В его голосе прозвучала даже не отцовская, а дедовская какая-то теплота, он посмотрел в окно, где на подоконнике сидел Слава, но так, точно смотрел сквозь мальчика, точно мальчик был прозрачным, точно в темноте перед ним расстилалось такое знакомое и известное ему во всех подробностях Успенское.
- Вот Вячеславу Николаевичу простительно верить в мировую революцию. Он, конечно, может поверить, что товарищ Ленин превратит меня в коммуниста, но ведь он же мальчик, ребенок еще, ведь меня всеми огнями жги, а приверженности моей к сохе не выжгешь, я свою Гнедуху в могилу с собой положу, а Ваньке Стрижову не отдам, и вы думаете, это можно во мне изменить?
Дмитрий Фомич опять как-то неторопливо и задумчиво смолк.
В комнате совсем стемнело. Стояла такая тишина, что Слава слышал, как бьется его сердце.
Быстров пошевелился, и Славушка скорее уловил, чем услышал, ответ Быстрова.
- Можно, - ответил Быстров шепотом.
Но и Дмитрий Фомич услышал его ответ.
- Нет, нельзя, - уверенно возразил он. - Мужика переделать нельзя, и вы это знаете. Я наперекор большевикам не иду, но, поверьте мне, сам товарищ Ленин должны будут отступить, жизнь заставит, и вы это увидите.
Быстров опять глотнул воздуха, выпрямился за столом и спокойно, так, как говорят обыкновенно учителя, подытоживая какую-нибудь серьезную беседу с учениками, сказал:
- Я знаю, Дмитрий Фомич, вы человек честный, иначе мы бы вас в исполком не допустили, запомните и вы меня: наша партия не отступит. Владимир Ильич Ленин никогда не отступал, может, там, наверху, и есть люди, которые рады отступить, но отступления не будет. Я скажу даже больше: на жизнь Ленина могут покушаться, хоть и страшно об этом подумать, но правду его не убить, всех коммунистов не убить…
Дмитрий Фомич вдруг засуетился, засуетился еще до того, как Быстров договорил, принялся запихивать в ящики стола папки с бумагами и запирать ящики ключами, которые висели у него на одной связке с ключами от домашних сундуков и амбаров, сунул ключ в карман, поправил на голове старую фуражку с бархатным околышем, подаренную ему еще до войны каким-то чиновником, и пошел к выходу.
- Вы меня извините, Степан Кузьмич, - проговорил он на ходу, устремляясь к двери. - Совсем было запамятовал. Сегодня на селе сход, подводы будут наряжать за лесом для школы, не придешь, не посмотрят, что секретарь волисполкома, так занарядят, что и за две недели не отъездишься.
- А ты чего молчишь? - спросил Быстров мальчика. - Сидишь и молчишь, точно мышонок?
- Так я с вами… - Слава сконфуженно запнулся. - Так я же с вами согласен!
- А если согласен, - сказал Быстров уже с раздражением, - чего же молчишь? - Он укоризненно покачал головой. - Так, брат, не годится. Ежели согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.
43
Приближался двадцатый год. Слава Ознобишин ездил по деревням, организовывал комсомольские ячейки, открывал избы-читальни, искал у кулаков хлеб, ссорился с учителями… С учителями здорово ссорился! Они хотели обучать детей. Только. А Слава именем революции требовал, чтобы они устраивали митинги, выступали с лекциями, ставили спектакли. Да и мало ли чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика была ни к чему.
По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе. Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой революции.
Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты, все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему место в земотделе, - засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой, подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
- Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? - предложил он вдруг Славе.
Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для школьных спектаклей.
- Какого хозяина?
- Этого…
Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел Федорович.
- Какой же он мне хозяин?
- Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит…
- Не вмешивайся, пожалуйста.
Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
- А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье?
Саплин потянулся, попросил:
- Подай-ка воды…
Напился, поставил ковшик на стол.
- Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю в партию, получу должность, женюсь…
Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею:
- А ты, Федосыч, счастлив?
- Ясное дело, - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. - Все мое при мне.
Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами…
Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
- Чего ж отпустил товарища без завтрака? - спросил он. - Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья.
Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
- Извиняйте, за Славушкой!
Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
- Как же так… Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь?
- О нет! - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной!
Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею.
Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
- Мама… Я не знаю…
Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение.
- Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай…
У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды.
Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса.
Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки.
- Я соскучилась по тебе.
У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки.
В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
- Спит?
- Спит.
Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд.
- Мой отец…
Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
- И еще курица.
- Пируем!
- И пирог.
- Съедим!
Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
- Выпьем?
- За что?
- За генерала! - Быстров посмотрел на фотографию. - За генералов, которые пошли вместе с народом.
Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
- Это я тебе. Вроде подарка.
Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
- Из Корсунского, - объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь…
Слава принялся перебирать бумаги.
Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта…
Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
Протянул карточку Александре Семеновне.
- Что это? - поинтересовался Быстров.
- Меню царского ужина.
- Что же ели цари?
- Седло дикой козы. Спаржа. Парфе…
- За дикими козами и мне приходилось охотиться, - похвастался Степан Кузьмич. - А вот парфе…
- Что такое парфе?
- Что-то вроде мороженого…
- Парфе у тебя нет?
- Есть овсяный кисель…
Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
- Давай, давай!
Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе.
Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
- Тоже в какой-то степени наше прошлое.
Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
- А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
- Княгиня теперь в Питере… - Быстров нехорошо усмехнулся. - Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне…
После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости "в двадцать четыре часа".
- Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю, говорю: "Что же это вы натворили?" А она мне: "Вот что делает ваша революция!" - "А что она делает?" - спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это же вы, - говорю, - его убили…" А она знаешь что в ответ? "Вам не понять, что такое в нашей среде принципы…"
Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
- А теперь по домам.
Пошел за лошадью.
Александра Семеновна тоже оделась.
- А ты куда? - удивился Быстров.
- С вами…
Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал.
Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых.
Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
- Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне.
Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?…
Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: "Тук-тук, тук-тук…" Наступил Новый год. Двадцатый год.
44
Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу.
Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам…"
Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
- Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать…
Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или возражений, и выскальзывает за дверь.
Вера Васильевна ставит ведро на стол.
- Вот вам, ребята, и сахарок.
- Что ж, дели, - говорит Славушка.
- То есть как делить? - удивляется Вера Васильевна. - Кому делить?
- На троих, - предлагает Славушка.
- Зачем же делить? - еще больше удивляется Вера Васильевна. - Мы же вместе…
- Так тебе вообще ничего не достанется, - объявляет судейским тоном Славушка. - Нет уж, дели, каждому свое…
Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку.
- Не понимаю, - еще раз сказала Вера Васильевна. - Раньше ты не отличался скупостью…
Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка.
А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.
- Неужели ты съел весь свой сахар? - удивилась Вера Васильевна.
- Съел, - подтвердил Славушка.
- Какой ты сластена! - упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. - Возьми у меня.
Славушка решительно отодвинул вазочку.
Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.
- У меня для вас сюрприз, - заявил он, открывая заседание. - Тут немного сахара, надо бы его поделить…
Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.
- Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков.
- Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите?
- Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся!
- А все-таки где ты его достал? - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь документ на него есть?
- Какой там еще документ! - разозлился Славушка. - Дают - бери, а не рассуждай.
- Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме.
- Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери.
- Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков…
Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило.
- Быстров дал, вот откуда, - объяснил он не без насмешки. - Пойди спроси, откуда у него сахар.
Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не подконтролен.
- Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.
- А откуда ж еще, - подтвердил Славушка. - Давайте разделим - и за дела.
Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.
- Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне…
Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою долю.
- А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише.
45
В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек, в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.
Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла Федоровича.
- Мне бы Астахову Веру Васильевну…
- А вам на что?
- А уж это ей я скажу.
Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.
- Я от Федора Федоровича… - Он вопросительно оглянулся.
- Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада.
Павел Федорович потянулся было за ними.
- А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец.
- Брат, - обиженно представился Павел Федорович. - Да и хозяин, так сказать…
- Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз…
Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.
- Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил…
- Вы надолго?
- На самое короткое время.
- Переночуете?
- Нет.
- Чаю хотя бы?…
- От чая не откажусь…
Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.
Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.
- Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в одном полку, только он по строевой, а я по политической части…
Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.
- Ешьте, пожалуйста.
- Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при отступлении… - Говорит и недоговаривает. - Из Полтавы. Впрочем, он отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу…
Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и - что самое удивительное, что поразило Славушку, - не удивилась, столько уже смертей прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай Сергеевич и после смерти оставался источником любви.
- Вы хотите сказать… - все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать, что Федора Федоровича нет в живых?
- Точно, - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел, так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.
- Был убит?
- Нет, попал в плен.
- И что же?
- Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили покаяться. "А что обо мне подумают мои дети", - ответил он. Предали военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: "За измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние…"
За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но Марья Софроновна подслушивала наверняка.
Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:
- В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко… - Тут гость слегка улыбнулся. - Великий писатель и еще более великий человек. Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он поехал в контрразведку, и в штаб…
- И ничего не получилось?