Вера Васильевна постелила Славе на диване, с едва он коснулся простыни, как стал стремительно засыпать.
Но тут до него донесся вопрос:
- А Лиду? Тетю Лиду ты видел?
Маму, разумеется, интересовало, заходил ли Слава к Арсеньевны, спрашивать не хотелось, однако Слава молчал, и ей пришлось спросить:
Мамин вопрос отогнал сон.
- Видел.
С первого же слова Вера Васильевна поняла, что рассказ об Арсеньевых придется вытягивать из сына клещами.
- Как они?
- Едят чечевицу.
- Какую чечевицу? - Вера Васильевна растерялась. - Что еще за чечевица?
- Обыкновенная. Пришел в гости, угостили меня чечевицей.
- Ну а сами-то они, сами?
- Сами тоже едят чечевицу. Впрочем, угощали еще вареньем.
- Слава, я ведь спрашиваю тебя не о том, чем тебя угощали. Иван Михайлович - министр! Это ведь все-таки что-то значит. Или он уже не министр?
- Он не министр, а нарком.
- Ну, это одно и то же. Он не предложил тебе остаться в Москве?
- Нет.
- Слушай, Слава, это невозможно. Ты можешь толком рассказать? Как они живут? О чем с тобой разговаривали, что спрашивали обо мне?…
И вдруг Слава понял, что он не то что не хочет рассказывать об Арсеньевых, а ему нечего о них рассказать, что в этой кремлевской квартире идет та же скучная обывательская жизнь, какой жили до революции их многие родственники.
- Живут, как и все… - Слава заметил, что говорит о них так же, как и о деде, неохотно. - Получают паек. Вареньем, впрочем, снабжает их тетя Зина. Очень заняты. Иван Михайлович спешил на заседание Совнаркома. Тетя Лида работает в профсоюзе текстильщиков…
- Иван Михайлович рад, что ты вступил в партию?
- Рад.
- Дал тебе какие-нибудь советы?
- Дал.
- А обо мне что-нибудь спрашивали?
- Тетя Лида интересовалась, как у тебя с обувью.
- Обувью?
- Да…
Нет, ему решительно нечего рассказать об Арсеньевых: каша, вечное древо жизни, коленкоровая папка, и… пожалуй, и все.
- Передавали тебе привет…
Вера Васильевна разочарована. Слава почему-то остался недоволен своими родственниками. Впрочем, Иван Михайлович всегда был сух, а Лида на все смотрит глазами мужа, Слава не сумел поговорить с Иваном Михайловичем…
- Ты, вероятно, пришел и просидел у них весь вечер бирюком…
- Вероятно…
Спорить с мамой не стоит, все равно ничего не поймет.
Сон снова смыкает Славе веки, а первая его мысль, как только он проснулся, была о Ленине…
Побежал в волисполком, Быстрова нашел в земельном отделе, заседала коллегия волземотдела - Данилочкин и его заместитель Богачев разбирали мужицкие споры - о наделах, о выпасах, о разделе имущества. Быстров часто принимал участие в деревенских тяжбах.
- Смотри, кто пожаловал, - сказал Быстров.
Данилочкин улыбнулся Славе:
- А мы думали, ты уж не наш…
- Почему? - удивился Слава.
- Пошел слух - оставили в Малоархангельске.
- А я б не остался…
- Мы не вольны над собой, - нравоучительно возразил Степан Кузьмич, но смотрел на Славу одобрительно.
Вошел Дмитрий Фомич, протянул Славе руку и - сразу:
- Ленина видел?
- Видел…
Степан Кузьмич не дал ему договорить:
- Помолчи! Соберем коммунистов, волкомол твой, исполкомовцев, расскажешь всем. Не разбрасывайся - одному одно, другому другое, первое слово всегда самое дорогое…
И вот товарищ Ознобишин сидит один в волкомпарте и ждет, когда соберется народ послушать его рассказ о поездке в Москву. Он уже навострился делать доклады, а вот сегодня не знает, не знает…
Входит Дмитрий Фомич Никитин - созывали партийное собрание, но сегодня, хоть он и беспартийный, Никитину разрешили присутствовать, на сегодняшнее собрание Быстров позвал многих беспартийных, - шутка ли, свой, успенский человек, побывал в Москве, слышал Ленина, - самого Ленина! - приходят Устинов и Зернов, приходит даже Введенский, его Быстров пригласил особо, Семин недолюбливает Введенского, считает несоветским элементом, а Быстров с ним почему-то нянчится… Появляются Сосняков, Саплин, Терешкин, Елфимов… Комсомольский актив!
- Все воробьи слетелись, - шутит Данилочкин.
Они подходят к Ознобишину, здороваются, у них больше всего прав на Ознобишина, это ведь они посылали его на съезд комсомола.
Становится тесно. Жарко и душно. Григорий постарался, накалил печь. Зачадили махрой…
А вот и Быстров! Да не один… Батюшки мои светы! Вот почему задержка: Шабунин! Афанасий Петрович Шабунин пришел послушать Ознобишина. Откуда он только взялся? Слава не слышал, что он приехал. Вот перед кем придется говорить…
Степан Кузьмич поглядывает на Семина:
- Начнем?
Семин открывает собрание. Выбирают президиум: Семина, Еремеева, Данилочкина. Быстров должен занимать гостя.
- Товарищи, поменьше дымите, задохнемся! Слово для доклада о Третьем съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи предоставляется товарищу Ознобишину…
Слава не успевает открыть рот.
Грузный, тяжелый, будто заспанный, Дмитрий Фомич поднимает руку и, как бы отмахиваясь от чего-то, разгоняет перед собой дым, сизые кольца которого сам понапускал из своей трубки.
- Слухай, Николаич, расскажи-ка ты нам лучше о Ленине.
Но именно о Ленине Слава и хочет говорить, о чем же еще говорить, рассказывая о съезде.
Только как бы поскладнее начать.
Он смотрит на строгого и недоверчивого Соснякова, на сочувственно улыбающегося Саплина, на добродушного Данилочкина, на сдержанного Семина, переводит взгляд на Быстрова, тот ободряет Славу взглядом, его голубые глаза грустны и ласковы, как-никак ведь это он воспитал Ознобишина. Слава переводит взгляд на Шабунина. Вот кого он побаивается, Шабунин смотрит спокойно и чуть вопросительно…
Что может сказать ему Ознобишин?
Но именно взгляд Шабунина, спокойный и полувопросительный, заставляет Славу собраться.
- Товарищи!
Именно с этого слова и следует начать, именно с этого слова, это не формальное обращение, вовсе нет, перед ним его товарищи, товарищи по борьбе, по партии, по духу.
- Я говорил с Лениным…
- То есть слушал товарища Ленина, - снисходительно поправляет Семин - Семин председательствует сегодня, и собрание у него будет идти как по маслу, все будет соответствовать, - чему? - а всему тому, что принято, что установлено. - Вы хотите сказать, что слышали выступление товарища Ленина?
- Слышал, конечно. Но я и разговаривал с Лениным! Он говорил, что холод… Что холода влияют на настроение красноармейцев. Что мы должны им помогать. Теплая одежда. Хлеб. Он так и просил передать…
Тень проходит по лицу Быстрова.
- Минуточку, минуточку, Слава…
Слава его выученик, его воспитанник. Степан Кузьмич может позволить себе оборвать Славу на полуслове.
- Василий Тихонович, - обращается он к Семину. - Два слова. К порядку, так сказать… - Он обращается к Славе, хочет ему помочь. - Я, конечно, понимаю, ты волнуешься. Впервые на таком съезде. Но ты поменьше от себя, все же ты отвечай за то, что говоришь. Разве так можно? Ленин - и вдруг: холода влияют на настроение… Ты просто… - Быстров даже улыбнулся, извиняя волнение Славы. - Какое значение имеют для революционера холод или голод? Революционер неподвластен настроению. Революционер пренебрегает всем. Ленин нам всем пример, его никогда и ничто не останавливало…
Но даже в угоду правильному Семину, даже в угоду несгибаемому Быстрову Слава не будет говорить то, чего хотят от него другие, - он слышал то, что слышал!
Он не столько еще понимает, для этого он слишком молод, сколько чувствует, что выступление Ленина на съезде было моментом наивысшего подъема, и, отбросив все остальное, он во всех подробностях рассказывает, как ждали в зале Ленина, как он появился, вошел, сел, как говорил…
Слава видит спокойное, сосредоточенное лицо Шабунина и чувствует, что понимает его Шабунин, понимает, что в речах Славы от Ленина и что от Ознобишина.
И тогда Слава припоминает урок, преподанный Шабуниным комсомольцам на уездной конференции, когда он вслух прочел им доклад Ленина на II конгрессе Коминтерна вместо того, чтобы пересказывать его своими словами.
Слава вытаскивает из кармана сложенную газету.
- Товарищи, - говорит он, - вместо того, чтобы пересказывать товарища Ленина, я лучше прочту…
Дочитывает до конца, складывает газету, садится.
- Позвольте, - обращается к нему Семин, - вы сказали, что разговаривали с товарищем Лениным?
Слава снова встает. Как это он забыл! Конечно, это не так важно, как то, что он только что прочел, но сейчас для его слушателей это, возможно, важнее всего.
И Слава рассказывает совсем просто, по-ученически, о своей встрече.
И чувствует, что не может, не может, не способен передать своим слушателям то пронзительное чувство близости, какое он испытывал, разговаривая с Лениным с глазу на глаз в пустом и холодном коридоре.
Кого-то интересуют всякие бытовые подробности: а какой это был коридор, и как появился Ленин, и как он выглядит, как говорит, как держится с людьми…
А Слава не очень даже хорошо помнит, какой был коридор и как был Ленин одет, сейчас он понимает, что его мимолетный разговор с Лениным лишь подтверждение того огромного урока, который содержится в только что прочитанной речи, обращенной и к Славе Ознобишину, и ко всем, ко всем его сверстникам.
Свидание с Лениным…
Свидание с Лениным происходит именно сейчас, в тот самый момент, когда Слава и его слушатели пытаются понять его мысли и извлечь из них наставление для борьбы.
3
Слава забежал в исполком и в сенцах столкнулся с Иваном Фомичом, - тот хоть и не жаловал исполком, а приходилось обращаться то насчет дровишек, то насчет сенца, к этому времени Иван Фомич и коровкой уже обзавелся, Ирина Власьевна была на сносях.
Иван Фомич пригладил узкой, совсем не мужицкой чистой и гладкой рукой черную шелковистую бороду, протянул Славе мягкую ладошку.
- Здравствуйте, - он ко всем ученикам обращался на "вы", поколебался, и Слава это уловил - как теперь именовать в общем-то еще своего ученика. - Слышал, вернулись из Москвы. Понимаю, сейчас вам не до школы, а все ж таки числитесь вы в учениках.
И пошел, не ожидая ответа. Скрылся за дверью земотдела.
Слава совсем перестал ходить в школу, не позволяли дела. Ивану Фомичу махнуть бы на него рукой… Но в нем удивительно развито чувство ответственности за своих учеников. Стоит любому подростку стать его учеником, как у Ивана Фомича сразу же возникает потребность вести этого ученика по жизни, довести до того момента, когда тот сможет самостоятельно продолжать свой путь. Это его призвание, не случайно он стал учителем.
Слава представлял себе, как Иван Фомич посадит его и начнет говорить о пользе образования, объяснять, как важен для человека багаж накопленных знаний.
- А у вас этого нет, - скажет Иван Фомич. - Вы нахватали массу отрывочных сведений, но у вас нет системы, а для человека нет большей опасности, как остаться дилетантом!
Он скажет так или примерно так… Но и не пойти Слава не мог.
Он пошел, когда отзвонили обедню, когда бабы в девки потянулись от церкви. Иван Фомич тоже мог ненароком забрести к обедне - не верит ни в черта, ни в бога, - в этом Слава уверен, но Иван Фомич любит демонстрировать свою независимость, власти не поощряют посещение церкви учителями, так вот нате, мне никто не указ, а потом на каком-нибудь уроке скажет, что ходит в церковь единственно из-за любви к хоровому пению, мол, церковная музыка есть выражение торжественности и благочестия, присущих многим народам и особенно русскому…
Дни стояли странно сухие, ярко синело безоблачное небо, шелестели на березах желтые листья, озимые всходили плохо.
Просторный дом сиял на солнце, тропинка, протоптанная от реки, белела, точно ее посыпали речным песком, и даже хвоя на лиственницах зеленела по-весеннему.
Директора школы Слава нашел в учительской. Иван Фомич подшивал валенок, на столе перед ним - о резки войлока, нож, дратва, воск и моток тонкой пеньковой бечевки, он старательно продергивал сквозь подошву нитку.
- Экипируюсь на зиму. - Отложил валенок в сторону, взял два стула, поставил у окна, жестом пригласил садиться, распахнул раму.
- Теплынь… - на мгновение будто тень прошла у него по лицу. - Не нравится мне эта теплынь… - И испытующе поглядел Славе в глаза. - У меня к вам разговор…
Но разговор получился не такой, какого ожидал Слава, не о пользе наук собирался говорить с ним учитель Никитин.
- Слышал я о ваших докладах и в исполкоме, и перед молодежью. Поучительно, конечно, послушать и как съездили в Москву, и как побывали на съезде. Ноу меня к вам приватный, если можно так выразиться, вопрос.
Иван Фомич перегнулся через подоконник, точно проверил, не слушает ли кто за окном.
- Передавали, довелось вам видеть товарища Ленина?
Слава очень гордился тем, что видел Ленина, и охотно это обстоятельство подтвердил.
- И видел, и слышал. Ленин делал нам на съезде доклад…
- Да, да, мне передавали, - повторил еще раз Иван Фомич. - Но это все внешнее - как он там взошел и… как высказался. Я о другом. То, что вам, может быть, и невозможно еще понять. Вот вы соприкоснулись… Непосредственно, так сказать, с ним соприкоснулись. Как вы его понимаете? Меня не интересует, какие там у него борода и лысина, какой голос, как он выглядит. Я не о том. Вы, так сказать, очутились в сфере его непосредственного воздействия, и я хочу попросить вас попытаться мне объяснить - что есть Ленин, как вы понимаете, Ленина?
Слава сначала не понял Ивана Фомича…
Он подробно докладывал и на собрании коммунистов в исполкоме, и на собрании молодежи в нардоме, как торопились делегаты съезда в Свердловский университет, как вместе с другими вошел в зал, как все ждали появления Ленина и как живо и увлеченно выступал Ленин. Как все были потрясены, когда вместо того, чтобы сейчас же послать всех на фронт, Ленин принялся объяснять, что надо учиться и что учиться коммунизму - это не просто сесть за парту, а учиться, связывая каждый шаг своего учения с непрерывной борьбой против старого эксплуататорского общества…
Обо всем этом Слава рассказывал охотно и даже вдохновенно. Он запомнил внешние черты Ленина и то, как Ленин, слегка выставив вперед правую руку, в такт своим словам рубил воздух ладонью, и как иногда он вдруг насмешливо и хитро щурил глаза, и как заразительно и радостно смеялся… Это Слава заметил, как только увидел Ленина. Но вот понять Ленина, постичь… Это ему еще не дано, для этого он еще не созрел, и поэтому вопрос Никитина показался ему странным, непонятным и даже наивным.
- Как что есть Ленин? - бездумно и даже беспечно сказал Слава. - Председатель Совнаркома. Ну, если хотите, вождь нашей партии…
- Нет, не то, - возразил Никитин. - Как бы вам объяснить…
Но и Никитин, несмотря на весь свой педагогический опыт, не мог достаточно отчетливо пояснить значение того, что вкладывает он в свой вопрос.
- В истории человечества бывают эпохи невероятных социальных потрясений, подобные тектоническим явлениям в природе, однако тектонические сдвиги есть лишь действие сил природы, в то время как социальные сдвиги направляются человеческим разумом, и не надо быть мудрецом для того, чтобы понимать, что человечество переживает сейчас сильнейшее социальное потрясение, какое когда-либо имело место в жизни человеческого общества. Разумеется, потрясение это вызвано совокупностью деятельности многих великих умов, но всякому мыслящему и непредубежденному человеку очевидно, что в данный момент разум человечества воплощен в Ленине, именно Ленин есть наивысшая концентрация человеческого познания и опыта.
То, что говорил Иван Фомич, было сложно и малопонятно, и Слава молчал, он не в состоянии был вести такой разговор.
- И еще объясню, - продолжал Никитин. - У революции, развитием которой руководит Ленин, предостаточно противников, и все давно полетело бы к чертовой матери, а наша страна была бы разгромлена, не будь в Ленине сконцентрирован высочайший разум.
И постепенно до Славы стало доходить, что хочет услышать от него Никитин.
Его мало интересует впечатление от первой встречи. Человек как и все. Никитина не интересуют поверхностные впечатления. Но ведь Ленин сверхчеловек, он - гений. Вот это-то сверхчеловеческое и интересует Никитина. Подобно множеству людей, Славе довелось увидеть Ленина-человека. Но заметил ли он в нем - не постиг, а хотя бы лишь заметил, - то, что делает его направляющим умом своего времени?
Слава не очень-то отчетливо понимал, какого ответа ждет от него Никитин, и недостаточно сознавал, что ответ этот важен не столько для Никитина, сколько для него самого.
И почему-то вдруг принялся рассказывать Ивану Фомичу об Арсеньевых.
- У меня есть тетка, сестра моего отца, муж ее народный комиссар, они старые революционеры, большевики…
Он рассказал о посещении Арсеньевых, о скромной квартире нынешнего министра, о скудном их рационе, о нравственном пуританизме…
Арсеньев вступил в партию одновременно с Лениным, вел в свое время рабочие марксистские кружки, сидел в тюрьме, несколько лет провел в ссылке, эмигрировал за границу, жил и в Лозанне, и в Париже, в 1902 году примкнул к большевикам, а в 1914-м к циммервальдовцам, почти одновременно с Лениным вернулся в 1917 году в Россию, был одним из руководителей вооруженного восстания, словом, большевик без сучка и задоринки и в то же время полный антипод Ленину.
Мысль Арсеньева вряд ли проникала дальше, чем за порог своего кабинета, а Ленин смотрел далеко вперед, и то, что другим удавалось увидеть лишь при непосредственном соприкосновении с событиями, Ленин предвидел задолго до наступления событий. Ленин превосходил своих соратников и глубиной ума, и широтой души, и целенаправленной волей, и при этом никогда и ни перед кем не пытался обнаружить свое превосходство, а Арсеньев даже перед племянником кичился своим превосходством. Ленин щедро делился богатством своего интеллекта с окружающими, а Арсеньев держал все свои духовные ценности при себе. Ленин был солнцем, центром системы, в которой Арсеньев был лишь одним из многих и малозаметных спутников солнца.
И чем тщательнее перечислял Слава достоинства Арсеньева, его скромность, вежливость, непритязательность, деловитость, принципиальность, тем заметнее превращались они в свою противоположность, все было то и не то…
- Подождите, не перебивайте меня, - взмолился вдруг Слава. - Я обязательно должен досказать…
Но Иван Фомич и не думал перебивать, наоборот, внимательнейше слушал, понимая, что в отрицании Арсеньева Слава утверждает в себе Ленина.
- Вы понимаете, он министр, а живет ну совсем как какой-нибудь заурядный врач или чиновник…
Слава рассказал и как тетка поила его чаем, и как охотно ел Иван Михайлович чечевицу, и даже как Иван Михайлович отказал ему в протекции, которую племянник и не думал искать у своего дяди.
Все, все у Арсеньевых было безупречно и правильно, и как же все это было мелко и ничтожна!
Иван Фомич вдруг схватил руку Славы и стиснул ее меж двух своих громадных ладоней, пожал и еще раз пожал, и было в этом рукопожатии что-то и дружеское, и отеческое, в этом рукопожатии заключалось утверждение самого Славы.