Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в мятежный город. О себе он не говорил.
Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского залива.
- А что вы скажете, Степан Кузьмич? - спросил Слава, выходя вместе с Быстровым из зала.
- Вожжи, - коротко и непонятно ответил тот.
- Что - вожжи? - с недоумением спросил Слава.
- Вожжи выпускаем из рук, - сказал Быстров.
И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал на собрании. Маленький, насупленный и какой-то всклокоченный, сидел на задней скамейке и будто не собирался вставать.
Мимо прошел Шабунин, и Слава уловил взгляд Вейнберга, и было в этом взгляде столько пронзительной ненависти, что заболей Шабунин, Слава не посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками.
12
Ох уж этот самосад! Дымят, дымят… Точно паровозы. Ну какие в деревне паровозы? Дым над каждым, как из самоварной трубы…
- Попробуй моего…
- А твой крепче?
Коммунистов Быстров собрал в исполкоме:
- Будем гадать да прикидывать…
Солнце прогревает землю, весна набирает силу.
Всем понятно: разговор о севе, пора сеять, не пройдет и недели, как нужно выходить в поле.
Данилочкин тяжело вздыхает.
- А как сеяться? - спрашивает Быстров.
Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят украдкой, чтобы не заметили соседи.
Нагрянет власть, и тот же Быстров, тот же Данилочкин начнут шарить по погребам, по чердакам, по бабьим даже сундукам: где рожь? где рожь? Мужик крестится, божится: да нигде, да нисколько; бабы в плач, в крик, а найдется рожь - креста на вас нету, что дети исть будут?
Быстров был безжалостен, с налета появлялся в деревнях, перелопачивал и полову и солому, находил зерно там, куда никто, кроме него, и не подумал бы заглянуть, все сметал подчистую и гнал подводы на мельницу или на станцию. Он хорошо понимал, как важно поддержать рабочий класс… Диктатура пролетариата! Продотряды редко появлялись в Успенской волости, и в Малоархангельске, и в Орле знали, что не из страха перед начальством выметает Быстров хлеб из своих деревень, что движет им идея, хоть и ненавистен он становится мужикам.
Однако незадолго до весны Быстров отступил от своих правил, и не ради измены делу, которому служил, а именно ради дела; недальновидным начальникам казалось - надо накормить город сегодня, а завтра хоть трава не расти, но Быстров понимал: хлеб нужен и сегодня, и завтра, и послезавтра, нас не будет, а хлеб все равно будет нужен.
Вот он и пошел на нарушение: зерно искал и находил, но никуда не отправлял, а ссыпал в каменные амбары, что покрепче, запирал не на один замок, походя пугая председателей сельсоветов: "Бережешь не хлеб - свою жизнь, не убережешь, едрена палка, прощайся с семьей, осиротишь детей, в трибунал - и к стенке…"
И где бы ни был ссыпан хлеб, нигде не украли ни зернышка, мужики понимали: не для себя прячет Степан Кузьмич хлеб, если в город не отправляет, значит, задумался о севе…
- Надо сеять, - властно сказал Быстров. - Кулаки как-нибудь вывернутся, они похитрее нас, где-нибудь в логах так схоронили зерно, что ни одному дьяволу не найти. Они его, не завозя домой, прямо из своих похоронок на пашню высеют, а вот беднота подобралась, поели все, что могли, им придется помочь.
- Да ведь на сельсоветы плоха надежда, - усмехнулся Данилочкин. - Зерно они до поры до времени схоронили, а как собьют замки да примутся делить, уплывет половина на сторону.
- А я о чем? - Быстров согласно кивнул. - По всем деревням разошлем наших партийных товарищей. Пошлем уполномоченных. Вот списочек… - достал из своей коленкоровой папки разлинованный листок, на котором рукой Дмитрия Фомича написаны фамилии. - Приехать, проверить списки домохозяев, проверить, у кого какой надел; собрать комбед, составить списки бедноты; послушать народ, прикинуть, кому сколько, да предупредить, чтобы не вздумали в квашню…
Он стал называть фамилии уполномоченных:
- Данилочкин - Каменка, Еремеев - Журавец…
- А поменять? - перебил Данилочкин. - Еремеева в Каменку, а меня в Журавец.
- Почему это?
- Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет.
- Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше, а шабру меньше…
Быстров заботливо распределил уполномоченных, где поершистей народ, туда и уполномоченных погорластей, а добреньких и мягоньких никуда не послал.
Остались лишь Корсунское с Рогозином, все догадывались, - хотя сам он оттуда, - хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет, для него не существует ни родства, ни кумовства.
- В Корсунское пошлем Ознобишина.
Еремеев даже приподнялся со скамейки.
- Да он еще…
Не договорил - ребенок, но все поняли.
- Да вы что, Степан Кузьмич, - укоризненно сказал Данилочкин. - Знаете, какие там скандальные мужики? Его вокруг пальца обведут…
- Пора привыкать к государственной деятельности, - отрезал Быстров. - Учись плавать на глубоком месте.
И никто не спросил лишь самого Ознобишина, по силам ли ему такое задание, а сам он об этом не задумывался, раз посылают, значит, обязан выполнить.
- Да, вот что еще, - бросил между прочим Быстров. - Дайте ему какое-либо оружие, мало ли что…
Так Ознобишин стал уполномоченным волисполкома по проведению весенней посевной кампании в Корсунском.
При выходе его нагнал Еремеев, протянул револьвер.
- Возьми, пригодится.
- Я не умею стрелять.
- Ну, попужаешь.
- Ленин говорит, в деревне надо действовать убеждением.
И не взял.
Приехал в Корсунское под вечер. Все тонуло в серых сумерках. Туман как осенью после дождя. И перед Ознобишиным все в тумане. Не так-то просто разделить семена, так раздать, чтоб комар носу не подточил, жалоб все равно будет много.
Слава и устал, и намерзся за дорогу. Не хотелось браться за дела с вечера, хорошо бы выспаться сначала.
Подводу отпустил. Без труда нашел избу Жильцова, помнил ее по прошлым наездам, - хитроватый председатель сельсовета в Корсунском, и начальству угодит, и с мужиками не рассорится.
В избе парно. Жильцов, босой, сидит у печи, жена Кильцова строчит на швейной машинке.
- Товарищу Ознобишину!
- К вам, Савелий Тихонович.
- По части молодежи аль в школу?
Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа.
- Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три.
- Сей минут.
Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу.
- К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным.
Кирпичный дом под железом на четыре окна.
- К кулакам ведешь?
- Не к беднякам же, им самим есть нечего. А Васютины десятерых прокормят.
По всему уезду было в обычае ставить приезжее начальство на квартиру к тем, кто побогаче, - и начальству сытно, и кулаку обидно, Ознобишин не возражал, Васютиных лишний едок не разорит.
В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы.
- Гостя к тебе привез, Лукьяныч.
Васютины в сборе - и хозяин с хозяйкой и все их девки.
- Милости просим.
Хозяин пожимает гостю руку, и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем.
- Уж обеспечьте, - просит Жильцов. - Человек сурьезный, без дела не пожалует.
- А с каким делом? - вот что интересует и Жильцова и Васютина… С каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать…
- Да с нашим превеликим удовольствием!
Васютин само радушие.
- Так я пойду?
- Будь спокоен, Савелий Тихонович.
Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли.
- Чичас соберем ужин.
- Нет, нет, - Слава отказывается. - Я сыт, разве стакан молока.
Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора.
Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай хлеба, нарезают толстыми ломтями.
Ах, что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не хлеб, а пряник!
А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель.
- Мы уж вас, извините, здесь уложим, в горнице прохладно. В горнице девки переспят, а мы с хозяином на печи…
Пуховик на лавку, на пуховик - простыню, сверху стеганое одеяло.
Тушат свет. Слава раздевается, накрывается одеялом. Не спится: то ли мешает шепоток хозяев на печке, то ли томят завтрашние заботы… Семена, семена! Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным… За стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши? Тараканы?… Тараканов Ознобишин не приметил. Черти?… Черти и есть, завтра он всех чертей выпустит!
Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали.
- Доброе утро.
- Рукомойник в сенях.
Подают ручник из тончайшего домотканого полотна.
- Завтракать…
- А сами?
- Мы позавтракали.
Как же это он так заспался?
Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем…
Но тут не вмешаешься. Садись и не чинись, угощайся тем, что дадут, а хозяйка расстаралась: на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора блинов, а к ним и маслице топленое, и сметанка, и творожок, и лучок поджаренный, и шкварки свиные…
- Куда мне столько?
- Кушайте, кушайте.
Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о сем, и между прочим:
- Хлеб искать будете?
- Наоборот.
Васютин не понимает, но успокаивается, не за хлебом - и то ладно, значит, спокойно можно отсеяться.
Тут дверь хлоп, хлоп - Сосняков.
- Здоров…
Не поймешь кому - хозяевам, Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков. Он человек дела.
- Ты чего с вечера не зашел?
Это уже прямой упрек Ознобишину.
А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с Иваном.
В ответ пошутил:
- Утро вечера мудренее.
Его собеседник суров.
- Для дураков и лентяев.
- Может, позавтракаешь со мной?
Ответа Слава не дождался.
Но надо видеть Соснякова! Углы губ опущены, глаза прищурены, ноздри подрагивают… Полное презрение!
- Собирайся, пойдем.
Славушка отодвинул тарелку. Не до блинов! Накинул полушубок, заторопился.
- Кулацкими блинами угощаешься?
И ведь прав Сосняков. Приезжее начальство останавливается у кулаков, это вроде контрибуции, и все-таки лучше подальше от этих блинов.
Сосняков не собирается тратить время попусту:
- Зачем приехал?
- Посевная. Семена раздавать.
Сосняков удивлен:
- Тебя послали уполномоченным?
- Прежде всего я собирался обратиться к тебе, Иван. Зерна мало, есть решение снабдить бедняков и поддержать кое-кого из середняков. Ты ведь всех здесь знаешь. Надо бы списочек составить, а то уплывет зерно…
- А чего составлять? - хитрая улыбочка шевельнула узкие губы Соснякова. - У меня все на учете. Знаю, у кого хлеб спрятан. Уполномоченные не столько ищут, сколько речи говорят!
Дом князей Корсунских снаружи изменился мало, но внутри уже все выглядит иначе, занятия идут полным ходом, гостиные и спальни переоборудованы в классы, из-за дверей несется гул голосов, можно подумать, что в этом доме всегда помещалась школа.
- Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, - Сосняков пытливо смотрит на Ознобишина. - Кстати, ты на бильярде умеешь играть?
Слава пожал плечами:
- Не приходилось…
Для комсомольской ячейки Сосняков приспособил бывшую бильярдную, но бильярдный стол оставили, только сдвинули к стене.
Ознобишину теперь понятно, почему он заинтересовался бильярдом.
- Я тоже еще не умею, - сказал Сосняков. - А говорят, полезная игра. Развивает глазомер, меткость. Нам бы инструктора сюда, обязали бы всех комсомольцев учиться.
Ознобишин не стал спорить.
- Давай свои списки.
Две школьные тетрадки исписаны каллиграфическим почерком. Все село на учете. "Бедняки. Середняки мал. Середняки кр. Кулаки". "Мал" - маломощные, "кр" - крепкие. Бухгалтерия!
Тут появился Жильцов, держится рукой за рыжую бороду, заискивающе заглядывает Ознобишину в глаза.
- Вы к нам от волисполкома, Вячеслав Николаевич? Семена делить?
Откуда ему известно? Слава сказал об этом одному Соснякову.
- Ключи от амбара при тебе, Савелий Тихонович?
- В Совете.
- Пошли за ключами.
Амбар на двух замках, ключ от одного в волисполкоме, от другого в сельсовете.
Такая мера предосторожности, изобретение Данилочкина, обеспечивает полный контроль.
- По хозяйствам делить будете или как?
- По классовому принципу, Савелий Тихонович, - беднякам и маломощным середнякам.
- А остальным?
- А остальные вывернутся. Пошарят у себя по сусекам.
Зашли за ключами в сельсовет, там мужиков полным-полно, притихли, молчат, слух о приезде уполномоченного обошел уже все село.
- Семена делить?
- Семена.
- А кому?
Кто-то подал голос:
- Кому есть нечего, тем и дадут, сожрут, а сеять как бог даст.
Жильцов подал ключи, списки домохозяев.
Ознобишин решил прихватить с собой еще двух-трех мужиков.
- Кому, мужики, доверяете? Хочу пройти по домам. Называйте.
- Селиверстыча.
- Васютина Павла Григорьевича.
- Не возражаете, мужики?
- А когда хлеб делить?
- Пожалуй, завтра с утра…
Ознобишин - от дома к дому, Сосняков от него ни на шаг, Жильцов и двое доверенных чуть позади.
Поднимались на крыльцо, заходили в избу, здоровались, - Ознобишин пытливо вглядывался в хозяев, в детей.
- Савелий Тихонович, как тут?
- Пуда четыре наскребут.
Одним глазом в список Жильцова, другим в тетрадь Соснякова. Сосняков безошибочно определил достаток каждой семьи, его классовый подход строг, но справедлив.
В богатые избы заходили мимоходом, да и владельцы их не слишком, видно, рассчитывали на помощь со стороны, посев в этих хозяйствах обеспечивали хитроумно укрытые от чужих глаз мешки с отборным зерном.
Вот и еще одна такая богатая изба, кирпичная, под железом, с крыльцом, украшенным деревянной резьбой.
- Борщевы. Самое что ни на есть кулачье, - небрежно поясняет Сосняков. - О самом хозяине ни слуху ни духу, с деникинцами ушел…
К Борщевым Ознобишин зашел ради проформы.
Хозяйка упирается в стол тонкими пальцами, за юбку держится девчушка лет семи, а позади еще трое погодков.
Ознобишина поразил землисто-белый цвет их лиц широко раскрытые глаза, бескровные губы.
Взглянул на Соснякова.
- Чего это они такие?
- Какие?
- Точно голодные.
- А они и есть голодные. В начале зимы продармейцы у них все подчистую выгребли. Сидели на картошке, да и той, должно, не осталось.
Ознобишин задумался.
- Сеяться будете? - спросил Борщеву.
- Если люди помогут…
Не сказала - прошелестела губами.
Сосняков потянул Ознобишина за рукав.
- Здесь делать нечего, пошли.
И с таким же голодным отупением столкнулись еще в одной избе, на этот раз темной, тесной и нищей, нищета в ней сквозила из всех щелей.
- Этим тоже помогать не будем, - сказал Сосняков.
- А этим почему?
- Их отец ушел с белыми.
- А этот с чего? Здесь-то беднота?
- Беднота-то беднота, а переметнулся к классовому врагу.
- От бедности и переметнулся, - пояснил Жильцов. - Так и сказал, уходя: глаза бы мои на эту нищету не глядели.
- Пойдем, пойдем, - заторопился Сосняков.
Ознобишин всматривался в голодные детские глаза.
- Как фамилия?
- Филатовы.
Комиссия, как вскоре их стали называть в селе, - Ознобишин, Сосняков, Жильцов и понятые, - обошли все дворы.
К вечеру обход закончили.
- Собирай, Иван, ребят, - распорядился Ознобишин. - Овсянина, Плехова… Словом, всех. На всю ночь. Пусть стерегут амбар. Не ровен час, разграбят еще ночью.
- Правильно, - подтвердил Жильцов. - Береженого бог бережет.
Комсомольцев собрали, вооружили чем пришлось: дробовиками, пистолетом, найденным в усадьбе и сохраняемым для спектаклей.
- Смотрите в оба, чуть что - за мной, - предупредил Ознобишин и невесело усмехнулся. - А я сосну. Завтра мне воевать и воевать.
Он расставил караул, наказал ходить греться по очереди и ушел с Сосняковым в село.
В окнах вспыхивали огни. Звенела где-то бадья, булькала в темноте наступающая весна.
- Ты куда? - спросил Сосняков. - К Васютиным опять?
- А куда ж еще?
- Пойдем ко мне, картошки хватит.
- Где там хватит, - безжалостно отказался Ознобишин. - У вас каждая картофелина на счету. Ничего, не объем я ваших кулаков.
У Васютиных и тепло и сытно, но Ознобишин не очень-то к ним стремился, позови его кто другой из комсомольцев, он охотно пошел бы, но идти к Соснякову не хотелось, очень уж агрессивен.
Васютины ждали своего постояльца. Ужин на столе, постель постлана, а разговорами хозяева его не обременяли.
Слава наскоро похлебал щей, даже не забелил сметаной, отодвинул поджарку.
- Спасибо, сыт.
Почему-то стыдно было есть это мясо, когда Сосняков сидит небось сейчас у себя дома и макает в соль холодные скользкие картофелины.
Погасили лампы, разделись, но никто не спит, все сдерживают дыхание, притворяются спящими.
"Надо было остаться с ребятами караулить амбар, - подумал Слава и тут же сам с собой не согласился, - завтра будет денек ой-ой какой, завтра мне достанется, дай бог продержаться". И грустно ему было почему-то, людям надо сеять, как можно осиротить землю, всем это на пользу, а семян нет даже у тех, у кого они припрятаны, с семенами негусто, и кому-то надо дать, а это - дать и не дать - в воле Ознобишина: волисполком его уполномочил, ну а сам он себя? Поди разберись, где справедливость. Ивану легче, он во всем придерживается своих списков. Составил их раз и навсегда, кому положено, тому положено, а кому не положено, тому никогда и никакими силами не сдвинуть его с занятой позиции. В общем-то Сосняков прав, живет по законам классовой борьбы… Что-то звякнуло за окном, льдинка, должно быть, сорвалась. Как там ребята у амбара? Трудно предположить, что кто-нибудь позарится на общественный амбар, и все-таки спокойнее, что ребята присматривают за амбаром.