- Молчи, бестолковый! - отвечал он. - Ну как можно! Конечно, в любой обычной семье родители и дети едят за одним столом. Но здесь - как ты не понимаешь? - это было бы нарушением этикета. Инфанты едят каждый в своих покоях, его величество король тоже ест один у себя, а прислуживают ему гвардейцы. Только королева могла бы сесть с ним за стол, но она предпочитает есть одна, а почему, это секрет.
- Почему? Скажи мне. Может, кто-нибудь составляет ей компанию de ocultis?
- Вот еще, она ни за что не будет есть в присутствии других, хоть убей.
- И даже в присутствии своих придворных дам?
- Только камеристка, что ей прислуживает, видела, как она ест. А знаешь почему? - спросил он шепотом. - Когда королева улыбается, смотришь, зубы у нее - чистый жемчуг. А они вставные, и за едой она должна их снимать. Вот и не желает, чтобы люди видели.
- Ну и чудеса!
Поваренок говорил правду. В те времена, действительно, зубоврачебное искусство стояло еще невысоко, и вставными металлическими челюстями нельзя было пережевывать пищу.
- Теперь ты понимаешь, - продолжал поваренок, - что не зря все осуждают королеву и считают ее обманщицей. И в самом деле, как может надеяться на любовь своих подданных такая королева, у которой не свои зубы?
Я не был уверен, что достоинства царственных особ следует оценивать по тем же статьям, что у охотничьих собак, и не мог согласиться с поваренком, но промолчал.
Затем потребовали ужин для его высочества Князя Мира и для членов Государственного совета - тут я решил подняться наверх, полагая, что пришла пора подавать ужин моей госпоже. Близился сладостный миг - сейчас я увижу ее, буду с ней разговаривать, выслушивать ее приказания, проходить мимо нее, чуть не задевая за ее платье, буду упиваться ее улыбкой, ее взглядом… В разлуке с нею мое воображение было приковано к ее милому образу, подобно мотыльку, что, как завороженный, кружит у огня. Но, к великой моей досаде, в тот вечер Амаранта не соизволила сказать мне ни слова о моих обязанностях. Видимо, было суждено, чтобы я узнал о них в следующий вечер.
Хотя во дворце ничего дурного со мною еще не произошло, на душе у меня было как-то невесело. Отчего? Я сам не понимал. Запершись в своей комнатке, лежал я на узкой кровати и никак не мог уснуть. Начал я размышлять о своем положении, о характере Амаранты, в которой многое уже казалось мне весьма странным, и о том, на какие блага я могу надеяться у нее на службе. Тут мне вспомнилась Инес, о которой я совсем позабыл в эти дни; с мыслью о ней, успокоенный этим воспоминанием, я начал засыпать. И сквозь сон (а может, это мне пригрезилось?) я чувствовал, как что-то в моей груди сильно билось, трепеща и содрогаясь, словно рука друга упорно стучалась в мое сердце.
XVII
На следующий вечер Амаранта позвала меня к себе. На ней было то же белое платье, что и в предыдущие вечера. Она усадила меня рядом с собой на табуреточку, более низкую, чем ее кресло, - чуть нагнуться, и я мог бы прильнуть головой к ее коленям. Положив руку мне на плечо, она сказала:
- Сейчас, Габриэль, я узнаю, могу ли полностью довериться тебе. Посмотрим, действительно ли ты такой толковый малый, как я думала.
- Неужто вы забыли? - с волнением воскликнул я. - Но я - то никогда не забуду, что вы мне давеча сказали - что другие с еще меньшими заслугами, чем я, сумели подняться на самый верх лестницы богатства и власти.
- Ах, дурачок! - засмеялась она. - Вижу, ты в своих мечтах чересчур занесся, а это опасно - ты ведь помнишь про Икара!
Я возразил, что не знаком ни с каким сеньором Икаром. Тогда Амаранта рассказала мне эту легенду и прибавила:
- В той легенде, которую я тебе рассказывала третьего дня, ты, Габриэль, не вздумай искать пример для себя. Я уже прочитала немного дальше и могу познакомить тебя с продолжением. На чем я остановилась?
- На том, что молодой гвардеец, которого султанша сделала великим визирем, платил своей покровительнице злом за добро - по-моему, это ужасная подлость.
- Так вот, дальше написано, что султанша горько сожалела о своем легкомыслии, а молодой янычар, ставший князем и генералиссимусом, вызывал в народе все большую ненависть. Султан, как и прежде, был слеп и не понимал, почему его подданным худо живется. Однако его супруга, женщина проницательная, чувствовала, что над королевской семьей вот-вот разразится гроза. Фрейлины нередко заставали ее в слезах. Пытаясь облегчить совесть, она говорила то одной, то другой, что раскаивается в своем недостойном поведении. Но исправить причиненное ею зло было невозможно. Недовольство подданных росло, образовалась сильная, многочисленная партия, во главе которой стал сын султана и султанши - он собирался свергнуть их с трона и даже лишить жизни, если это понадобится для осуществления его планов.
- А что делал великий визирь?
- Хоть человек он был неглупый, а никак не мог решить, к какой партии присоединиться. Взоры всех были обращены к великому Тамерлану, доблестному полководцу и завоевателю; в то время он послал свои отряды в их империю, чтобы через нее пройти в маленькое королевство, которое хотел покорить. В нем видели своего спасителя и отец, и сын, и султанша, и великий визирь; но трудно допустить, что он окажет помощь им всем, а значит, кто-то из них надеется напрасно.
- И чем же кончилось? Кого поддержал этот сеньор полководец?
- Это сказано в самом конце, а его я еще не читала, - ответила Амаранта. - Но, думаю, я скоро узнаю развязку и расскажу ее тебе.
- Я же говорил и теперь говорю, что, если бы великий визирь правил страной разумно, - как, я думаю, правил бы кое-кто из ваших слуг, ничего бы этого не случилось. Был бы он справедливым, как бог велит, карал злодеев и награждал хороших людей, империя никогда бы не пришла в такое расстройство.
- Стоит ли нам с тобой об этом тревожиться! - сказала Амаранта. - Займемся лучше нашими делами.
- Да, сударыня, с жаром подхватил я. - Что нам до всех этих империй!
Затем, полагая, что сумею словами передать свои чувства, я прижал руки к груди, обратил к Амаранте страстный взгляд и дал волю лихорадочному возбуждению, охватившему мою голову. Стараясь говорить красиво, изящно, я начал так:
- Ах, сеньора графиня, я не только почитаю вас как самый смиренный из слуг ваших, я вас обожаю, боготворю и умоляю не прогневаться за то, что дерзнул сказать вам об этом. Прогоните меня прочь, если мои слова вам неприятны; я буду несчастен, но все равно не перестану вас любить.
Мои высокопарные речи рассмешили Амаранту.
- Отлично, - сказала она. - Мне нравится твоя преданность. Вижу, что тебе можно доверять. А насчет твоих умственных способностей как будто тоже тревожиться нечего. Пепа особенно восхищалась твоей наблюдательностью. Говорит, у тебя редкая способность запоминать обстановку, лица, разговоры - словом, все, что ты видел и слышал, ты можешь потом в точности описать. Вдобавок ты благоразумен и молчалив - чего еще желать! И если при всех этих качествах ты будешь уважать меня и любить так сильно, чтобы всем пожертвовать ради меня и никому не проболтаться о том, какова твоя служба у меня…
- Проболтаться! Ах, сударыня, я бы слова не сказал даже своим родителям, будь они у меня, даже тени своей, даже богу…
- И еще я слышала, - молвила она, глядя мне в глаза так, что у меня голова закружилась, - будто ты умеешь притворяться…
- О да!
- И незаметно наблюдать за тем, что делается вокруг, никому не внушая подозрений.
- Да, да, все это я умею как нельзя лучше.
- Так слушай: первое, что ты должен сделать, когда мы возвратимся в Мадрид, - это пойти в услужение к твоей прежней хозяйке.
- Как! Опять к прежней хозяйке?
- Дурачок! Это вовсе не значит, что ты перестанешь служить мне. Напротив, каждый вечер ты будешь ко мне приходить, беседовать со мной. Служба у Пепы будет только для видимости, а на самом деле ты будешь служить мне, и я щедро тебя награжу.
- Выходит, у актрисы я буду только для того…
- Чтобы не возбуждать подозрений.
- Чудесно! Да, да, я понимаю. Тогда никто не подумает…
- Вот-вот. Тебе надо будет внимательно следить за всем, что происходит в доме твоей хозяйки; кто пришел, кто ушел, кто там бывает вечерами - в общем, за всем.
- А с какой целью? - спросил я, несколько обескураженный; я все еще не понимал, зачем меня хотят превратить в соглядатая.
- Это тебя не касается, - ответила моя хозяйка. - Кроме того, и это самое важное, в театре ты должен не спускать глаз с Исидоро Майкеса, и каждым раз, как он попросит тебя отнести любовную записку твоей хозяйке, ты эту записку сперва отдашь мне - я ее прочитаю и тебе верну.
Тут я совсем смутился, мне показалось, что я неправильно понял, что в словах Амаранты есть какой-то иной, тайный смысл, и я попросил объяснить, зачем все это нужно.
- Ты слушай, что я тебе говорю, - отмахнулась она. - Лесбия все не порывает с Исидоро, хотя любит другого; мне известно, что по возвращении в Мадрид состоится их свидание в доме Ла Гонсалес. Так ты смотри получше, ничего не упусти, а если у тебя хватит смекалки и ловкости войти в доверие и стать их посыльным, чтобы я знала все об их любовных отношениях, ты окажешь мне огромную, неоценимую услугу и не пожалеешь об этом.
- Но… но… как я смогу? - пролепетал я, вконец растерявшись.
- А это очень просто, глупыш. Ты ходишь в театр каждый вечер. Постарайся же, чтобы герцогиня сочла тебя мальчиком расторопным и не болтливым: если понадобится, сам предложи свои услуги, внуши Исидоро, что по части секретных поручений ты - настоящее сокровище; тогда оба они охотно сделают тебя своим поверенным. А ты, как попадет тебе в руки любовная записка, сразу ее несешь мне - и дело с концом.
- О, сударыня, - воскликнул я, вне себя от изумления, - вы требуете от меня слишком многого!
- Вот это новость! Хороша же твоя преданность - я вас люблю, я вас обожаю! Или ты вдруг поглупел? Ведь то, что я тебе сейчас приказываю делать, это только начало. Остальное узнаешь потом. Если в таком пустячном деле ты мне не повинуешься, как же я смогу вывести тебя в люди, сделать уважаемым и влиятельным человеком?
Я еще не мог поверить, что Амаранта предназначает меня для исполнения столь низкой, гнусной роли, как это явствовало из ее слов; я попросил растолковать мне получше; она это сделала весьма охотно, а я, говоря по-простому, и пикнуть не посмел. Объяснения Амаранты низвергли меня с высот гордыни в пучину позора.
Но мог ли я противиться своей госпоже? Мне не оставалось ничего иного, как разыграть притворное послушание. Я сам дал себя запутать в сети, теперь надо было исхитриться уйти из них через какую-то прореху, но рвать их силой я не решался.
- И вы полагаете, - сказал я, стараясь привести в порядок свои мысли, - что, занимаясь такими делами, я сумею сохранить чувство собственного достоинства? А оно, говорят, необходимо для человека, который хочет занять почетное место в обществе.
- Ах, ты сам не знаешь, что говоришь, - возразила она, грациозно покачивая прелестной головкой. - Наоборот, то, что я предлагаю, будет для тебя лучшей школой, ты обучишься искусству преуспевать в жизни. Шпионство разовьет твой ум, и, глядишь, ты сможешь вступить в состязание с самыми ловкими интриганами. Неужели ты думал, что можно стать выдающимся человеком, не понаторев в интригах, в притворстве и в науке сердцеведения?
- Сударыня, - возразил я, какая ужасная школа!
- Я тоже заметила, что ты умеешь наблюдать исподтишка и прекрасно разбираешься во всем увиденном. Это качество и еще кое-что убедило меня, что ты способный малый. Ты ведь сам говорил, что ты честолюбив?
- Говорил, сударыня.
- Так знай: если хочешь преуспеть при дворе, иного пути нет, чем тот, который я тебе предлагаю. Предположим, что ты хорошо выполнишь мое поручение; тогда я беру тебя к себе, ты будешь моим пажом. Я почти постоянно живу во дворце; вот посмотришь, как легко тебе будет выдвинуться. Пажу повсюду есть доступ, пажу положено ухаживать за служанками камеристок и придворных дам, а это дает ему возможность выведывать всякие тайны. И если паж умеет наблюдать, если он к тому же умен и осторожен, да еще наружности привлекательной, он может стать при дворе большой силой!
Эти доводы меня совсем сбили с толку, я не знал, что ответить…
- Вспомни, сколько влиятельных людей начинали свою карьеру простыми пажами. Маркиз Кабальеро, нынешний министр юстиции, был когда-то пажом, были пажами и многне другие. Уж я позабочусь, чтобы ты получил дворянскую грамоту, а с нею ты при моем покровительстве сможешь поступить в королевскую лейб-гвардию. Новый поворот твоей карьеры! Паж может, спрятавшись за портьерой, подслушивать, о чем говорят в гостиной; паж может относить и приносить весьма важные письма; паж может узнать от какой-нибудь горничной государственные тайны, - но гвардеец может еще больше, потому что положение его выше. Если он обладает всеми теми достоинствами, которые были у пажа, могущество его трудно вообразить. Хочешь - любезничай с придворными дамами, а они все вертихвостки; хочешь - заводи при дворе сотни друзей; здесь что-нибудь услышишь, там перескажешь, да кстати приукрасишь, как тебе угодно, или черное представишь белым. У гвардейца есть одно преимущество, которого нет даже у королей, - те знают только жизнь во дворце, а потому почти всегда правят неразумно; тогда как гвардеец знает и двор и город, знает людей вне стен дворца и внутри них, - эта осведомленность помогает ему приобретать себе вес то здесь, то там, он может нажимать на тысячи тайных пружин. А у человека, умеющего пускать их в ход, здесь больше власти, чем у всех властителей страны; все эти чванные министры да советники и не заметят, как он распространит свое влияние на самые отдаленные уголки королевства.
- Ах, сударыня, - воскликнул я, - как это не похоже на то, о чем я мечтал.
- Тебе, наверно, кажется, что это дурно? Но таким мы застали мир, переделать его не в нашей власти, а потому пусть все идет, как прежде.
- О, как я был глуп! Признаюсь, пылкое воображение затуманило мой ум, породило нелепые, безумные мечты, - теперь я понимаю, что это можно объяснить молодостью и невежеством. Я думал, что мне, глупому, тщеславному юнцу из бедной семьи удастся, по примеру многих других особ, выдвинуться безо всяких заслуг. Все время слышишь, как повезло некоторым дуракам, вот я и сказал себе: "Значит, всяком у дураку должно повезти в жизни". Но я воображал, что успеха можно достичь прямыми, честными путями, и рассуждал так: "Кто мне запретит добиваться всего, чего добились другие? Но я буду не таким, как они: если когда-нибудь я получу власть, то употреблю ее на благо всем, буду награждать добродетельных, а злодеев карать, буду поступать, как велит мне бог и мое сердце". Никогда я не думал возвыситься иными способами, а если и допускал, что придется иногда нарушать законы, то, во всяком случае, не навлекая на себя бесчестье, - я например, согласился бы драться на дуэли, тайно любить даму, загнать десяток лошадей, чтобы привезти ей сюда цветов из Аранхуэса, убивать врагов короля и тому подобное.
- Ах, эти времена прошли, - сказала Амаранта, посмеиваясь над моей наивностью. - Чувства у тебя, конечно, возвышенные, но теперь они не к месту. Уверена твои сомнения рассеются, когда поживешь недели две у меня на службе и поймешь, что здесь, во дворце, не так уж плохо. К тому же это даст тебе возможность в дальнейшем сделать добро многим людям.
- Каким образом?
- Очень просто. Моя горничная, например, выхлопотала два места каноников, одну обычную бенефицию и должность в ведомстве по надзору за выморочным имуществом.
- Как так? - изумился я. - Служанки назначают каноников и чиновников?
- Да нет, глупыш, назначает их министр. Но разве может министр отказать, когда рекомендую я, и разве я могу отказать девушке, которая так славно меня причесывает?
- Один мой друг, очень достойный человек, уже четырнадцать лет добивается самой скромной должности, но до сих пор ничего не получил.
- Назови его имя, и я тебе докажу, что ты, помимо своей воли, уже становишься влиятельным человеком.
Я назвал имя дона Селестино дель Мильвар и сказал, о каком месте он хлопочет. Амаранта все это записала на листке бумаги, затем, указывая на лежащие перед ней письма, сказала:
- Видишь, сколько дел проходит через мои руки? Прямо не знаю, как управиться. Все считают, что министры ужасно заняты, да и они сами при людях напускают на себя деловой вид. Посмотреть на этих господ, разукрашенных галунами и надутых спесью, никак не подумаешь, что всего-то дела у них - класть в карман огромное жалованье. Увы, так и есть Они - всего лишь слепые орудия, марионетки, и движет ими тайная сила, скрытая от людских глаз.
- А разве Князь Мира не обладает большей властью, чем сам король?
- Власть, конечно, у него есть, но не такая уж большая. Сила его в том, что он здесь пустил корни; корни эти глубоки, почва плодородна, да мы непрестанно их поливаем, вот и выросло могучее дерево, которое раскинуло пышные ветви далеко за пределы двора. Власти Годой добился не способностями своими; он всем обязан той особе, что пожелала дать ему власть; сам понимаешь, отнять у него эту власть было бы совсем не трудно. Пусть тебя не ослепляет мнимое величие этих напыщенных чучел, хотя чернь ими восхищается и завидует им, - все их могущество держится на шелковых ниточках, которые легко перережет своими ножницами женщина. Когда люди вроде Ховельяноса пытались проникнуть сюда, они запутывались в этих шелковых силках, расставленных нами на их пути, и сразу же падали.
- Боюсь, сударыня, - сказал я, сильно приуныв, - что у меня не хватит ума исполнить ваши поручения.
- Зато я знаю, что хватит. Для начала поупражняйся, наблюдая за домом Ла Гонсалес; доставишь мне нужные сведения, а потом сможешь приступить к более важным делам. Тебе надо будет снискать расположение одной из придворных дам. Ты притворишься, будто тебе надоело служить у меня, а я сделаю вид, будто тебя прогнала; ты поступишь в услужение к той, другой даме и будешь при случае говорить ей дурное обо мне, чтобы никто ничего не заподозрил. Тем временем ты будешь присматриваться к тому, что происходит в покоях твоей новой, мнимой госпожи, и обо всем будешь докладывать твоей прежней, настоящей госпоже, то есть мне, твоей благодетельнице и покровительнице.
Я уже не мог спокойно слушать это бесстыдное и циничное наставление в искусстве интриги, в котором графиня была законченной мастерицей, а я новичком, еще не получившим боевого крещения. Внутренний голос призывал меня наотрез отказаться от предложенной мне службы, щеки мои побагровели от стыда, я был смущен, растерян, но язык словно присох к гортани и не мог произнести "нет". Я поднялся, дрожащим голосом попросил у графини извинения и повторил, что такое трудное поручение мне не по силам. Она снова рассмеялась, и сказала: