пепеляев издал приказ о наступлении в глубь Якутии.
Двадцать пятого октября части Народно-революционной Армии под командованием Уборевича заняли Владивосток "и на Тихом океане свой закончили поход". Двумя неделями после этого красные партизаны заняли Петропавловск-на-Камчатке, и Пепеляев об этом знал. Он знал, что в случае поражения ему и бежать уже некуда. Знал и шёл…
Нет, генерал Анатолий Пепеляев был не из тех, кто, собравшись на рать, поворачивает назад с полдороги, завидев тучку на небе.
В его сознании эсеровские представления о патриархальной государственной Сибири вне зависимости от "большевистской метрополии" - эти милые его сердцу идеалы слишком не вязались с мировой революцией большевиков. Да неужто пойти к ним на поклон? Неужто обречь себя на участь жалкого последыша и жить-дрожать в какой-нибудь дыре?
В дни испытаний немало мужества придаёт людям сознание своей правоты, и тридцатидвухлетний генерал Пепеляев был в эти дни бодр, строг к себе, внимателен к соратникам, голодал и пел со своими дружинниками, он даже писал стихи.
Комсомольцев педагогического техникума обком РКСМ прикомандировал в помощники обширного аппарата партконференции и съезда Советов. Томмот Чычахов был среди них.
Никогда ни до этого, ни после того он не видел одновременно столько доблестных сынов партии и народа. Едва ли не все вооружённые, опоясанные пулемётными лентами, с портупеями поверх ватников и гимнастёрок, они внесли сюда воздух Революции, до взрывного предела насыщенный грозовым разрядом: стоит лишь бросить клич, и все, как один, - в бой. Шальной от радости и возбуждения Томмот носился с бумагами из комиссии в комиссию, нередко путая и бумаги и сами комиссии.
Прошёл первый день - день приветствий. И второй день прошёл, и третий, уже давно всё вошло в рабочую колею и стало уже не столь празднично, а ликующее, но пока необъяснимое чувство не покидало парня. Лишь к концу работы конференции и в первые дни после открытия съезда Томмот разгадал его - это было осознание предметности явившейся народу автономии, смысл и значение которой до того он, как и многие, лишь смутно угадывал, знаешь, что это нечто хорошее, а что оно такое, на деле никак не можешь уразуметь.
Это походило на то, как если бы отверженный и не смирившийся человек пришёл бы гол как сокол в некую мёртвую местность, оглядел её пустынный, безрадостный вид и сказал бы: вот здесь мне назначено жить. Вот здесь, сказал бы он, я поставлю хотон, вот здесь поставлю юрту, вот здесь будет у меня , вон там по окрестности я пущу на выпас моих лошадей и оленей, которых ещё нет, но будут. Такой человек ничего не делает наспех: ведь его дети и внуки будут называть это место родиной…
Некоторые доклады конференции Томмоту доверено было записывать в протокол. Он очень старался, писал до онемения руки, стараясь не пропустить ни слова, но даже и при таком напряжении не успевал дивиться сказанному и осмыслить его, надеясь, что потом он уж как следует удивится и осмыслит. Томмот, например, впервые открыл для себя, что за нация, к которой он принадлежит, какое место якутов среди других народов, каковы особенности их связей и расслоения и как важно для революции всё это знать и учитывать. Он узнал, что малочисленные якутские профсоюзы не так уж бездеятельны, как он думал, зато ячейки РКСМ почти всюду по Якутии или разгромлены, или распались, и теперь будто бы лично от него, от Томмота Чычахова, зависит, будут ли они восстановлены в ближайшее время.
Конференция работала деловито и планомерно. А война между тем уже шла. В соответствии с приказом генерала Пепеляева, его авангард во главе с полковником Рейнгардтом уже двигался в заданном направлении, имея перед собой цель - овладеть красным Якутском.
Продолжал свою работу и учредительный съезд Советов. Со всех сторон необъятного края - из северных, южных, западных и восточных улусов собрались здесь лучшие сыны и дочери народа. Вместе с коммунистами, ревкомовцами, советскими активистами и передовыми людьми из интеллигенции приехали на съезд и хамначчиты, только что вырвавшиеся из байской кабалы и ещё нетвёрдой ногой ступившие в новую жизнь, ещё робкие женщины-батрачки, только что вызволенные на свет из глубин вонючих байских хотонов. Якуты, и русские, эвены и украинцы, эвенки и латыши… Это было нечто удивительное, совсем небывалое. Что ни день звучали речи любимцев якутской бедноты: секретаря обкома партии Максима Аммосова, председателя ревкома Платона Ойунского, командующего войсками Карла Байкалова и других делегатов, посланцев Олёкмы, Вилюя, Лены и Амги. Впервые открыто и громко заявлял о себе ещё вчера подневольный, а сегодня свободный трудящийся человек: "Я - человек!" С самого открытия до закрытия, день за днём съезд превращался в праздник народа. Такого ликования Якутск никогда не знал, хотя и не забывал о надвигающейся беде, о ещё одной смертельной схватке с посягнувшим на это счастье и уверенным в себе врагом.
Томмот твёрдо решил записаться в красный отряд. Но везде, где он побывал - и в штабе командующего, и в военкомате, и в штабе ЧОНа, - требовали направление из горкома комсомола, а в горкоме разводили руками: распоряжения о мобилизации комсомольцев не было. Иди, мол, домой, нужен будешь - найдём тебя сами. Сгоряча повздорил Томмот с секретарём горкомола, выпалил ему, что тот плохо отстаивает интересы молодёжи перед вышестоящими организациями.
И вот результат: дня через два во время одного из заседаний кто-то толкнул Томмота в плечо. Оказалось, тот самый обруганный им секретарь.
- Сходи-ка вот по этому адресу. - И протянул Томмоту заклеенный конверт.
- Что это?
- Мы решили удовлетворить твою просьбу.
Ай да парень! Томмоту даже неловко стало, что прошлый раз он на него так набросился. Ну, спасибо тебе, секретарь. И до полного разгрома Пепеляева прощай техникум. Красный боец Томмот Чычахов отправляется на войну и шлёт тебе боевой комсомольский привет.
Распрощавшись с секретарём, он внимательно прочёл наконец надпись на конверте: "ГПУ, комната № 5, Ойурову".
Томмот был возмущён. Надо сейчас же вернуться в горкомол и ударить кулаком по столу. Почему он послал меня в ГПУ, когда я просился в отряд? Какое отношение я имею к ГПУ? "Мы решили удовлетворить твою просьбу". Будто в насмешку… Да, этот чёртов сын не зря хитро блеснул глазами. Да и я хорош - не разобрался, уши разлопушил. Вот если бы не в ГПУ, а в дивизион ГПУ - было бы совсем другое дело, потому что все говорят, что этот отряд - гордость красных войск. Может, секретарь горкома имел в виду именно этот отряд? Это предположение обнадёжило Томмота. В самом деле, для чего этому горкомовскому секретарю направлять его в ГПУ, когда красные отряды вот-вот выступят навстречу Пепеляеву? Наверняка так оно и есть! Ругмя ругал такого хорошего парня - хорош я гусь!
До двухэтажного каменного здания ГПУ Томмот добрался быстро. В пятой комнате он никого не обнаружил, но, уже притворяя дверь, он услышал позади себя чей-то хриплый, простуженный голос:
- Не я ли вам нужен, товарищ?
Обернувшись, Томмот увидел пожилого человека, костлявого, смуглого, сутулого, вытертый бараний полушубок внакидку, в одной руке несколько листов бумаги, в другой трубка.
- Я к Ойурову.
- Это я. Проходите.
Темноватая узкая комната с одним окном, выходящим во двор, наполовину была занята старым письменным столом с точёными ножками и с тумбой на одной стороне. Столешница там и сям изрезана, керосиновая лампа с закопчённым стеклом, по обе стороны два стула. Один из них под Ойуровым, когда тот сел, заскрипел, застонал как бы: "Больн-на-а!!"
- Садись. Рассказывай. - Ойуров взял трубку в зубы и склонился над листами бумаги. Густо попыхивая крепким черкасским табаком и шевеля губами, он что-то долго читал. Видимо, прочитанное ему не понравилось: он протянул "не-е-э" и откинулся на спинку стула.
- Ну, что, догор, рассказывай!
Томмот протянул ему конверт. Вынув из него четвертушку листа и прочтя, Ойуров положил конверт и хлопнул по нему ладонью:
- Ба, да ты, оказывается, свой человек! Чычахов, да? Послали из комсомола? Молодцы, обещание сдержали. С обкомом у нас уговор был. Та-ак, значит, учишься?
- Учусь.
- Родом ты, кажись…
- Из западных кангаласцев, - подсказал Томмот.
Ойуров расспрашивал подробно, но из его расспросов Томмот понял, что тот знал о нём много раньше. И хорошо, что так: он не приблудившийся с улицы, а в войска ГПУ берут не каждого встречного-поперечного!
- Хорошо-о! Значит, ты пришёл к нам на работу. Скажи-ка мне откровенно: добровольно пришёл? Если и направили без твоего согласия, стыдиться нечего, все мы, солдаты партии и комсомола, идём, куда пошлют. Это и есть партийная дисциплина…
Томмот немного встревожился: "пришёл к нам на работу". Он пришёл поступать в боевой отряд, почему этот человек говорит о какой-то работе? "Все мы солдаты" - вот это другое дело. Томмот сидел и молчал, теряясь в догадках.
Видя, что собеседник молчит, Ойуров сказал, будто утешая Томмота:
- Не важно, как ты попал сюда, главное - чтобы ты работал преданно, от сердца. Значение своей работы ты поймёшь потом. Чека-ГПУ - это щит и меч революции. Знаешь, кто это сказал? - Томмот кивнул: эти слова Дзержинского были ему знакомы. - Можно ли сражаться, будучи лишённым щита и меча? Никак нельзя. Нечем будет защищаться от врага, нечем будет самому поразить противника. Без органов, подобных Чека-ГПУ, ни одна победившая революция не устоит. Знай, голубчик, что быть сотрудником ГПУ, чекистом - это высокая честь и большое доверие!
- Я пришёл в ГПУ не работать, - желая исправить досадное недоразумение, поспешил вставить Томмот.
- Что-о?! - удивился Ойуров и вынул трубку изо рта. - Тогда зачем ты здесь?
- Чтобы вступить в ваш дивизион. Я просил, чтобы меня направили в действующий отряд. Я слышал, что ваш дивизион первым выступает навстречу Пепеляеву.
- Не знаю. Дивизионом командую не я, - как бы издалека отозвался Ойуров и принялся нещадно дымить табаком.