- О, в преданности моей не сомневайтесь. Скажите только, ваша милость, в чем состоят мои обязанности на новой службе, - попросил я, желая узнать, какими услугами должен отплатить за столь необычайное благоволение.
- Сейчас скажу. Дело это сложное, щекотливое, но я верю в твою сообразительность.
- Ради вашей милости я готов исполнить любое, самое сложное и щекотливое дело, - отвечал я со свойственной мне пылкостью. - Не слугой буду я вам, а рабом, который, если понадобится, жизнь отдаст.
- Ну, жизнь отдавать пока не придется, - улыбнулась она. - Тебе надо лишь хорошенько наблюдать, а главное, быть мне абсолютно преданным, исполнять каждое мое желание и первой своей обязанностью почитать полное послушание - это совсем нетрудно.
- Я горю нетерпением, я мечтаю скорей приступить к службе.
- Мы еще поговорим, когда ты будешь поспокойней. Сейчас я должна написать несколько писем. Впрочем, ты можешь приступить к исполнению своих обязанностей - ответь мне на два-три вопроса, мне это нужно знать для своих писем. Скажи: Лесбия бывала у вас в доме без меня?
Этот вопрос поверг меня в замешательство, он показался мне не имеющим никакого отношения к моей службе. Напрягши память, я ответил:
- Бывала, но не часто.
- А видел ли ты ее когда-нибудь в уборных театра "Дель Принсипе"?
- Вот этого я не припомню. Не могу поклясться ни в том, что видел, ни в том, что не видел.
- Если и видел, удивляться нечему - Лесбия не гнушается захаживать в такие места, - сказала Амаранта с глубоким презрением.
Последовала пауза, Амаранта о чем то задумалась.
- Правила приличий ей нипочем, - наконец сказала она. - Лесбия уверена, что все в восторге от ее остроумия, приветливости, красоты. А ведь, по правде сказать, в ее красоте нет ничего особенного.
- Ровно ничего особенного, - подхватил я, льстя ревнивым чувствам моей госпожи.
- Вот ты и будешь докладывать мне о ней и о всяких других вещах, меня интересующих Но первое мое приказание - молчать как рыба. Надеюсь, ты будешь доволен мною, а я тобою. Так ведь?
- О, чем я смогу отблагодарить за столь великую милость? - воскликнул я. - Мне кажется, я схожу с ума, я и впрямь могу сойти с ума от счастья. Я не в силах молчать, мое сердце переполнено, я должен выразить вслух чувства, которыми оно охвачено с той минуты, когда ваша милость соизволила обратить на меня свой взор. А теперь, когда я услышал, что ваша милость намерена сделать меня выдающимся человеком, чтобы я занял почетное место в мире, теперь, мнится, и тысячи лет жизни не хватит мне на то, чтобы отплатить вам, моей благодетельнице. Ах, как бы я хотел быть не хуже тех господ, каких я вижу здесь, во дворце! Неужели это возможно? Неужели вы полагаете, что, просветившись с вашей помощью, я смогу выйти в люди? Увы! Для бедняка, выросшего в нищете, обреченного быть слугой, не имеющего богатых родственников, нет иного пути к лучшему положению, как великодушное покровительство знатной особы, вроде вас. И если мои желания исполнятся - разве это будет первый случай? Не так ли, сударыня? Есть ведь здесь очень важные и влиятельные персоны, которые обязаны своим богатством и возвышением только поддержке сиятельной дамы.
- А ты, Габриэлильо, как я погляжу, честолюбив, - добродушно усмехнулась Амаранта. Но ты правильно говоришь: мы знаем людей, которые по прихоти важной дамы поднялись на незаслуженную высоту. А вдруг и тебе посчастливится! Это вполне вероятно. А чтобы ты не унывал, расскажу тебе одну легенду. В очень давние времена, в очень далеком краю было обширное государство. Правил им тихо и спокойно султан, не блиставший умом, зато добрый - подданные были им довольны и любили его. Султанша же была женщина пылкая, с беспокойным воображением, полная противоположность супругу, отчего их брак был не вполне счастливым. Когда султан унаследовал трон от своего отца, ему было пятьдесят лет, а султанше тридцать четыре. Об эту пору в гвардию янычаров вступил некий юноша, судьба которого отчасти схожа с твоей. Правда, по происхождению он стоял чуть выше и получил кое-какое образование, но так же был беден и не мог надеяться на то, чтобы пробиться собственными силами. Вскоре при дворе разнесся слух, будто молодой гвардеец приглянулся султанше; это подозрение подтвердилось его быстрым продвижением - в двадцать пять лет он обладал уже всеми титулами, какие только могут быть пожалованы простому подданному. Султан не препятствовал столь быстрому возвышению, напротив, он души не чаял в юном фаворите, и, мало того, что осыпал его всевозможными почестями, он еще передал ему бразды правления, сделал его великим визирем, принцем и дал ему в жены девицу из своего дома. Все это возбудило в народе той далекой и древней монархии сильное недовольство и ненависть к юноше и к султанше. Фаворит во время своего правления сделал кое-что хорошее, но народ об этом не помнил, у всех на языке были только его дурные поступки, а их хватало, и некоторые из них навлекли великие бедствия на эту мирную страну. Султан был слеп и не замечал страданий народа, а султанша, хоть и знала о них, ничего не могла поделать, ибо ей мешали придворные интриганы. Все ненавидели юного фаворита, и среди самых заклятых врагов оказался кое-кто из членов монаршей семьи. Удивительней же всего было то, что человек, которого не по заслугам возвысила слабая, но великодушная женщина, выказал неблагодарность по отношению к своей покровительнице - он изменял ей с другими женщинами и жестоко оскорблял несчастную, которой был обязан всем. Придворные дамы султанши уверяли, что не раз видели ее горько плачущей и со следами побоев, нанесенных безжалостной рукой.
- Какая черная неблагодарность! - воскликнул я страшном негодовании. - И бог не покарал этого подлеца, не даровал ни в чем не повинному народу покой, не раскрыл глаза добряку-султану?
- Этого я не знаю, - отвечала Амаранта, покусывая кончик пера и уже готовясь писать. - История, которую я тебе рассказала, описана в одной старинной книге, до конца я еще не прочитала, и развязка мне неизвестна.
- Есть же мерзавцы на свете!
- Ты, я верю, не будешь таким, - улыбнулась Амаранта. - И если тебе суждено возвыситься подобным путем, ты постараешься вести себя как можно лучше, чтобы добрыми своими делами заставить людей забыть причину твоего возвышения.
- Если с помощью адских сил это произойдет, - отвечал я, - разумеется, я буду поступать так, как ваша милость предполагает. Клянусь честью, у меня хватит ума и мужества, чтобы править страной и в то же время оставаться человеком добрым, порядочным и великодушным.
Амаранта, посмеявшись моим словам, предложила мне завтра пойти в иеронимитский монастырь к монаху, который будет меня обучать, и сказала, что ей надо писать спешные письма, а потому она хочет остаться одна. Она позвала служанку, та отвела меня в предназначенную мне комнату, и я лег. Однако беседа наша произвела в моих мыслях невероятное смятение, сон мой был беспокойным, мучили кошмары - мне чудилось, будто я лежу придавленный всеми куполами, башнями, крышами, навесами, аркбутанами - словом, всей каменной громадой Эскориальского дворца.
XIV
На следующий день у Амаранты собрались к обеду Лесбия, дипломат и его сестра. Об этой достойной даме я почти не говорил, в моей истории она не играет большой роли, что очень досадно, ибо ее характер и высокие душевные качества заслуживали бы подробнейшего описания. Весьма почтенного возраста, гордая, чуждающаяся роскоши, то была испанка до кончиков ногтей; прямая, бесхитростная, с душою нежной и сострадательной, она не терпела сплетен и интриг и спешила на помощь всем нуждающимся - короче, была украшением своего сословия. Ее слабостью был брат: она свято верила в его необычайный ум. Жила маркиза очень скромно, но, будучи большой поклонницей драматического искусства, любила задавать пышные балы со спектаклями. Ее домашний театр славился в столице, и на готовившееся в то время представление "Отелло" были истрачены большие деньги. Артистам она помогала и покровительствовала, однако держала их на должном расстоянии.
Был зван также дон Хуан де Маньяра, но когда я пришел передать приглашение, он отказался под предлогом, что ему в эти часы надо быть на дежурстве. Не могу умолчать о том обстоятельстве, что, придя к нему поутру, я застал у этого щеголя Лесбию, причем по их одежде можно было догадаться, что они только вернулись с прогулки, - вероятно, встречали восход солица в лугах, как пристало влюбленным. Вечером того же дня я видел Маньяру в главном патио, где он расхаживал с понурым видом, а на следующее утро, когда мы встретились там же, он попросил меня снести письмецо сеньоре герцогине. Я отказался, на том и кончилось. Не иначе, как у сеньора де Маньяра были крупные неприятности.
Амаранта явно расстроилась, узнав, что этот вертопрах не будет у нее обедать, Когда я явился с этим известием, у нее в гостях был господин, которого я видел накануне вечером в процессии, сопровождавшей принца. Они беседовали часа полтора, а когда гость уходил, я рассмотрел его получше, - могу поклясться, что отродясь не видывал более отвратительной физиономии. Я бы и не стал о нем вспоминать здесь, не будь он одним из самых знаменитых людей своего времени, - поэтому, я думаю, мало только упомянуть о нем, надо описать его подробно в назидание нынешним. То был маркиз Кабальеро, министр юстиции.
Видел я его всего один раз, но никогда не забуду. Ему можно было дать лет пятьдесят. Приземистый, тучный, он глядел на вас мутным, коварным взглядом своего единственного глаза - другой уже давно не видел света; иссиня-багровое, нечистое лицо говорило о неумеренном пристрастии к вину; походка и манеры напоминали рыночного торговца; в каждой черточке чувствовалась душа низкая и злобная, - невозможно было понять, как человек со столь гнусной наружностью мог быть министром, разве что он обладал какими-то особыми достоинствами. Но нет, друзья мои! Нравственный облик маркиза Кабальеро был ничуть не лучше физического - тут можно было смело сказать, что никогда еще низменные чувства и подлые мысли, уродующие душу, не запечатлевались так верно в телесном облике человека. Ничтожный, невежественный, способный лишь к интригам, он являл собою характерный тип подлого, мелочного крючкотвора, для которого главное в науке права не принципы, а лазейки, оговорки и двусмысленные формулы, позволяющие запутать самое простое дело.
Никто не мог объяснить причину его возвышения, для всех тем более загадочную, что всемогущий Годой отнюдь его не жаловал. Каким-то образом пробравшись ко двору с черного хода и утвердившись благодаря интригам, Кабальеро, вероятно, избрал орудием своего влияния на короля защиту интересов церкви: он подогревал религиозные чувства недалекого Карла, запугивал воображаемыми бедами, внушал, что существование трона зависит от покровительственной политики в отношении церкви, - и так стал для короля необходимым человеком. Сам Годой не сумел удалить его из правительства и прекратить гонения, вдохновителем которых был этот фанатик и изувер, он же министр правосудия. Многие замечательные люди того времени стали жертвой его преследований, он посадил в тюрьму Ховельяноса и завершил свой славный путь участием в свержении самого Князя Мира в марте 1808 года.
Привожу эти краткие сведения о человеке, который был тогда предметом всеобщей и заслуженной неприязни, как пример того, что возвышение глупцов, негодяев и мошенников - это, вопреки распространенному мнению, бич не только нашего времени.
После беседы моей хозяйки с Кабальеро начался обед. Я прислуживал.
- Я уже знаю, что было в бумагах, изъятых у его высочества, - сказала Амаранта, садясь за стол и глядя на Лесбию с нескрываемой враждебностью. - Кабальеро мне сообщил, попросив не разглашать, но вскоре все и так узнают…
- Можешь нам сказать… Мы не станем делиться ни с кем, кроме друзей, - пообещала маркиза.
- А я полагаю, говорить не следует, - проворчал дипломат, как всегда недовольный, что кто-то сообщает тайны, ему неизвестные.
- В бумагах найден доклад королю, составленный, как предполагают, доном Хуаном Эскоикисом, хотя и написанный рукой Фердинанда. В нем будто бы в самых резких словах осуждаются распутство и злоупотребления Князя Мира. Вспомнили и о двух его женах, и о том, что он торгует должностями, пенсиями и пребендами, назначая их тем, кто…
- Истинная правда! - сказала маркиза. - Я это слышала от человека, которому Князь Мира как раз предлагал…
Почтенная старушка не договорила - она вспомнила, что я стою рядом. Но я привык понимать с полуслова и сразу догадался, о чем речь.
- В докладе этом, - продолжала графиня, - смешивают с грязью бедняжку Тудо и советуют королю посадить ее в тюрьму. Наконец, там есть требование низложить нашего Князя, конфисковать его имущество и разрешить наследному принцу отныне сопровождать отца повсюду.
- Очень, очень справедливо, - кивнула маркиза, удивленная тем, насколько совпадали мысли заговорщиков с ее собственными. Конечно, где-нибудь в другом месте я бы поостереглась это сказать.
- Здесь-то бояться нечего, - продолжала Амаранта. - Сам Кабальеро не очень соблюдает тайну: я знаю, он уже говорил нескольким. Есть там еще презабавный документ, нечто вроде сайнете, сценка в лицах, как бы сочиненная для театра. Действующие лица - все знакомые нам особы, но под вымышленными именами. Принц называется доном Аугустином, королева - доньей Фелиной, король - доном Диего, Годой - доном Нуньо, а принцесса, на которой хотели женить наследника, - доньей Петрой.
- Каков сюжет комедии?
- Это вымышленная беседа с королевой - королева высказывает различные замечания, а ей на все даются остроумные ответы, цель которых изобличить в ее глазах Князя Мира. Много там и непристойных выражений. К концу дон Аугустин наотрез отказывается жениться на донье Петре, свояченице министра, сестре кардинала и герцогини Де ла Чинчон.
- И это тоже отлично придумано, - сказала маркиза. - Поставили бы такой сайнете на сцене, я первая бы начала аплодировать. В самом деле, чего это вздумали женить бедного юношу на чьей-то свояченице? Не лучше ли поискать ему супругу в одной из царствующих фамилий? Уверена, что все они мечтают породниться с нашими королями и с радостью выдадут любую из своих девиц за такого бравого принца.
- Вам ли судить о столь важных делах! - с неудовольствием молвил дипломат. - Что ж до содержания документов, я, право, не понимаю, как это ты, племянница, особа разумная, так неосторожно разглашаешь тайну.
- Забавно! Прежде вы сомневались, что эти бумаги существуют, а теперь вы корите меня за их огласку и тем самым подтверждаете их существование.
- Да, подтверждаю, - не смутился дипломат. - И ежели другие выбалтывают то, о чем я намеревался молчать…
Хитрец понял, что не сможет опровергнуть сообщение Амаранты, и решил сделать вид, будто тоже знает о материалах процесса.
- Выходит, ты все уже знал? - спросила маркиза. - Так я и говорила: не может быть, чтобы он не знал. Ах, братец, от тебя ничто не укроется. Какая проницательность! Ты смело можешь сказать, что слышишь, как трава растет.
- Это правда, к сожалению! - напыжившись, воскликнул маркиз. - До моих ушей доходит все, как я ни стараюсь ни во что не вмешиваться и стоять в стороне от всяких интриг. Что поделаешь! Надо терпеть.
- Тебе, братец, наверное, известно еще кое-что, а ты молчишь, - сказала маркиза. - Ну же, не таись: Наполеон в этой истории замешан?
- Начинаются вопросы? - развеселясь, захихикал старик. - И не думайте спрашивать, клянусь, что вы из меня слова не выудите. Вы же знаете, в таких делах я непоколебим.
Пока шел этот разговор, Лесбия молчала.
- Дайте же мне закончить! - возмутились Амаранта. Я не рассказала еще об одной бумаге, найденной у принца.
- Ах, дорогая племянница, лучше бы тебе помолчать. - с укоризной заметил дипломат.
- Нет, нет, пусть говорит!
- Так вот, раскрыт шифр, при помощи которого наследник ведет переписку со своим наставником доном Хуаном Экоикисом, и вдобавок, самое важное…
- Вот именно, самое важное - перебил дипломат, - а потому надо молчать.
- Напротив, потому-то и надо говорить!
- Итак, обнаружили письмо, вернее, что-то вроде заметок, без обращения и без подписи, из которых явствует, что принц намерен передать через одного монаха докладную королю. Примечательней же всего, что в этих заметках принц заявляет о своем намерения следовать примеру святого мученика Эрменегильда и бороться - слушайте внимательно! - бороться за справедливость. Да ведь это прямой призыв к революции! Далее он требует от заговорщиков, чтобы они стойко держались, чтобы готовили воззвания и чтобы…
- О, женщины, женщины! Когда же вы научитесь хранить тайну! - прервал ее маркиз. - Я просто поражен, что ты столь беспечно толкуешь об опаснейших делах.
- В этих заметках, - продолжала графиня, не обращая внимания на назойливые увещания дипломата, - королевская чета и Годой обозначены готскими именами: Леовигильд - это Карл Четвертый; королева - Госвинда, а Князь Мира - Сисберт. И вот принц - он себе отводит роль святого Эрменегильда - объявляет заговорщикам, что на головы Сисберта и Госвинды вскоре обрушится гроза, и убеждает их усыпить осторожность Леовигильда притворными восторгами и лестью.
- Только-то всего? - удивилась маркиза. - По-моему, это самый невинный вздор.
- Как бы не так! - гневно возразила Амаранта. - Ясно, что они хотят свергнуть Карла Четвертого.
- Я бы не сказала.
- А я уверена в этом. Гроза должна обрушиться на головы Сисберта и Госвинды - следовательно, наследник и его друзья намерены не только расправиться с гвардейцем, но еще замышляют какую-то пакость против королевы - быть может, собираются отправить ее на гильотину, как бедняжку Марию-Антуанетту. Всем известно, что король обожает свою супругу. Всякое оскорбление, нанесенное королеве, он воспринимает как оскорбление своей особы.
- Ну, если с ними что-нибудь и случится, так поделом, - ответствовала маркиза.
- А я считаю, - запальчиво сказала Амаранта, - что принц может затевать сколько ему угодно заговоров против министерства Годоя, но писать записки королю, пятнать честь своей матери, рассуждать о грозах, которые обрушатся на Сисберта и Госвинду, то есть, по сути, покушаться на жизнь королевы, - это, по-моему, поведение, недостойное испанского принца и христианина. Ведь она - его мать, и сколько бы ни было у нее грехов, - а я убеждена, что не так их много и не так они страшны, как грехи ее хулителей, - не годится сыну их обличать и разглашать, а тем более ссылаться на них в борьбе со своим врагом.
- На тебя, милочка, не угодишь, - язвительно заметила тетка Амаранты. - Нет, я считаю, что принц поступает правильно, а ежели это кому-то не по нраву, что ж, не надо было давать повода, тогда бы все было тихо. Ну, а ты, братец, ты ведь все знаешь, какое твое мнение?