Колька тут же поймал, Саплин небрежно потянул поводья, подвел кобылу к безымянному кресту, поправил на спине попонку, стал ногою на нижний брус и тяжело взгромоздился.
- Ну, бывайте!
Тронул поводья, кобыла нехотя затрусила с кладбища.
- Акты! Акты о батраках не забудь! - крикнул вслед Слава и виновато посмотрел на Соснякова.
Тот тоже глядел на Славу, мрачен и строг, и, хотя солнце продолжало озарять землю янтарным благостным светом, на лице Соснякова лежала тень, тень тревоги за прямизну пути, за чистоту рядов, за незыблемость идеалов.
- Все это фантазии, - холодно сказал он, предупреждая вопрос Славы. - Чем гадать, что будет через тридцать лет, лучше бы подумали о Корсунском, одной нашей ячейке с кулаками не совладать. Хлеба страсть, а запрятан так, что нипочем не найти, да и страшно, убьют. Приехали бы со стороны…
- Значит, не искать? - упрекнул его Слава.
- Зачем не искать? Сторонние найдут, а мы б подсказали…
Сосняков никогда не охотился за журавлями, но синиц ловил без промаха: раз - яма с хлебом, еще раз - дезертир, еще раз - дрова, не для себя, для школы, для себя ни зернышка, ни полешка.
Слава смотрел ему в глаза - неприятные глаза, в них злость и презрение, Слава понимает - он и его Презирает, хотя всегда голосует за Ознобишина.
Понимают они друг друга с полуслова.
- Приедем.
- Ждем.
Саплин на лошади домой через час притрухает, а Соснякову идти да идти. Саплин дома наестся досыта, а у Соснякова картошка небось есть и соль, может быть, даже есть, но уж простокиши забелить ее не найдется.
- Пойдем, Иван, поужинаем у меня?
Сказать это Славе нелегко, если он приведет Соснякова, накормить его накормят, но зато потом от колкостей Павла Федоровича не спастись.
Однако Сосняков верен себе.
- Кулацким хлебом не нуждаемся.
- Прямо, без обиняков. Он терпит пока что Ознобишина, но помещает его за одну скобку с Астаховыми, эта алгебра еще даст себя знать.
- Ну я пошел.
- А керосин?
- Однова не понесу, пришлю кого за керосином.
Сосняков не доверяет даже самому себе, керосин получат, привезут, и выдавать его будет на глазах у всех, чтобы чего доброго не сказали, что он хоть каплю израсходовал не по назначению.
Сосняков уходит неторопливым, размеренным шагом. Так вот и прошагает все четырнадцать верст до Корсунского.
Карпов не прочь получить свою бутылку сейчас, но у Славы нет настроения пачкаться, он точно не замечает, как Карпов переминается с ноги на ногу.
Уходит и Карпов. Все уходят. Слава остается в одиночестве. Он не прочь заглянуть к Тарховым. Соня или Нина сядут за фортепиано, и тогда прости-прощай классовая борьба!
Солнце припало к горизонту. Вот-вот побегут розовые предзакатные тени. Резко пахнет сырой землей. У Тарховых уже играют на фортепиано. Славушка давно сошел с крыльца и бродит меж могил, где покоятся вечным сном попы, помещики и церковные старосты. Он размышляет о Соснякове. Тот не любит его, и Славушка его не любит. Но лучшего секретаря для Корсунского не найти, да и Сосняков, должно быть, понимает, что Ознобишин сейчас больше других подходит для волкомола.
Ботинки Славушки намокают в траве, мел легко впитывает влагу, вечером снова придется чистить и зубы и башмаки.
Но кто это трусит по дороге? Со стороны общедоступного демократического кладбища? Можно сказать, даже мчится, если судить по энергии, с какой всадник нахлестывает лошаденку? Кому это так невтерпеж?
Саплин!
- Я так и думал, что ты еще не ушел.
С чего это он решил, что Слава не ушел? Ему ведь ничего не известно о чарах старинного фортепиано.
Саплин сваливается с коня, как тюк с добром.
- Чего тебе?
- Мы ведь как братья…
Что он там бормочет о братстве? Неужели совершил какой-нибудь проступок, в котором не осмелился признаться при всех? Он неистов в своей революционности, но революция для него не столько цель, сколько средство.
- Понимаешь? Завтра воскресенье. Для авторитета. Я верну, по-братски…
Саплин просит на воскресенье рубашку, желто-зеленую шелковую рубашку, которая очень возвысит его в Критове.
- Среди хрестьян, - говорит Саплин.
"Среди девок", - думает Слава, однако стаскивает с себя рубашку, Саплину рубашка нужнее - братство, так уж пусть действительно братство.
Взамен Саплин снимает куртку из грубого домотканого сукна, хотя вечерний ветерок дает себя знать.
- Не надо, дойду, а тебе ехать, даже удивительно, как холодно.
Саплин скачет прочь, а Славушке остаются лишь мечты о фортепиано, в нижней рубашке к Тарховым не пойдешь.
58
Славушка бежал из нардома, сделав, правда, изрядного кругаля, заскочил на минуту к Тарховым, он все чаще обращал внимание на Симочку, от Тарховых славировал на огороды и тут встретил Федосея, несшего под мышкою детский гробик с таким видом, точно где-то его украл.
- Хороним, - просипел Федосей, не замедляя шага.
- А где ж папа с мамой? - удивился Славушка.
- Папа мельницу налаживает, заставляют пущать, - пояснил Федосей. - А Машка подолом мусор метет!
Вот и кончилась жизнь, не успев даже начаться…
Возле дома Славушка встретил родителей усопшего, взявшись за руки, они шествовали, видимо, в церковь. Павел Федорович в новой суконной тужурке, а Машка в шелковой красной кофте и зеленой шерстяной юбке, наряжаться, кроме как в церковь, некуда.
Впрочем, Славушке не до соболезнований.
Быстров мало говорил после смерти жены, но все ж как-то на ходу заметил:
- Подготовили бы новый спектакль, мельницу запустим со дня на день, хорошо бы день этот застолбить у мужиков в памяти.
Пуск астаховской мельницы для Успенской волости то же, что для всей страны Волховстрой. Первое промышленное предприятие. Степан Кузьмич не переоценивал события.
Павел Федорович возился на мельнице с утра до ночи, Быстров то и дело его поторапливал:
- Не ссорьтесь с Советской властью, гражданин Астахов, от души советую, не замышляйте саботаж, может, и сохранитесь, врастете в социализм.
"Пожалуй, и вправду сохранюсь", - думал Павел Федорович и ковырялся в двигателе.
Механик из Дроскова отказался ехать в Успенское, не подошли условия, но Быстров правильно рассудил, что Павел Федорович справится с мельницей не хуже того механика, мельницу построил, а механика не искал, сам собирался вести дело.
Еремеев и Данилочкин напали на Быстрова.
- Начнет с мельницы, всех мужиков приберет к рукам, - ворчал Данилочкин.
- Самоубийство! - решительнее кричал Еремеев. - Взорвет изнутри!
- Так иди на мельницу сам, если соображаешь в машинах, - саркастически возражал Быстров. - В том и фокус, что нам приходится строить социализм из элементов, насквозь испорченных капитализмом.
Свою позицию Быстров определял так:
- Многие убеждены в том, что хлебом и зрелищами можно преодолеть опасности теперешнего периода. Хлебом - конечно! Что касается зрелищ…
Зрелищами руководил Ознобишин. Спектакли ставил, разумеется, Андриевский, но надзор осуществлял Славушка.
Он и мчался сейчас домой, чтобы обдумать предложение Андриевского, тот предлагал инсценировать "Овода", сам брался изобразить кардинала Монтанелли, а Славушке предлагал соблазнительную роль Артура.
Вера Васильевна сидела за столом и кроила какие-то тряпки. Славушка схватил книжку и устроился у окна. За окном шелестела отцветшая липа, и лишь шиповник под окном никак не хотел отцветать.
Пощелкивали ножницы, шелестели страницы.
- Знаешь, мам, возможно, мы скоро расстанемся, - оторвался от книжки Славушка. - Скоро конференция.
- Какая конференция?
- Уездная. Комсомольская.
- Съездишь и вернешься.
- Меня могут выбрать в уездный комитет, тогда придется остаться в Малоархангельске.
- Жениться ты еще не собрался?
Славушка сделал вид, что не понял иронии.
- Не путай, пожалуйста, общественную и личную жизнь.
- А по-моему, жизнь нельзя разделять…
- Может быть, придется поехать даже в Москву.
- А это еще зачем?
- Если выберут на съезд.
- Вот этого я бы даже хотела, - мечтательно сказала Вера Васильевна. - С Москвой не надо терять связь. Надеюсь, ты зайдешь к дедушке?
Дед всегда импонировал ему начитанностью, памятью, снисходительностью…
- И к Арсеньевым надо зайти…
Мама великодушна, не помнит обид: настороженность тети Лиды и ее мужа были оправданны.
- И к дяде Мите…
А вот к этому не зайдет. Собственно, это не дядя, а дядя отца, двоюродный дедушка. Профессор! Но из тех профессоров, которые презирают Россию…
- Нет, мамочка, к дяде Мите я не пойду, - твердо заявляет Славушка. - Принципиально не пойду.
- Это ты книжек начитался?
- Нет, мамочка, принципы мне прививали не книжки, а папа.
Лучшего он не мог сказать матери, дольше она не хочет скрывать от сына свой сюрприз.
- Видишь, что я шью? Тебе давно этого хотелось…
Как он ненаблюдателен! Ведь это же мамина юбка! Юбка от синего шерстяного костюма. Но это уже и не юбка, это галифе, о которых давно мечтает Славушка. Милая мама! Не пожалела юбку!
- Мамочка!…
- Тебе ведь хотелось…
Это больше, чем желанная обновка, это значит, что мама признала его как политического деятеля. Есть в чем показаться в Малоархангельске! Еще револьвер, и он будет выглядеть не хуже Еремеева.
Что бы сделать для мамы?…
На этажерке, за книгами, у стенки, кулечек с конфетами. Конфеты Франи Вержбловской. Записку Андреева Слава отправил в Малоархангельск с Еремеевым. Тот ехал в уездный исполком и обещал занести письмо в укомол. Но послать с ним конфеты не решился. Еремеев способен отдать конфеты первой приглянувшейся ему девке…
Кроме этих конфет, ему нечего предложить маме…
Славушка вытаскивает кулек из-за книг, отсыпает немного леденцов и прячет кулек обратно.
Подходит к матери, высыпает перед ней леденцы. Мама удивлена.
- Это нам выдавали в Орле, привез и забыл…
- Ну и ешь сам!
- Мамочка!…
- Ну хорошо, хорошо…
Вера Васильевна собирает конфеты со стола, будет ждать возвращения Пети, разве может она съесть хоть что-нибудь без своих детей?
Теперь сбегать к Быстрову, сказать о спектакле…
Славушка стремглав мчится к волисполкому.
Дорогу ему преграждает Дмитрий Фомич, против обыкновения он не на обычном месте, а со скучающим видом толчется в коридоре.
Однако он не успевает задержать Славушку, и тот влетает в комнату президиума.
Степан Кузьмич на диване. Прямо против него стоит женщина, длинная, худая, у нее миловидное лицо невероятной белизны, осыпанное, несмотря на август, крупными рыжими веснушками, и в голубом платочке, из-под которого смотрят большие голубые глаза, ей лет тридцать. Позади женщины двое детей, девочка и мальчик, погодки, лет восьми-девяти, тоже очень беленькие, с льняными шелковистыми волосами.
Степан Кузьмич не обращает внимания на Славу.
- Ну чего, чего тебе от меня? - неуверенно обращается он к женщине.
Женщина молчит.
- Пойми, ты требуешь от меня невозможного, - продолжает Степан Кузьмич.
Женщина молчит, и Славушка понимает, что ему нельзя здесь находиться.
- Извините, - шепотом произносит он, выходит…
И сразу натыкается на Дмитрия Фомича.
- Куда ты?! - запоздало говорит тот. - Туда нельзя…
Славушка растерянно смотрит на Дмитрия Фомича.
- Занят Степан Кузьмич, - бурчит Дмитрий Фомич. - С женой объясняется.
Славушка изумляется еще больше:
- С какой женой?
Дмитрий Фомич приглаживает ладонью усы.
- С какой, с какой… С самой обыкновенной.
- Но ведь Александра Семеновна…
- Со старой женой, с рагозинской!… - Дмитрий Фомич с сожалением смотрит на мальчика. - От Александры Семеновны, брат, только туман остался, а эта живой человек, мириться пришла.
- Но это же невозможно, Дмитрий Фомич… - Славушка кинул взгляд на закрытую дверь, из-за которой несся тихий говор. - После Александры Семеновны…
- Все, брат, возможно, - снисходительно произносит Дмитрий Фомич. - Не знаешь ты еще, парень, жизни.
- Нет, он не помирится, - уверенно говорит Славушка, поворачивается и медленно идет прочь.
- Еще как помирится! - слышит он за своей спиной…
"Нет, нет, - думает Славушка, - это невозможно, Степан Кузьмич верен памяти Александры Семеновны…"
Но все будет не так, как думается Славушке, а так, как говорит Дмитрий Фомич.
59
Каждый занят своим делом: Павел Федорович с Надеждой режут для коров резку, Федосей с помощью Пети налаживает плуг, Марья Софроновна варит вишни на меду, запасается на зиму вареньем, Вера Васильевна пишет письмо полузабытой московской знакомой…
А Славушка - Славушка за книжкой по истории юношеского движения.
Тут в комнату врывается Петя.
- Тебя Мишка спрашивает!
- Какой еще Мишка?
- Карпов, из Козловки. Говорит, поскорей…
- Пусть сюда идет.
- Да он не идет! Говорит, пусть Славка выйдет…
Не успел Слава сойти с крыльца, как к нему кинулся Мишка.
- Ой, Славка, идем скорее!
Он сегодня какой-то чудной, Мишка, всегда такой аккуратный, а тут неподпоясанный, в посконных портах, босой.
- Идем в дом…
- Нельзя, нельзя!
Мишка торопится, увлекает Славу за собой, опускается на корточки, вынуждая Славу поступить так же, скороговоркой роняет торопливые слова:
- Бегом я, через овраг, межами… Степана Кузьмича надо бы! Выжлецов, что мельницу купил… Маменька моя пошла овцу искать, встрелась с выжлецовской Донькой, молодайка его, та, грит, слав те господи, приехали сегодня к мому из Куракина, хоть вздохнем, увезут седни ночью нашу оружию, тогда пускай хоть сам черт приходит на мельницу, думают, он против власти, а там оружия…
- Откуда приехали?
- Да из Куракина, из Куракина, я ж объясняю…
- А за каким оружием?
- Ну, спрятано, значит, у Выжлецова…
Мальчики перебегают площадь, волисполком стоит во тьме черной громадиной, за окном тусклый свет.
Быстров за столом, перед ним лампа, склонился над бумагами.
Шепотом:
- Степан Кузьмич…
После смерти Александры Семеновны Быстров даже злее стал на работу, до поздней ночи на ногах, а вот, чтобы поговорить, пошутить, этого теперь с ним не случается.
- Что у тебя? Я тут декреты для сельсоветов сочиняю…
- Степан Кузьмич, тут Карпов к вам…
- А что у него?
- Оружие увозят…
- Какое оружие? - Быстров встрепенулся. - Зови-ка его сюда.
Он расспросил Карпова за несколько минут, сразу все понял и все объяснил ребятам: Выжлецов - неясная фигура, пришел с фронта, льнет к кулакам, а Куракино, вся Куракинская волость, эсеровская цитадель, и там, вероятно, собирают оружие, чтоб было с чем выступить против Советской власти.
Погладил Карпова по волосам.
- Посидите здесь…
Оставил ребят в исполкоме, отсутствовал с четверть часа, позвал мальчиков на улицу, у крыльца Григорий с двумя оседланными лошадьми.
- Садись! - Быстров, указал Карпову на Маруську, на которой не разрешалось ездить никому, кроме ее владельца. - За пятнадцать минут домчит тебя до твоей Козловки. На огородах слезешь и пойдешь домой, а коня отпусти, только повод оберни вокруг шеи. Сама придет обратно. И чтоб все тебя видели, чтоб ни у кого мысли, что ты здесь был. Узнают - могут убить. Понятно?
- Спасибо, Степан Кузьмич.
- Дура, - с невыразимой лаской промолвил тот. - Это тебе спасибо. Нам тебя сохранить важно.
Подсадил Мишку на Маруську, шлепнул лошадь по боку, и она тут же пропала в темноте.
Подошел к другой лошади, проверил подпругу.
- А теперь следом и я…
- Степан Кузьмич… - У Славушки задрожал голос. - Можно и мне…
Быстров резко обернулся:
- Не боишься?
- А вы?
- У меня должность такая… - Славушка не увидел, услышал, как Быстров усмехнулся. - А впрочем… садись за спину, коли удержишься!
Он вскочил в седло, подождал, пока сзади взгромоздился Славушка, и тронул поводья.
- Вернусь завтра, - на ходу бросил он Григорию и осторожно направил коня вниз, к реке.
Над водой стлался туман, никто не попался им по пути, только где-то на дальнем конце села повизгивала гармонь да лениво брехала собака.
Они пересекли Озерну и стали не спеша подниматься в гору.
- Карпов нас минут на двадцать опередит, - как бы про себя заметил Быстров. - А тут и мы подоспеем… - Он на мгновение обернулся. - Однако держись.
Подогнал коня, и Славушка крепче обхватил Быстрова.
Ехали молча. Было тихо. Лишь слышно, как дышит лошадь, размеренно и тяжело, совсем непохоже на нервное и частое дыхание Маруськи.
- Это даже неплохо, что явимся вдвоем, - внезапно произнес Быстров, отвечая себе на какую-то мысль.
И опять замолчал, свернул на проселок, еле видимый в темноте, и сказал уже специально для Славушки:
- Урок классовой борьбы… - Помедлил и добавил: - Для тебя.
Они подъезжали к Козловке. Еще не поздно, а темно, над головами ни звездочки, все небо застлали черные облака, в домах еще ужинали, и девки только еще собирались в хоровод.
Быстров придержал коня посередь деревни, припоминая, где живет Выжлецов, и затем уверенно направил к большой, просторной избе на кирпичном фундаменте с раздавшимся крыльцом.
Они одновременно соскочили наземь. Быстров прикрутил повод к перилам, взбежал на крыльцо и без стука дернул на себя дверь.
За столом чаевничали сам Выжлецов, его молодая жена, его мать и двое мрачных, незнакомых Быстрову мужиков.
Быстров прямиком направился к хозяину с протянутой рукой:
- Семену Прокофьичу…
Слава видел Выжлецова впервые, он представлял его себе пожилым, рослым, неприветливым, а перед ним был сравнительно молодой, никак не старше тридцати лет, маленький, вертлявенький, плюгавенький человечек с рыжими усиками и крохотными голубыми глазками, моргающий, как вспугнутый зверек, внезапно ослепленный ярким светом.
От неожиданности Выжлецов растерялся, вскочил, выбежал из-за стола, засуетился, полез в шкаф за чистой посудой.
- Чайку с нами, Степан Кузьмич…
На столе кипел медный самовар, в вазочке алело варенье, на тарелке ржаные коржики.
Жена Выжлецова, миловидная молодая бабенка, и мать, сморщенная старушка, тоже поднялись из-за стола, но двое незнакомых мужиков даже не шевельнулись и только вопросительно поглядывали на хозяина.
- Милости просим, милости просим, - продолжал Выжлецов, сглатывая слоги и расставляя чашки для новых гостей. - Рады, рады вам…
- Ну, радоваться-то особенно нечему, - спокойно возразил Быстров, усаживаясь, однако, за стол, точно он и впрямь прибыл в гости.
- И вы, и вы… - пригласил Выжлецов Славу.