Историческая "Повесть о ясном Стахоре" рассказывает о борьбе белорусского народа за социальное и национальное освобождение в далеком прошлом.
Содержание:
ПОВЕСТЬ О ЯСНОМ СТАХОРЕ 1
Год рождения 1
Год девятый 4
Год одиннадцатый 9
Год тринадцатый 12
Год четырнадцатый 17
Примечания 22
Микола (Николай Федорович) Садкович
Повесть о ясном Стахоре
Повесть
Всесильной рукою творенья
Даю ему жизнь и стремленья,
Все земли, леса и моря
И душу даю ему я.Янка Kупала
Давно это было.
Тогда только начали строить на нашей земле большие палацы и храмы из камня. Тонкими водяными красками писали художники по сырой штукатурке. Изображали лики святых и сцены их жития. Мурали-умельцы возводили стены, колонны, хитроумные шатры куполов, украшали росписью, аллегориями и символами. Наделяли произведения свои чертами знакомыми, по образу и подобию окружавшей земной жизни. Создавали каменную летопись далеких времен.
Проходили столетия. Грозные ветры проносились над Русской землей. Мхом порастали творения великих зодчих Руси…
Блекла и уходила от глаз под слоями вековой каменной пыли живая роспись древних строений. Новая известь ложилась на своды… Слой за слоем.
Временщики-завоеватели, попы-униаты, грабители безжалостно уничтожали и расхищали плоды долголетних трудов художников-патриотов, посвятивших всю свою жизнь украшению Родины, ее величию и славе.
И не смогли уничтожить. Прошли века, и люди вернули к жизни то, что составляло их гордость.
Терпеливо, настойчиво сбивали осторожным молотком археолога чужеродные наслоения с древних камней. Так открылись нашему взору уцелевшие фрески, засиявшие в час своего второго рождения, поражая силой художественного проникновения. Открылось богатство древней культуры, картины жизни народов, деяния талантливых мастеров, художников, мыслителей, воинов; картины их борьбы и страданий, поражений и побед.
Однажды случилось во время раскопок обнаружить не только фрагменты высокой фресковой живописи, но и полуистлевшие, частью размытые листы живописания о далеких днях Белой Руси.
Это были как бы "словесные фрески".
Иногда – досадно – не хватало листа или строчки, иногда какое-то слово долго оставалось неразгаданным, и, как художнику по двум-трем уцелевшим деталям приходится восстанавливать всю картину, приходилось подыскивать, сопоставлять, склеивать, а то и домысливать. Так, слово за словом, как мазок за мазком, найденные "словесные фрески" начали сами собой складываться в
Кто был этот Стахор? Чем прославил себя? За что удостоился быть избранником неизвестного автора?
Началось это жизнеописание с посвящения:
"…В лето 7090. Числа годов напишем здесь по счету антиохийских сирийцев, по олимпиадам – греческим летосчислениям – и по римским високосам, как другие писатели выписывали года по расчету в прошлое от Адама до Христа.
Починается повесть о славном Стахоре, сыне Саввы, что не ведал ни дома, ни двора своего, ни господина, а токмо ведал отчизну и волю.
О ясном Стахоре, рожденном Марией и семью матерями вскормленном.
О деяниях добрых и грехах его. О муках людей, что бились за великое братство. О земле, породившей их имена, и славу, и доблесть и отнявшей у нас только немые тела их, но не память, вечно живущую.
О Стах, радостный сын, воин бесстрашный!
О други твои! Коли уже очи мои не моргнут от яркого солнца и не удержат пера окостеневшие пальцы, а грешный язык древесной коре уподобится, разве тогда не скажу слова о вас!
Бо не можно стереть с сей земли вами содеянного. Не имели бы кривды все чистые сердцем на то, что здесь записал я, грешный чернец Иннокентий, в городе Могилеве с благословения господа нашего, который своим промыслом дарует в памяти то, что сплыло с годами. Аминь.
Почнем с дня рождения. День сей опишем мы так…"
Год рождения
В ясный, солнечный день октября месяца 1582 года у Саввы и Марии Митковичей родился сын.
Над ним было безмятежное, чистое небо, и светило солнце, и пели птицы, а осенние деревья тихо устилали землю золотой листвой.
Но человек никогда не рождается один. Вместе с ним рождается новое счастье и новое горе. Новая судьба начинает свое вандрованье по извилистым тропинкам житья. Переплетается с судьбами другими, о рождении которых не дано было знать до дня встречи, изменяет свой путь и нередко обрывается там, где только что взят был разгон к честной и большой жизни.
Но бывает и так: начнется человеческая жизнь в тихой колыбели и пройдет до конца своих дней незаметной, в себе самой заключенной; о ней не сохранят памяти люди… Не о такой судьбе рассказал нам чернец Иннокентий.
В ночь перед рождением Стахора в старом замке Ходкевичей рожала свое дитя пани Ядвига, жена злого и надменного державца Владислава, много лет управлявшего замком.
Магнат Хадкевич редко когда наезжал в свое заброшенное, малоприбыльное имение в глухом Полесье. Жил магнат далеко, в роскошном, хорошо укрепленном замке, в старом Слуцке. Здесь же всем распоряжался пан Владислав. Только парадные покои оставлялись им на случай неожиданного приезда господаря, все остальное помещение занимали семья и слуги пана Владислава.
В угловой спальне верхнего этажа, что выходит окнами на высокий обрыв, под которым зеленел наполненный водой канал, когда-то подарила ясновельможная пани Ядвига пану Владиславу безрадостный венец своего целомудрия. Теперь она стонала в муках приближавшегося материнства. Всю ночь горели в замке светильники. Бегали, сбиваясь с ног, дворовые слуги, мелькали факелы гонцов-скороходов.
Пани Ядвига не могла родить. Какие-то злые духи мешали появлению на свет наследника пана Владислава. Открыли настежь все окна и двери не только в спальне, но и по всем комнатам двух этажей. И это не помогло. Пани металась на кружевных простынях, до крови кусала тонкие губы, царапала ногтями лицо…
Тогда, по совету старой няньки, с Ядвиги сняли запястья, ожерелья и кольца. Достали шкатулку с ее драгоценностями и разложили золото и самоцветы на всех порогах и подоконниках, развязали все узлы на одежде, на занавесках. Все, бывшие в спальне, прошли через дверь, пятясь спиной. Снова вошли и снова попятились, трижды шагая через драгоценности, как бы не замечая их.
К утру это как будто принесло облегчение.
Пан Владислав и ксендз Эдуард подошли к украшенной лентами иконе Остробрамской божьей матери. Перед иконой на серебряной цепочке висела неугасимая лампада. На аналое с молитвенной ступенькой лежали канон, страстная свеча и венок полузасохших цветов, освященных в праздник тела Христова. Омочив пальцы в святой кропильнице и тронув ими глаза и грудь, ксендз только собрался читать молитву, как пани Ядвига вскрикнула и откинулась на подушки. Бледный, покрытый потом от страха и усталости, немецкий лекарь дрожащими руками принял нечто, испустившее слабый, похожий на писк ущемленного котенка, крик. Пани Ядвига родила дочь.
– Ave, Maria gratia plena, et benedictus fructus ventris… – громко пропел ксендз. Слезы избавления потекли по мраморно-бледному лицу пани Ядвиги, падая на тонкие кружева, прикрывавшие так и не набухшую материнской благодатью плоскую грудь.
Пан Владислав вышел на крыльцо, чтобы объявить всем о своем счастье.
Но счастье было неполным. Он ждал сына… Однако никому не ведом промысел божий, и пан Владислав умел скрывать свои чувства. У крыльца толпились дворовые люди и крестьяне, нарочно согнанные в замок.
– Люди, – громко объявил пан Владислав, – пусть сегодня никто не печалится! Пусть всем будет праздник! Милостивый бог подарил нам дочь, а вам ясновельможную панночку. Виват!
Он вынул горсть мелких монет и швырнул их поклонившимся слугам. Монеты звонко раскатились по каменным плитам двора. Одна откатилась к ногам Марии. Все слуги и крестьяне бросились поднимать деньги, только Мария не двинулась, глядя то на улыбающегося пана, то на маленькую блестевшую в луче раннего солнца монету у ее ног.
Пан Владислав заметил Марию и нахмурился.
– А ты что, крулева свинска, не хочешь моего подарунка? – спросил он, делая шаг с крыльца. – Альбо то замало тебе?
Мария вздрогнула и, тяжело опустившись на колени, взяла монету, не сводя с пана больших испуганных глаз. Ей трудно было подняться с колен. Одной рукой зажав в кулак монету, она оперлась о камни, другой охватила свой живот и тихо застонала.
– О свенты Иезус! – вдруг повеселел пан Владислав. – Може, ты до нас щениться пришла? Ха-ха. То розумно. Бог милосерд – дарит нам благородную панночку и в тот же час дает хлопа ей… так, так, то ест розумно! Ты чья, кабета?
– Саввина, ваша мость, что на выселках… – с трудом ответила Мария.
– Так, так, то ест розумно, – повторил довольный своей шуткой пан Владислав, – иди, роди нам хлопа!
Старая Агата помогла Марии подняться и едва довела ее до полуразрушенного сарая. В нем складывали сено с ближайшего луга. И вот здесь на охапке поздней травы, еще хранившей запах болотных цветов, среди почерневших стен и полуразрушенных яслей, Мария родила сына.
Над ней, сквозь проемы обвалившейся крыши, голубело далекое небо. Падал золотой утренний луч солнца. Перекликались в кустах за стеной дрозды.
Сорока-воровка, зажав в клюве какой-то блестящий предмет, нырнула было в пролом крыши, собираясь спрятать свою находку в одном из темных углов сарая, да увидела нежданных гостей. Села на торчащую жердочку и, поворачивая любопытную голову, удивленно разглядывала: что здесь происходит? Как раз в эту минуту тетка Агата, держа сморщенное красное тельце ребенка, сказала:
– Сын, слава Христу! – И, подняв его, как могла, выше, крепко шлепнула.
Крик новорожденного вспугнул сидящую на крыше сороку. Сорока встрепенулась, взмахнула крыльями и выронила из клюва блестящий предмет. Агата только хотела похвалить младенца, даже успела сказать: "Голосист…", как глаза ее остановились на предмете, упавшем на сено, к ногам Марии.
– Что вы, тетенька? – слабым голосом спросила Мария.
Агата молча положила ребенка, закутала его в тряпье и быстро стала шарить в сене. Найдя, она прошептала радостно и испуганно:
– Перстень, Марилечка… золотой…
На ее коричневой, иссеченной морщинами ладони блестел золотой перстень с большим темно-зеленым камнем.
– Богатство какое… Это ж тебе сама пречистая дева… на бедность твою… на его вот рождение.
Мария протянула было и сейчас же отдернула руку.
– Ой, не надо, тетечка, – прошептала она, – боюсь… что люди скажут… откуда такое у нас…
– Дурочка ты, – заволновалась Агата, – дар божий! А людям какое дело? Ты им правду скажи, я сведка твоя. Не украла, не ограбила. Птушка божья… я все видела…
– И мы видели, видели… – раздались детские голоса от ворот сарая, где уже торчало несколько белобрысых голов любопытных мальчишек.
– Сорока принесла… у нее тут клад, видно… мы подследить хотели.
– Ага, у нее, может, еще спрятано, вот бы найти…
– Тетенька, вы нам толечко покажите…
– Кыш отсюда! – замахнулась на мальчишек Агата. – Это ж подумать, жонка рожает, а они дивятся! Вот бессовестные!
Отогнав мальчишек, Агата закрыла скрипучие дощатые ворота и подперла их колом.
Но уже нельзя было скрыть происшедшего. Весть о чудесном даре новорожденному облетела все хаты, будто растрещала сорока – старая сплетница. Говорили, что голубь "белый и чистый, як душа самого ангела, спустился с неба, а в клюве дукат золотой…".
– Не голубь, а аист целый мешок дукатов принес, – говорили другие.
Рассказывали:
– Савкина жонка клад нашла, птица-вещун место ей указала…
Скоро в сарае стало тесно. Всем не терпелось узнать правду.
– Виншуем, Марилечка! – женщины осторожно в щеку целовали счастливую мать. – Этакого красавца родила. Будет батьке помощник.
Тетка Агата показывала приходящим перстень. Подробно рассказывала, как все получилось.
– Ты его к Берке-корчмарю отнеси, – советовали Марии соседки. – Он всех лучше заплатит.
– В город надо, попу показать и на церковь долю…
– Что там на церковь, у самих хата худа.
– Свечку богородице, это уж непременно.
Пришел, опираясь на посох, дед Никита, дальний родственник Марии. Посмотрел на новорожденного, потом, пошептав губами, осенил его широким крестом. Младенец неожиданно заплакал. Дед улыбнулся, сказал торжественно:
– Дай тебе, боже, хлопец, журавлиный крик и лебединый век!
– Дай, боже! Дай, боже! – зашептали женщины.
– Дзякую вам, дедушка, на ласковом слове, – ответила Мария.
Она слушала поздравления, добрые пожелания, а в ушах стоял голос пана. Родила раба. Тихие слезы текли из ее глаз. Чудом найденный перстень не радовал, не избавлял от злой мысли. Что-то тревожило ее сердце, подсказывало дурное… Она пугливо оглядывалась то на перстень, переходивший из рук в руки, то на сына, снова начавшего плакать.
– Дайте мне его, – попросила Мария.
Старая Агата подумала, что Мария боится за перстень, и быстро подала ей.
– Возьми, детка, возьми… это твое… люди только поглядели.
Мария отшатнулась.
– Сына дайте…
Подали сына. Она прижала его к груди, будто защищая от собравшихся, от повисшего над ним, в руке старухи, золотого кольца.
– Что ты, Марилечка?
– Ничего… ничего… мне не надо… – сквозь слезы прошептала она, пряча лицо.
Дед Никита взял из рук Агаты кольцо, сказал строго, рассудительно:
– Как так не надо? Может, перстень этот тебе на счастье дан. К пану снесешь, за выкуп отдашь… Может, всей семье твоей воля выйдет… или хоть сыну, чтобы рос вольным крестьянином. Савва твой сызмальства о воле все марил… Найдороже всего человеку воля. Дороже золота… всей жизни дороже!
Так говорил дед Никита. Слушали его, покачивая головами в знак согласия и одобрения. Слушали бедные женщины, никогда не имевшие ни золота, ни воли… Видать, слушал его и обладатель драгоценного перстня, богач-новорожденный, потому что во время этих слов он громко причмокивал и сопел, упиваясь теплым молоком матери, только не было у него сил оторваться от благодати. И кто знает, может быть, для того, чтобы дать понять всем, что он согласен с дедом Никитой, что воля дороже всего для него, он вырвал руку из опутавших его старых тряпок-пеленок и, подняв, сжал розовые пальцы в кулак.
– Ишь ты, разбойник… – засмеялся Никита.
Улыбнулась мать, осторожно прижав к своей щеке ручку сына.
И светило им солнце. Пели птицы. И в далеком небе слышались колокола…
* * *
"…того же лета 7090 октября 19 день великое празднество и большой звон в Москве.
Великой государь сам, ради своей государской всемирной радости и для новорожденного сына своего, кормил у себя в Передней нищую братию и жаловал милостыню. Всю братию учреди и напоити, с нею же и сам изволил вкусити.
Всяких чинов людям приказным указал:
"Которые колодники во всех приказах не в больших винах сидят и в правежах не в больших и тех колодников для сей радости общей свободить".
Мноство людей московских в тот день обрели себе волю. Покинули темницы, и было им светло и радостно…"
Гудели колокола всех московских церквей. Торжествовала столица. С амвонов всех храмов, во всех монастырях читалось царское слово о ниспосланной благодати. У великого государя Ивана Васильевича и его седьмой жены Марии Федоровны родился сын. Было это 19 октября 1583 года, в день святого Уара. Митрополит напомнил царю об этом дне.
– В день святого мученика Уара рожден твой сын, государь. По церковным нашим законам и обычаям имя ему надлежит дать ото дня сего.
И вдруг замолк митрополит, недосказав.
Грозный сверкнул глазами, нахмурился. Словно темная туча закрыла лицо его.
– Пошто имя мученика младенцу невинному хочешь дать?
Спросил тихо. Потом, вздохнув могучей грудью, поднял гордую голову и торжественно объявил:
– Не на муки, а на славу Руси рожден царевич сей! Назовем его Дмитрием, как был назван наш первый, в бозе почивший наследник. В память великого князя Донского – Дмитрия!
* * *
Так в этот день появилось на свет три человека. Три новых судьбы. Были они разные, друг от друга далекие…
Дочь пани Ядвиги за толстыми стенами старого замка, обложенная пуховыми подушками и грелками, как могла, цеплялась за жизнь. Ждала своего часа.
Царевич Дмитрий жил в Московском Кремле, и еще никто не помышлял об его отъезде в маленький Углич, назначенный позднее местом жительства его матери…
Сын Марии качался в деревенской колыске, подвешенной к прокопченному потолку убогой хаты. Ждал возвращения батьки…