- Ну и дуреха! - с горячностью воскликнул я. - Твой пример годится для мира зримого и осязаемого, но ведь мысли наши и чувства - это особый мир. Что между ними общего?
- Ты-то больно умен, - возразила Инес. - И в мире мыслей и чувств все происходит точно так же. Любишь ты кого или ненавидишь, в том ты не волен. Ах, дружок, сердцу тоже определен свой… ну, что ли, закон, и если умная твоя головушка о чем то думает, ей эти мысли назначены и определены свыше.
- Но скажи, малышка, откуда ты все это знаешь, - спросил я.
- А что тут знать? - простодушно удивилась она. - Все это знают, и ты тоже. Право, мне это пришло на ум только теперь, когда ты говорил, а прежде я никогда о таких вещах не думала.
- Плутовка! Да у тебя, наверно, где-то припрятана куча книг, и ты потихоньку готовишься стать доктором в Саламанке.
- Вовсе нет, дорогой, никаких книг я не читаю, кроме божественных и "Дон-Кихота Ламанчского". А кстати, с тобой будет так же, как с тем рыцарем, только у него-то крылья были, да вокруг не было воздуха, потому он, бедняжка, и не мог взлететь.
Инесилья умолкла. Я тоже притих - как я перед тем ни горячился, а все же понимал, что в словах моей подружки заключен глубокий смысл. И это говорила простая модистка, модисточка! Ridete, cives!
- А я знаю одно, - наконец сказал я, не в силах сдержать порыв нежности. - Знаю, что люблю тебя, обожаю, преклоняюсь пред тобой, твое слово для меня закон, ты - моя богиня, и я клянусь ничего не делать без твоего совета. Прощай, королева, завтра расскажу, что принесет мне нынешний вечер. Как знать, как знать, может, и нам удастся… А почему бы нет? Главное, быть готовым ко всему, ибо лестница почестей крута, и если, как ты сказала, свернешь себе шею…
- Все равно еще останется лестница небесная, - закончила Инес, снова склоняясь над шитьем.
- Ух, ты так умна, что даже страшно. Прощай, Инесилья, мое солнышко, моя радость!
С этими словами я откланялся и вышел. Уже на улице я услыхал, что Инес напевает, - ее мелодичному голосу, причудливо диссонируя, вторила флейта, на которой играл в соседней комнате дон Селестино. Я всегда покидал их дом с чувством удивительного спокойствия, умиротворенности, какой-то свежести в душе, - правда, оно быстро улетучивалось от соприкосновения с людьми совсем другого склада. Об этом я теперь и расскажу, но прежде должен сознаться: Инесилья была права, высмеивая мои безумные планы. Дело в том, что все вокруг только и говорили о всяких ничтожествах, которым какой-нибудь придворный устраивал головокружительную карьеру. И мне втемяшилось в голову, что провидение - в награду за мое сиротство и бедность - уготовило мне одно из тех молниеносных, скандальных возвышений, какие тогда нередки были у нас в Испании. Эта мысль так крепко засела в моем уме, что стала чем-то вроде символа веры. Что и говорить, в юности мы все глуповаты, ибо не каждому дано все знать "уже тысячу лет", как знала Инесилья.
Цепь особых обстоятельств лишь укрепила во мне эту дурацкую надежду. Но, чтобы писать о них, мне надо вас познакомить с другими лицами, которые, надеюсь, вам понравятся. Итак, поговорим о театрах.
IV
Театр "Дель Принсипе" был отстроен в 1807 году архитектором Вильянуэвой, и там выступала труппа Майкеса, чередуясь с оперой, которой управлял знаменитый Мануэль Гарсиа. Моя хозяйка и актриса Ла Прадо были примадоннами в труппе Майкеса. Вторые любовники этой труппы немногого стоили, так как великий Исидоро, столь же талантливый, сколь самолюбивый, не терпел, чтобы кто-либо блистал на театральных подмостках, ставших пьедесталом его необычайной славы. Опасаясь соперничества, он и не думал посвящать других в тайны своего мастерства. Поэтому его окружали одни лишь, посредственности. Супруга Майкеса, актриса Ла Прадо, и моя хозяйка играли по очереди роли первых любовниц - Клитемнестры в "Оресте", Эстрельи в "Санчо Ортис де лас Роэлас" и другие. Но с особенным успехом моя хозяйка исполняла роли доньи Бланки в "Гарсиа дель Кастаньяр" и Эдельмиры (Дездемоны) в "Отелло".
Оперная труппа была превосходна. Кроме самого Мануэля Гарсиа, певца первоклассного, там пели его жена Мануэла Моралес, итальянец Кристиани и Ла Брионес. Эта женщина, будучи любовницей Мануэля Гарсиа, в следующем, 1808, году произвела на свет чудо-певицу, королеву оперы Марикиту Фелисидад Гарсиа, которая прославилась под фамилией Малибран.
Судите же сами, любезные читатели, как весело мне жилось. Каждый вечер я смотрел спектакль или слушал оперу, причем бесплатно. Не беда, что видел я все это из-за кулис и впечатление, конечно, было неполным, зато я не пропустил ни одной из самых прекрасных и нашумевших в Мадриде вещей, встречался с красавицами актрисами и подружился с актерами, заставлявшими смеяться и плакать всю столицу.
Но не подумайте, что я вращался только среди актеров, сословия по тем временам не слишком уважаемого. Мне часто случалось видеть и весьма важных особ, заглядывавших в актерские уборные, - многие очаровательные и родовитые дамы не считали для себя зазорным пачкать подолы своих юбок в пыли подмостков.
Вот об этом-то я и хочу теперь рассказать, а именно, о двух близких приятельницах моей хозяйки, придворных дамах, чьи фамилии из числа самых громких и знаменитых, с древних времен украшавших нашу историю, я называть не стану, чтобы не вызвать неудовольствие у еще живущих членов этих семейств. Итак, фамилии не будут здесь упомянуты, хотя я их отнюдь не забыл, и я впредь буду называть этих двух прелестных дам вымышленными именами.
Вспоминаю, что в ту пору я однажды видел изготовленный в мастерской святой Варвары роскошный ковер, на котором были изображены две премилые пастушки. Когда я спросил, кто они такие, мне сказали "Это дочери Артемидора - Лесбия и Амаранта". Эти два имени, по-моему, как нельзя лучше подойдут для моих целей. Итак, запомните, любезные читатели: именем "Лесбия" я обозначаю герцогиню X., а именем "Амаранта" - графиню X. Что до их красоты, то убогое мое перо не в силах описать ее достойно, ибо они были восхитительны, особенно графиня де… то бишь Амаранта. Обе были тонкими ценительницами искусства: оказывали поддержку живописцам и актерам; брали под свое покровительство первые представления пьес наших поэтов; коллекционировали ковры, вазы, табакерки; первыми подхватывали и вводили у нас крикливые моды всевластного Парижа; отправлялись в портшезах во Флориду; завтракали с Гойей у Канала и сокрушались, вспоминая трагическую смерть Пепе-Хильо, случившуюся в 1803 году.
Не мудрено, что такой образ жизни, неуемная жадность к новшествам и сильным впечатлениям могли вовлечь их в лабиринт опасных приключений, о которых я вам поведаю. Бедняжки не знали ничего лучшего, они утратили все, что могло им дать старомодное испанское воспитание, и не приобрели ничего взамен, чтобы заполнить пустоту. Не будем судить их слишком строго. Пожалуй, их можно было бы упрекнуть - и не без основания - кое в чем другом, но - ах!.. - они ведь были красавицы.
Как-то вечером моя хозяина вернулась из театра мрачнее тучи. Ей изрядно досталось - за что, не знаю - от Исидоро, а этот великий актер обращался со своими подчиненными, как с сопливыми ребятишками. Войдя в дом, Пепита мне сказала:
- Прибери поскорей, сегодня ко мне придут ужинать сеньоры Лесбия и Амаранта.
Уборка была несложная: мне полагалось обмахнуть тряпкой мебель в гостиной, чтобы стереть пыль или, вернее, перегнать ее на другое место; подлить масла в лампы; купить, если были надобность, приму для гитары; сбегать за доном Хигинио, чтобы настроил клавикорды; протереть зеркала; отправиться за новой порцией помады á la Maréchale и т. д. Что ж до ужина, его нам доставляли готовым из трактира. Исполнив все эти обязанности, я пошел за новыми распоряжениями. Однако моя хозяйка все еще была в дурном настроении; не слушая меня, она спросила:
- Он не говорил тебе, что придет вечером?
- Кто?
- Исидоро.
- Нет сударыня, он мне ничего не сказал.
- Но ведь он с тобой разговаривал после спектакля…
- Он только сказал, что если я еще буду шнырять за кулисами, когда он играет, то он с меня шкуру сдерет.
- Ну и характерец! Я пригласила его, а он даже не ответил.
Больше она ничего не сказала и с видом унылым и мрачным заперлась в своей комнате, чтобы переодеться с помощью служанки. Я продолжал хлопотать по хозяйству. Вскоре Пепита появилась в гостиной.
- Который час? - спросила она.
- Пробило девять на часах Святой троицы.
- Чу, я слышу в подъезде шум! - с тревогой сказала она.
- Нет, сударыня, это вам померещилось.
- Значит, он так-таки и не сказал тебе, придет или нет?
- Кто? Исидоро? Нет, сударыня, ничего он мне не сказал.
- Уж он таков! Да еще сегодня вечером разозлился. Но все же я думаю, он придет. Ведь я его вчера пригласила. Правда, он ни слова мне не ответил, но… это в его духе.
Ее лицо выражало беспокойство, волнение, даже страх - несомненно, она была в сильнейшем душенном смятении. И чего это она так тревожится о том, придет ли Исидоро? Ведь они ежедневно видятся в театре.
Пепита окинула рассеянным взором гостиную - все ли в порядке - и уселась в ожидании гостей. Наконец мы услышали звук отворяемой входной двери, и на лестнице раздались мужские шаги.
- Это он; - вскочив с места, прошептала моя хозяйка и, сама не своя, принялась кружить по комнате.
Я побежал открывать, минуту спустя великий актер вошел в гостиную.
Исидоро в то время было тридцать восемь лет; высокого роста, очень бледный с небрежными манерами, он обладал таким выразительным лицом и взглядом, что, увидав однажды, нельзя было не запомнить его навсегда. В тот вечер он был в темно-зеленом сюртуке, лосинах и польских сапогах - все безупречного изящества и сидело на нем так ловко, как ни на ком другом. Его одежда как бы составляла часть его личности, он сам устанавливал моду, не в пример обычным щеголям, слепо ей покоряющейся. Если бы другой нарушил ее законы, это было бы смешно, но когда их нарушал Исидоро, создавалась новая мода.
С его игрой на сцене я познакомлю вас потом. А пока несколько характерных черточек его поведения, по которым вы сможете судить о нем как о человеке. Войдя в гостиную, он сразу же уселся в кресло, бросив моей хозяйке лишь краткое фамильярное приветствие, какие в ходу у людей, привыкших часто видеться, Затем он довольно долго сидел, не говоря ни слова, мурлыкал какой-то мотивчик и глядел то на стены, то на потолок, похлопывая тростью по сапогам.
Я зачем-то вышел из гостиной и, возвратившись, услыхал слова Исидоро:
- Как скверно ты нынче играла, Пепилья!
Моя хозяйка смутилась, точно школьница перед грозным учителем, и в ответ на грубый попрек лишь пробормотала несколько сбивчивых фраз.
- Да, да, - продолжал Исидоро, - в последнее время я просто тебя не узнаю. Сегодня все друзья были возмущены, говорили, что ты играешь сонно, без души… На каждом шагу ты сбивалась, была рассеянна, - мне то и дело приходилось подталкивать тебя, чтобы хоть немного расшевелить.
Действительно, в тот вечер я слышал за кулисами, что моя хозяйка играла роль Бланки в "Гарсиа дель Кастаньяр" очень неудачно. Это было для всех неожиданностью, так как прежде она обычно блистала в этой трудной роли.
- Сама не знаю, - дрожащим голосом отвечала Пепита. - Мне кажется, я сегодня играла так же, как всегда.
- В некоторых сценах, пожалуй, но в тех, где ты играла со мной, зрелище было жалкое. Ты как будто забыла роль, говорила лениво, нехотя. В сцене, где мы выходим вместе, ты прочитала сонет отвратительно, впору какой-нибудь актрисульке из "Барахаса" или "Какабелоса", А когда ты мне говорила:
Тебя я жажду, как цветы - росы,
что солнце пьет из чашечек душистых…
голос у тебя дрожал, будто ты в первый раз очутилась на сцене. И рука, когда ты мне ее подала, была горячая, как при лихорадке. Да, да, ты все время путалась, будто не замечала даже, что я нахожусь на сцене.
- О нет, сейчас все объясню. Я просто боялась сбиться, боялась, что ты рассердишься, - ведь ты так гневаешься на нас, когда мы ошибаемся…
- Так знай, если хочешь остаться в моей труппе, надо научиться владеть собой. Ты что, больна?
- Нет.
- Влюблена?
- О, нет, нет! - смущенно пролепетала актриса.
- Уверен, ты так невнимательно читала стихи, потому что слишком уж внимательно смотрела на кое-кого в ложе.
- Ах, нет, Исидоро, ты не прав, - промолвила моя хозяйка, стараясь казаться веселой.
- Самое удивительное, что следующие сцены, особенно сцену с доном Мендо, ты провела превосходно, но потом, в третьем акте, когда тебе снова пришлось играть со мной, снова все пошло из рук вон.
- Разве я плохо прочитала монолог в лесу?
- Нет, не скажу, ты нашла верную интонацию в стихах:
Куда, несчастная, спешу?
Совсем одна, без сил, в тоске едва дышу,
так страшно в чаще дикой!
О, плачьте, очи, над бедой моей великой. -
И в сцене с королевой ты была очень хороша, и в диалоге с доном Мендо. Восклицание: "Да, у меня есть муж!" - ты произнесла с большим чувством. Недурны были и стихи
Да, мой друг.
Пусть поклонник молод, статен,
но, хоть, беден и незнатен,
мне милее мой супруг. -
Но как только я вышел на сцену и ты меня увидела…
- Об этом-то я и говорю. Я боялась сбиться и рассердить тебя…
- Ну и рассердила дальше некуда. Когда ты воскликнула: "Гарсиа, мой супруг!" - мне захотелось дать тебе подзатыльник тут же на сцене, перед всей публикой. Бестолковая! Ведь я тысячу раз тебе объяснял, как надобно произносить эти слова. Неужели ты до сих пор не поняла, в чем суть этой сцены? Бланка боится, как бы муж не заподозрил ее в неверности. И в этой фразе к радости, которую она испытывает при виде его, должен примешиваться страх. Ты же вместо того, чтобы выразить эти чувства, кинулась ко мне, как влюбленная модистка, которая вдруг очутилась наедине со своим другом-приказчиком. И потом, когда ты умоляла убить тебя, в твоей игре не было и намека на то, что мы называем трагическим величием. Казалось, ты на самом деле хочешь, чтобы я тебя прикончил, даже стала предо мной на колени, а ведь я решительно запретил это делать - разумеется, кроме тех мест, которые я сам отметил. В десимах
Пусть бог хранит тебя, Гарсиа…
ты без конца сбивалась, а когда я сказал:
О милая моя супруга,
какой раздор в моей душе!
ты сразу бросилась в мои объятия. Надо было немного выждать, не мог же я, терзаемый мыслью об оскорбленной чести, предаваться любовным ласкам! Ты провалила финал, Пепилья, испортила комедию и опозорила меня.
- Разве я могу тебя опозорить!
- Еще как! Сама видела, нынче вечером мне аплодировали куда меньше, чем обычно, и в этом виновата ты, только ты. Тупа, упряма, не слушаешь, что я тебе говорю, не стараешься мне угодить. В конце концов, мне придется лишить тебя первых ролей, перевести на вторые или даже в статистки, а если ты и дальше будешь небрежна я, ей-ей, буду вынужден удалить тебя из труппы.
- Ах, Исидоро! - сказала моя хозяйка. - Я всегда стараюсь играть как можно лучше, чтобы ты не сердился и не бранил меня. Но я безумно боюсь твоих упреков; стоит тебе появиться на сцене, как меня кидает в дрожь. Поверишь ли, когда мы играем вместе, я даже опасаюсь играть слишком хорошо: если публика награждает меня аплодисментами, мне кажется, что я присваиваю часть успеха, принадлежащего только тебе, и я боюсь, как бы ты не рассердился, что хлопают не тебе одному. А еще когда ты взглянешь грозно или с досадой поправишь меня, тут я совсем теряюсь, начинаю заикаться и лепетать, порой сама не понимаю, что говорю. Но ты не беспокойся, я исправлюсь, тебе не придется выгонять меня из труппы.
Что последовало за этими словами, я не слыхал: мне надо было унести из гостиной лампу, которая начала чадить. Когда я вернулся, этот разговор был уже закончен. Исидоро все так же сидел, развалясь в кресле, всем своим видом выражая величайшую скуку.
- Что ж не идут твои гости? - спросил он.
- Еще рано. Я вижу, тебе скучно в моем обществе, - вздохнула моя хозяйка.
- Да нет! Но согласись, у нас тут пока не слишком весело.
Исидоро достал сигару и закурил. Должен отметить, что знаменитый актер не употреблял нюхательного табака, в отличие от большинства великих людей своего времени - Талейрана, Меттерниха, Россини, Моратина и самого Наполеона, который, - если не лжет история, - чтобы не трудиться вытаскивать и открывать табакерку, носил ароматический порошок прямо в кармашке сюртука, подбитом клеенкой. Под Иеной, командуя передвижением своих эскадронов, или при переговорах в Тильзите он, говорят, ежеминутно засовывал в означенный кармашек большой и указательный пальцы и подносил щепотку к ноздрям. Из-за этой странной привычки его желтый сюртук и лацканы, прикрывавшие отважное сердце героя своего века, были-де так перепачканы, что среди всей нечисти, заполонившей Европу, вряд ли нашлось бы что-нибудь грязней.
Фаринелли тоже набивал себе ноздри в паузах между арией и речитативом, и, как явствует из некоторых старинных документов, лучшим подарком, какой могли преподнести итальянскому музыканту, живописцу - словом, любому виртуозу восторженная дама или поклонник, был ящик табаку.
Аббат Пико де ла Мирандола, Рафаэль Менгс, тенор Монтаньяна, певица Париджи, скрипач Алаи и другие знаменитости театра "Буэн-Ретиро" нюхали первосортный табак, прибывавший из Америки на королевских галеонах.
Прошу простить за это отступление. Итак, теперь вам ясно, что Исидоро нюхательного табака не употреблял.
V
Часов около десяти в гостиную торжественно вошли две дамы, о которых я упоминал выше. Лесбия! Амаранта! Возможно ли забыть вас тому, кто хоть раз вами любовался? Само собой, обе явились инкогнито, в карете, а не в портшезе, чтобы их не узнала любопытная чернь. Бедняжкам очень нравились такие вечеринки в интимной компании, где они отдыхали душой от сурового этикета.
В те годы на традиционных званых вечерах в знатных семействах или при дворе деспотически царила истинно испанская церемонность, не допускалось ничего такого, что могло бы вывести гостей из состояния чинной скуки. Ни шумных разговоров, ни - упаси бог! - шуток или смеха. Дамы располагались на эстрадо, мужчины в остальной части гостиной, беседы были так же пресны, как напитки. Вот кто-нибудь заиграет на клавикордах или на гитаре, общество слегка оживляется, но ненадолго - вскоре музыка умолкает, и вновь вступает в свои права нагоняющая сон благопристойность. Порой танцуют менуэт - тогда влюбленные могут вкушать возвышенное платоническое наслаждение, касаясь друг друга кончиками пальцев, и после бесконечных реверансов под музыку в гостиной опять воцаряется благопристойность, богиня, которой милей всего молчание.