"Ни угрозы предания нас суду военного трибунала, ни представления к правительственным наградам Смоленск взять не помогут. Нам нужны снаряды и пополнения дивизий живой силой…" Не сразу отреагировал Военный совет фронта на эту сердитую телеграмму. Да и что он мог сделать, если главные пути снабжения и подвоза, ведшие к 16-й и 20-й армиям, были перерезаны врагом. Но Михаил Федорович и дивизионный комиссар Лобачев, кстати не одобривший его запальчивости, были убеждены, что такая телеграмма безответной не останется: маршал Тимошенко не любил, когда ему дерзили и когда в военно-деловые, а тем более оперативные вопросы вплетались изъяны чьего-то характера, чья-то несдержанность. Ждали ответа с этакой иронической самонадеянностью, вызванной тем, что понимали - уже ничего хуже быть не может в их осадном положении, при котором они оставались один на один со столь сильным врагом.
…На рассвете второго дня немцам удалось овладеть кладбищем в северной части города, что позволяло им бросить через Днепр в полосе захваченной территории новые силы. Узнав об этом, генерал Лукин приказал комдиву Городнянскому: "Надо вышибить врага за Днепр во что бы то ни стало. Посылаю вдоль берега, со стороны Красного Бора, свой резерв: стрелково-пулеметную роту…" Рота была собрана, как говорят, с бору по сосенке, но обладала приличной огневой мощью, имея в своем составе кроме взвода стрелков три расчета станковых пулеметов.
Чувствуя, что обескровленным полкам 129-й стрелковой дивизии придется нелегко, Лукин и Лобачев, охваченные тревогой, поехали на командно-наблюдательный пункт генерала Городнянского - в каменный дом, торчащий надломленным зубом среди руин на пологости улицы, наискосок спускавшейся к бывшему мосту через Днепр.
…В яростном трехчасовом бою уцелевшие немцы были вытеснены с кладбища, прижаты к Днепру, а затем почти поголовно перестреляны, когда пытались перебраться на противоположный берег. Но дорогой ценой досталась эта небольшая победа и дивизии генерала Городнянского. На утопавшем в зелени и спускавшемся уклоном к дороге кладбище густо лежали трупы не только солдат-чужеземцев, одетых в мышиного цвета короткорукавную униформу, но и красноармейцев.
После боя, покинув каменное прибежище Городнянского, генерал Лукин и дивизионный комиссар Лобачев сидели на сваленной взрывом кирпичной опоре от боковой кладбищенской ограды, скорбно смотрели на жуткую картину смерти, бросая иногда взгляды вниз, к дороге, за которой в курчавившемся ожерелье кустов скрывался Днепр.
Со стороны Лукин и Лобачев напоминали изнемогших беженцев, присевших отдохнуть. Их густо запыленная одежда, измученные лица с тускло серебрившейся на висках и подбородках сединой да притухшие глаза выдавали физическую и душевную изнуренность. А вздыбившаяся рядом с ними оглобельками деревянная тачка, казалось, принадлежала им и подчеркивала их безнадежную обессиленность. Из глубокого кузовка тачки вывалились на траву, покрытую мелкой и обгоревшей кирпичной крошкой, связки книг.
Лобачев протянул руку к тачке и выдернул из ближайшей связки том в темно-синем тканевом переплете. Понюхал его, уловив тревожащий дух старины - запах источенного шашелем книжного шкафа и отсыревшей бумаги, затем с неосознанной благоговейностью взглянул на корешок. Это оказалась книга из известного ему двадцатидвухтомного Собрания сочинений Герцена. Антикварная редкостность!.. Тяжко вздохнул, отогнав мысль о том, что недосуг сейчас окунаться чувствами в былые человеческие страсти, коль нынешних не переплывешь ни на каком чудо-корабле. Но все-таки распахнул книгу и прочитал первое, на что упал взгляд:
"Каждый человек есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история". Это Герцен - русский писатель, революционный демократ - цитировал немецкого поэта-публициста Гейне…
Дивизионный комиссар Лобачев внутренне содрогнулся, вдруг постигнув глубину и неохватность мысли, таившейся в словах великого немецкого поэта. И от того, что у них за спиной, в зыбкой тишине примолкнувшей войны, покоилось просторное и покатое кладбище, на котором густо теснились в зеленой куще тысячи крестов и холмиков, плит и оградок, памятников и вросших в землю каменных столбов, мысль Гейне приобрела сейчас особенную скорбную конкретность, заставив сердце ощутить тоскливую боль. Ведь правда: под всеми этими холмиками и надгробиями лежал прах людей, некогда бывших в свое земное существование каждый сам для себя вселенной, вселенской в безмерном пространстве жизнью со всеми ее открытыми и не открытыми тайнами. Со смертью каждого из них успокоилась и как бы потухла отдельно взятая, мыслящая, по-своему чувствующая и ощущающая планета, потускнело до непроглядной черноты зерцало, в единственном виде отражавшее все мироздание…
Сколько же сотен "планет" потухло здесь еще и сегодня с рассветом, за несколько часов боя?..
Давившие сердце мысли тяжкой дремой окутали дивизионного комиссара Лобачева… И надо же было такому случиться, что именно сюда, на этот вечно древний и вечно молодой погост, в котором под зеленым покровом вершилось таинство превращения человеческой плоти в земной прах, пришла война и густо уложила его телами людей, вышелушив из них жизнь и действительно будто потушив в каждом целую вселенную и всемирную историю…
Да, захватническая война - суть стихия порабощения и уничтожения, разбуженная и направленная злой волей дурных и алчных правителей. Когда же иссякнет злая воля на земле? Когда переведутся злонамеренные правительства, ибо, как известно, войны объявляют не народы… Когда же восторжествует мудрость и люди не мимолетно станут задумываться, почему все века пребывания на земле человека, призванного в жизни созидать, отмечены бесконечными разрушительными и истребительными войнами, как столбовая дорога километровыми знаками? Не счесть причин и поводов войн, составляющих подмостки истории человечества. Но нет хуже тех военных противоборств, кои разбужены чьим-то алчно-воспаленным воображением, в котором чужие верования видятся опасными и чужие обиталища - заманчиво-желанными.
И вот Красная Армия вынуждена отбиваться от чужеземцев, пришедших под разбойными штандартами с фашистской свастикой; они уже покорили большинство стран Европы и, вознамерившись покорить весь остальной мир, двинулись истребительной войной на Советский Союз. И все плотнее вымащивалась земля телами его сыновей… Густо на необозримые поля брани падали тела и гитлеровских солдат, свято поверивших в бредни своего фюрера об исключительности германской расы и о праве "великой" Германии на мировое господство. Захватчикам поделом их смертная участь, размышлял с ожесточением Лобачев. Пора войны - пора лютой ненависти к врагу. Но как не зарыдать в груди сердцу, когда ты хоть на минуту раскуешься из панциря оглушенности да поразмышляешь о погибших побратимах?.. Сколько же пламени и боли, ярости и недоумения вскипало в каждом из воинов, когда, до конца выполнив свой долг, расставались они с жизнью, понимая, что не успели сотворить, может, самого главного, предначертанного судьбой и выношенного в мечтах!
Война требует жертв… Скверное это изречение, пусть и является непреклонной истиной. Учитывая сию несомненность, имея при этом в виду войну справедливую, освободительную, нельзя забывать, что даже ее жертвы протестуют против войны, против убийства и напоминают человечеству, обращаясь к его рассудку, о том, что главная и вечная сущность человека, где бы он ни жил, где бы ни билось его сердце, каждым шагом своим утверждать земную красоту, памятуя, что в земном бытии не бывает попятных шагов: в прожитый день не вернешься, нельзя одновременно быть здесь и там… Понимая бесконечность жизни, человек не может не забывать о своем временном пребывании в ней, а это должно держать его поступки в согласии с вечным…
Жизнь человека и вечность!.. Что же такое вечность? Если вечность вечная, то не было у нее начала, не будет и конца? Как же осмыслить на фоне вечности судьбу одного человека? Это будто вспышка искорки в бесконечной ночи?.. А что являет собой в вечности все человечество с его прошлым и будущим, с его великими гениями и великими злодеями, с яркими талантами и убогими творителями поделок, с неутомимыми работниками-созидателями, коих великое множество, и ленивыми бездельниками?.. Эта человеческая пестрота, исчисляемая миллиардами личностей, если бы узреть ее из глубин вселенной, напомнила б караван мерцающих огоньков, неустанно бредущий куда-то сквозь мрак вечности, образуя в ней своими маршрутами загадочно-вопросительные знаки неохватных мыслью масштабов?.. И при этом никто не может ответить на вопрос, есть ли что-либо одинаковое для человека за пределами до его рождения и после его смерти… А что такое вообще несуществование? Ведь каждый из нас не раз устремлялся мыслью ко временам и событиям, проистекавшим до нашего рождения. И мы не без огорчения видим, что мир прекрасно обходился без нашего присутствия и, случись, что мы вовсе не родились бы, никто бы этого и не заметил. Но коль родились, и именно мы, а не кто-нибудь другой, значит, мы обязаны оправдать свое рождение достойной жизнью.
От таких, может, и не новых размышлений не должны уклоняться ни материалисты, ни идеалисты. Но идеалисты в своих выводах наверняка утонут в духовной мякине, а материалисты придут к догадке или обоснованному пониманию того, что вечность и время - категории разные. Если вечность беспредельна, то время имеет свои границы, связанные хотя бы с отсчетом бытия человечества, запечатленного его памятью и памятниками его деятельности на земле - материальными и духовными. Время и человек - неразрывны, ибо оно, время, есть осязаемая всеми его чувствами сама жизнь. И если при этом мы всмотримся, сколь мизерно время человека в вечности, нас охватывает печаль оттого, что он, человек, из глубин веков до наших дней то и дело перекрывает реку жизни огненными порогами войн.
Сейчас же жизнь перекрыл не дробящий ее течение порог обыкновенной захватнической войны. Сейчас фашистский дух Германии, сплавившись с железом всей Европы, впитав в себя могучую взрывчатку ненависти к большевизму, высоким, гремящим огненным валом хлынул в глубь территории Советского Союза. Но не удастся гитлеровскому воинству сломить Красную Армию, чья крепость сцементирована идеями добра и социальной справедливости.
Вот какие мысли обуревали дивизионного комиссара Лобачева, когда он смотрел на древнее кладбище в северной части Смоленска, где покоилась молодеющая из глубины веков Русь и которое было покрыто сейчас телами ее сегодняшних защитников и телами немецких солдат-поработителей…
Смоленск продолжал сопротивляться и не сдавал врагу своего Заднепровья. Казалось, что обгоревшее и искалеченное каменное тело города вросло в надднепровские холмы древнерусской земли и объятиями высокого духа удерживало при себе наши войска, а захватчиков не пускало в направлении Москвы.
Но в ином положении виделась в ставке Гитлера эта древняя твердыня. Фюрер даже вступил на этот счет в полемику с Уинстоном Черчиллем, премьер-министром Англии, который в Лондоне, в палате общин, опроверг донесение немецкого командования о том, что в Смоленске якобы не осталось ни одного русского солдата. Премьер-министр даже привел сообщение советского командования, которое утверждало, что Заднепровный Смоленск находится в руках у русских и что ведутся бои в кварталах его южной части.
Генерал-лейтенант Лукин и дивизионный комиссар Лобачев узнали о вранье Гитлера здесь же, в Заднепровье, сидя на поверженной взрывом снаряда кладбищенской ограде… Мимо них пробегали два бойца-связиста - усталые, в изодранных гимнастерках и разбитых сапогах. У одного улюлюкала на спине катушка с телефонным проводом, который стелился по земле, а второй придерживал на боку облезлую, с остатками зеленой краски, деревянную коробку телефонного полевого аппарата. В десятке метров от начальства бойцы, оголив конец провода, срастили его с найденным оборванным проводом и подключили телефонный аппарат. Один из связистов тут же начал с кем-то переговариваться, проверяя исправность линии, и генерал Лукин окликнул бойцов:
- Ребятки, попробуйте вызвать "Розу" и пригласить к аппарату "тридцатку".
"Роза" - это был сегодняшний позывной командного пункта 16-й армии, а "Тридцатый" - начальника штаба.
Связисты подтянули провод с подключенным аппаратом прямо к генералу Лукину, и он, взяв трубку, тут же услышал сдержанный голос полковника Шалина:
- Тридцатый слушает.
- Новостей нет, Михаил Алексеевич? - спросил в трубку Лукин и будто увидел перед собой затуманенные усталостью и постоянной тревогой глаза начальника штаба.
- Полный короб, - приглушенно ответил Шалин. - Я уже звонил на КП Городнянского… Необходимо ваше присутствие на "Розе" незамедлительно.
В Лукине вдруг вспыхнуло острое чувство беспокойства: он предполагал, что маршал Тимошенко затевает какой-то неожиданный удар по немцам. Испытывая нетерпение, спросил:
- Можешь иносказательно? Постараюсь догадаться.
- Одну вещь могу в открытую. Пусть даже немцы подслушивают. - И Шалин снисходительно засмеялся.
- Уже интересно… Говори! - повелительно сказал Лукин.
Полковник Шалин стал рассказывать о переданной из политуправления фронта радиограмме с текстом полемики между Гитлером и Черчиллем по поводу того, в чьих руках находится сейчас Смоленск.
- Немцы кричат на весь мир, - доносился голос Шалина, видимо державшего перед собой бланк с радиограммой, - что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата. А Черчилль с трибуны палаты общин сказал, что это брехня. Тогда Гитлер и заявил по радио на всю Европу… Вот послушайте: "Я, Адольф Гитлер, оспариваю утверждение сэра Уинстона Черчилля и просил бы английского премьера запросить командующего 16-й советской армией русского генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск…" - Шалин умолк, пытаясь угадать реакцию Лукина на прочитанное. Но Лукин какое-то время молчал, и Шалин продолжил уже от себя: - Так что, Михаил Федорович, выбились вы в знаменитости мирового масштаба…
- А что?! - невесело, но будто с вызовом вдруг воскликнул генерал Лукин и, видя, что дивизионный комиссар Лобачев смотрит на него с вопрошающим напряжением, кратко передал ему суть разговора с Шалиным. Затем, коротко хохотнув, приказал в телефонную трубку: - Пошлите от моего имени в политуправление фронта радиограмму… Пусть обязательно доведут до сведения Гитлера и Черчилля, что я нахожусь в северной части Смоленска вместе со своими войсками и через Днепр даю фашистам прикурить…
- Будет исполнено, - с какой-то пасмурностью сказал на другом конце провода полковник Шалин, а затем многозначительно добавил: - Михаил Федорович, другие дела поважнее. Ждем вас немедленно и с нетерпением.
- Сейчас едем… Только перекинусь словом с Городнянским: ему будет небезынтересно узнать, что и на него в эти дни вся Европа взирает.
Командно-наблюдательный пункт 129-й стрелковой дивизии генерала Городнянского на позывные телефонистов откликнулся тотчас же. Ввиду небольшого расстояния, которое разделяло территорию кладбища и полуразрушенный каменный дом в глубине кособоко поднявшейся над Днепром северной части Смоленска, голос Городнянского зазвучал в телефонной трубке громко и четко.
- Авксентий Михайлович, не слышал новость? - спросил у него Лукин.
- Судя по тому, что вам, Михаил Федорович, весело, новость непечальная? - вопросом ответил Городнянский.
- Угадал! - Лукин засмеялся, может, впервые за эти дни. - Где находится сейчас твой командно-наблюдательный пункт?
- Да здесь же, где вы недавно были, в том же каменном мешке.
- Но в черте Смоленска?
- Разумеется!.. А правофланговый полк моей дивизии даже пытается взять на том берегу здание областной больницы.
- Ну вот видишь! - В голосе Лукина продолжали звучать веселые взблески. - А Гитлер доказывает Черчиллю, что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата. Предлагает за свидетельством обратиться к нам с тобой.
- Серьезно? - не без озадаченности переспросил Городнянский. - Так я сейчас очередным артналетом дам Гитлеру знать, где нахожусь. Позволяете?
- Давай, только щади историю Смоленска: собор, церквушки, памятники. И не трать снарядов на мелкие цели. Гитлер - брехло и так знает, что оседлал только южную часть города.
- Насчет того, что надо щадить историю, это ты молодец, дорогой Михаил Федорович, - сказал дивизионный комиссар Лобачев, посмотрев с одобрительной грустью на Лукина. - Жернова войны так перемалывают древность с сегодняшним днем, что для людей будущего вместо истории остается труха…
- Разгромим фашизм, заключим со всем миром договора о дружбе, и крышка всяким войнам! - Лукин отдал связисту телефонную трубку и молодецки хлопнул ладонью себя по коленке. Затем встал с кирпичной глыбы и кому-то погрозил пальцем: - Все извлекут уроки! Дураков не останется.
- Хорошо бы, - согласился Лобачев, тоже вставая. - А вместо армии пусть бы каждое государство держало небольшие внутренние войска - для устрашения воров и хулиганов.
- И роту почетного караула! - с легким смешком добавил Лукин. - Чтоб иностранных гостей встречать.
- Тогда еще и военный оркестр нужен! - Лобачев извинительно развел руки. - А роте, оркестру да и внутренним войскам нужны будут духовные наставники. Так что я, возможно, опять буду при деле. А ты, Михаил Федорович, наверняка останешься безработным.
- Каждый день на рыбалку стану ездить! - ухватился за привлекательную мысль Лукин и даже надул от удовольствия щеки, как это делают маленькие дети.
И вдруг они расхохотались - закатисто, безудержно, с какой-то надрывной свирепостью. Это не был "хохот чистого веселья", ибо сверкнувшие на глазах Лобачева стекляшки слез выдали волнение их обоих, понимавших отчаянность своего положения, но не утративших в этом кровавом угаре того подлинного чувства долга, делающего человека человечным. Оно, это человечное, определялось их совестью и другими духовными началами, умноженными на разум каждого из них и на энергию, направленную на пользу Отечества…
Только опытный глаз мог определить, что в штабе армии что-то произошло важное. Когда Лукин и Лобачев приехали из Смоленска в лес под Жуково, они сразу же заметили особую подтянутость и напряженную готовность к чему-то часовых, стоявших у землянок отделов и отделений штаба, деловитость командиров, изредка стремительно проходивших по тропинкам, проторенным в разных направлениях, особенно от узла связи.
В автобусе полковника Шалина застали почти полный сбор начальников служб. Все сидели вокруг узкого раскладного стола за топографическими картами и за журналами для различных записей. Только сам Шалин не сидел, а стоял в конце салона у карты, приколотой на заклиненных и иссеченных осколками задних дверях. На карте были четко нарисованы шесть удлиненных красных стрел, нацеленных на Смоленск, а точнее, на красный овал, обозначавший место окружения вражескими войсками его, Лукина, 16-й и Курочкина - 20-й армий и отсекавший по Днепру северную часть города.