- Миколка-то мой, - вдруг сказал богдоец.
- Миколка-то? Нет, уже этот мой… - возразил Коняев.
- Уступай мне Миколку, - хмуря густые брови, строго молвил богдоец. Тута против нама поговори нельзя.
- Эта земля наша, - вмешался в разговор торгашей Хабаров, показывая на березовый лесок на бугре. - Вот тут наша пашня была. Скоро опять поселимся.
- Тут наша!
- Чего еще скажешь? Если разбираться, так совсем земля не ваша. Тебе башку нойон ссечет, если узнает, что сюда ходишь с русскими торговать.
- Ну, так уступай Миколку, - заговорил Коняев.
- Не могу так.
- Миколка крещеный. Он ясак нашему царю платит, ездит к нам. Ваш царь дозволил им по старинке ясак отдавать на Русь. Видишь, орочоны от века более склонность к нам имеют.
Купцы долго ссорились из-за должника.
- А вот ты сказал, что тут земля ваша… - опять обратился к маньчжуру Маркешка. - А неподалеку был у нас город Албазин. И ручьям и речкам наши названия. И орочоны все крещеные. Эй, Миколка, как этот ключ по-орочонски?
- Все равно, по-орочонски ли, по-богдойски ли, как ли, - Старый Каменка, одинаково!
- Видал! Издревле прозванье! Понял?
- Нама нету понимай.
- Ну, фамилия ключу русская. Значит, и ключ наш!
- Ты, Миколка, купцам не поддавайся! - сказал Карп. - Живи себе хозяином. С ними, тварями, только свяжись.
- Кому из них платить? - спрашивал орочон.
- Никому не плати, - полушутя сказал Карп. - А с нами пойдешь в тайгу проводничать - вот и будешь с Коняевым в расчете.
- Э-э! Я так не согласен! - закричал Коняев.
- Это мало важности, что ты не согласен, - ответил Карп. - Даром ты с нами потащился? Знаю я тебя, от тебя хлопоты одни.
Охотники накинулись на Коняева. Он уступил неохотно, тая мысль, что все равно со временем долг сдерет.
- Мы собрались на Нюман охотиться, - сказал Михайла орочону, - можешь провести?
- Конечно, могу! Оленей надо… Улус-модонский караул обойти, а там Айгун - и всё. Дальше дорога открыта.
- Миколка, ты русский? - спросил великан Карп.
- Конечно, русский! - с обидой, что в этом еще смеют сомневаться, отвечал орочон.
Он расстегнул ворот и показал нательный крестик.
- Крест таскаем! Один род с русским. Встретился знакомый китаец с улус-модонского караула.
- Здорово, Чжан, - сказал ему мужик.
- Здорово, Карпушка!
- Табак ю?
- Ю! Ю!
- У вас хорошая листовуха. Ну-ка!
- Давай покури, покури…
Китаец и мужик задымили.
- Как нынче мимо вашего караула пройти? - подсел к ним Маркешка.
- Смотри, когда поедешь. Нынче наша начальник сам рекой ходит. Сам дань берет. Тебя встретит - в тюрьма тащит. Наша маленько помогает тебе, говорил китаец, - тогда ничего!
* * *
Маленьким, сухощавым орочонам синеглазый великан Карп был в диковину. С любопытством обступили они Бердышова, осматривали его одежду, лицо, огромные руки.
- Настоящий лоча! - говорили они.
Орочоны толпами шли к Карпу, обнимали и целовали его в щеки, приглашали к себе на "говорку".
Коняев, торгуясь, кричал, хлопал об полы, тянул богдоев к себе. А Карп, окруженный орочонами, целыми днями беседовал тихо и мирно про охоту, оружие, про меха, оленей и собак.
- Ты что им проповедуешь? - спрашивал Маркешка. - Колдуешь, что ли? Пошто к тебе льнут?
- Отцу от них отбоя нет, - смеялся Михайла.
- Если бы так ко мне липли, я всю бы ярмарку обобрал, - замечал Коняев. - А ты смирёный. Эх!
- Я гляжу, уж тут до того доторговались, - тонко пропищал Маркешка, что не купцы у охотников, а охотники у купцов соболей скупают, а то им ясака платить нечем. Дотрясли их. У вас, у купцов, что у шилкинских, что у маньчжурских, одинаково - побрякушки, барахло. А я привезу орочону ружье, ножик ли… ему на всю жизнь.
- Ах ты, чубук от старой трубки? - усмехнулся в рыжеватые усы широколицый Михайла. Усы у него редкие, короткие и только по углам пущены, как у маньчжура. Михайла время от времени покусывает их. - А про кринолины забыл?
Маркешка зло глянул на шутника.
- У нас в Нерчинске у инженеров барыни богатые, - говорил Михайла дяде Кузьме, а сам косился на Маркешку. - А забайкальские бабы у них перехватили. Мода прозывается, не юбка, а соборный колокол. Маркешка всю бы жизнь звонарил… Ну не лезь… - отмахнулся мужик, видя, что Маркешка хочет схватить его за усы.
- В последний раз на Амур схожу… - говорил Маркешка. - Доберусь до Зеи, пособолюю - и обратно… Нынче мне должна быть удача…
Хабаров много раз зарекался ходить в тайгу на всю зиму. Но, как страстный охотник, он не сдерживал зарока.
Наутро пришел орочон с оленями. Охотники укладывались в палатке, около маленькой железной печки. Шум, звон оленьих боталов, лай собак, многоголосый говор толпы доносились снаружи.
Миколка завертывал ноги пучками сухой травы и натягивал на них новые, сухие узы.
Предстоял обход улус-модонского караула, потом Айгуна. Близ Усть-Зеи охотники намеревались заехать в деревню, где ютились русские беглецы, ушедшие вниз по реке из забайкальской каторги. Один из них - Широков - был знаком казакам и всегда узнавал от охотников, что делается на родине.
Знакомый даур взялся отвести русских коней обратно на Усть-Стрелку.
Миколка повел промышленников дальше, вниз по Амуру. Через неделю охотники приблизились к китайскому караулу, стоящему на правом берегу реки. Чтоб обойти его, они свернули с Амура и вошли в дремучие леса.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГУСАЙДА
Мохнатые рослые собаки с торчащими красными кистями на головах, с колокольчиками и бубенцами на красных постромках быстро мчали по снегу широкие нарты с высокой, как у кресла, спинкой.
Толстый маньчжурский полковник - гусайда, начальник города и крепости Айгуна, возвращался домой после поездки по Амуру, где он собирал дань и заодно брал себе что придется. За его повозкой тянулся целый нартовый обоз. Везли калужий хрящ, рога оленей, меха, отобранные у местных жителей якобы в подарок богдыхану, и девушек, взятых за неплатеж долгов отцами.
Красное утреннее солнце катилось за прямыми косматыми тальниками. Далеко за снежной равниной, за желтыми островками и слабой полосой леса чуть проступали голубые низкие горы.
Тальники поредели, солнце, кружась, выкатилось на релку и сразу набухло, стало красней, больше, словно надулось.
"Вот люди думают, что если человек толстый, то он счастливый, раздумывал полковник, лежа в нарте и пряча жирное лицо в воротник из выдр. - Нет, это неправда. Никто не знает, как я страдаю…"
Гусайда был очень толст. Возможно, и чина своего он достиг из-за толщины, потому что высшим начальникам всегда приятно назначить в полковники офицера потолще, и не будь он таким, генералы не обратили бы на него внимания. Но теперь, в айгунском карауле, гусайда так разжирел, что ему трудно стало ходить, трудно дышать. Он не мог надевать туфли без помощи слуг. Сидя за столом, то и дело приходилось откидываться, а то, казалось, жир подкатывает к горлу и душит.
Вчера гусайда задумал приласкать орочонку, поднялся и даже пытался подойти к ней, но не удержал равновесия, оступился и рухнул всей тяжестью на глиняную лежанку. Под лежанкой был дымоход, глина треснула, и труба испортилась, печь потухла; пришлось отступиться от орочонки, стало не до нее.
"Но все же хорошо, что я сам съездил за данью, а не доверился офицерам. Такие стали обманщики! А все говорят, что для путешествий надо иметь сильное тело и быстрые ноги. Это тоже вранье! Я объездил много деревень, отобрал самые хорошие меха, только что принесенные с охоты. А то мои офицеры уверяли, что мехов хороших дикари больше не добывают, что все черные соболи ушли из здешних лесов. А теперь я сам всё узнал… Правда, я по дороге все время лежал и ничего не видел. Но не беда! Зато какую хорошенькую, гибкую дикарку я везу! Злая! Цветок дикой лилии! Я свое взял. Я не купец, но каждый год целую сампунку отправляю на Сунгури. Я могу взять любую женщину, девушку, ребенка…"
Гусайда поднял лежавшую рядом трость и наугад, потому что в тяжелых одеждах ему трудно было повернуться, ткнул вперед, туда, где, по его расчетам, должен был сидеть урядник. Полковник удачно, с первого же тычка, попал в его спину. Тот сидел всю дорогу не шевелясь, зная, что если гусайда промахнется, будут неприятности.
Почувствовав палку, урядник зашевелился и откинул меховой полог, полузакрывавший возок.
- Ну-ка, раскури мне амбань-гамчи, - велел гусайда.
Урядник держал трубку поблизости. Он высек огонь, разжег что-то в железной жаровне, подбавил углей, раздул пламя, скатал и нагрел шарик опиума и сунул его в трубку. Потом пополз по краю нарты и вложил трубку в рот своего начальника.
Гусайда с удовольствием затянулся.
"Да, мы храбрый и великий народ. Мы покорили китайцев и двести лет владеем ими, - размышлял он, пьянея. - Мы выше всех других народов и ничего не боимся, поэтому можем быть толстыми. Я никогда не видел, чтобы люди других народов накопили бы столько жира. Другие народы работают, а у нас есть слуги, рабы… Мне можно еще толстеть! Другие народы ничтожны! Нигде нет таких толстых, крепких стен и такого множества солдат, как у нас. У нас много людей, и мы их не жалеем! Они наши рабы… Тут все мое… У меня большое брюхо, потому что я умен. Мне все завидуют. По брюху сразу видно умного человека. Пусть попробует глупец так разжиреть".
Возок остановился. Раздались крики. Заскрипел снег под чьими-то быстрыми ногами. Сверкая глазами, подошел худой офицер с голой длинной шеей, в меховой шапке с косматым верхом. Это Щука. Его прозвали так за худобу и длинные, выдающиеся вперед зубы. Вид у него и в новой одежде был всегда такой растрепанный, словно он одет в рванье.
- Неподалеку, на протоке, скрываются пять русских. Они вышли из тайги, сидят и греются у костров. Встречный купец донес об этом. Он продал им муку.
Полковник задрожал от гнева, в душе его забушевала буря. Он всегда возмущался, когда слышал что-нибудь про русских. Гусайда ненавидел их. Маньчжуры, поработившие Китай, более всего опасались, что русские могут сблизиться на Амуре с простым народом. Всевозможные меры велено было принимать гусайде и не допускать знакомств русских с китайцами. Маньчжуры следили, чтобы китайцы не ездили на Амур, и лишь для богачей, дававших взятки, делались исключения. Сейчас гусайда впал в ярость. Он был очень вспыльчив, ему хотелось сбросить свое сало и самому схватиться с русскими, но он был словно в колодке из собственного жира.
Полковник приказал не сворачивать с дороги, а ехать протокой прямо на русских и всех их схватить. Ему казалось, что солдаты и офицеры сейчас, так же как и он, полны желания сразиться с русскими.
Щука убежал. Нарты снова тронулись. Мимо, на маленьких возвышенностях, проносились рощи тонких тальников, похожие на китайские веера. Нежные видения природы! Как редко приходилось радоваться полковнику, глядя на леса и горы, на краски воды и неба! Когда едешь в нарте, видишь только высокие берега, и то уже кажется, что прекраснее нет ничего на свете… особенно если вот так на них растет лесок.
* * *
На льду пылал костер. Торчали стоймя воткнутые в сугроб лыжи. Пять собак, свернувшись клубками, лежали, глубоко зарывшись в снег. У огня сидело пятеро русских. Лица их почернели от обморозов.
День был жгуче студеный. Падала обильная изморозь.
Щука, урядники и солдаты с испуганными лицами побежали к костру. Гусайда велел и себя подвезти поближе.
Русские охотники не сразу разобрали, кто подъехал. Они только что выбрались на речной лед из лесов. В тайге во время обхода караула их постигло несчастье - пали олени. Последнего пришлось добить. За сушеную рыбу для собак Маркешка отдал ружье местным жителям. Казаки только что наловили рыбы в проруби, сварили уху и собирались жарить лепешки, как вдруг нагрянули маньчжурские солдаты. Завидя их, все поднялись. Только старик Карп остался сидеть у костра. У него болели ноги, и он не хотел бередить их.
- Ну, паря, попались! - печально проговорил Коняев.
Михайла схватил винтовку.
- Ребята, не ссорьтесь! - строго молвил Карп.
Подъехал открытый возок, и казаки увидели в нем важного толстого маньчжура.
Щука велел русским встать на колени и поклониться гусайде.
- А кто такой будет? - спросил Хабаров.
Щука объявил, что едет начальник Айгуна. Андрюшка Коняев снял шапку и заискивающе поклонился. Михайла, держа ружье, топтался в нерешительности, поглядывал то на отца, то на стражников.
- Скажи - я казак и мне нельзя ему кланяться! - тонким голосом воскликнул Хабаров.
- Мы мирные люди, ходили на охоту, - жалостливо и заискивающе заговорил Коняев.
Хабаров молча приблизился к возку и стал приглядываться к толстому полковнику. Тот лежал на боку. Под голову и под бок ему положили подушки, чтобы он мог видеть русских. Маркешка подступил к нему еще ближе.
Вдруг Щука, сверкнув глазами, что-то крикнул. Солдаты зашевелились и двинулись на русских.
- Эй! - забеспокоился Карп и поднялся во весь рост.
Появление великана было неожиданностью для солдат. Они замешкались и отпрянули.
- Мы худа никому не делаем, - сказал Карп по-тунгусски и добавил: - Не трогайте нас.
Щука побледнел как снег. Он понимал - на карту поставлена вся его карьера. На виду у полковника во что бы то ни стало следовало схватить русских.
В этот миг гусайда вдруг вскрикнул и завизжал, словно его чем-то придавили.
- Хватайте их! - в ужасе заорал Щука, знавший, что полковник визжит так, лишь впадая в крайний гнев.
Урядник выхватил саблю, солдаты подняли пики. Но не успел урядник замахнуться, как Михайла Бердышов вышиб саблю прикладом своего ружья, дядя Кузьма подставил ногу офицеру и дал ему такую затрещину своей костлявой рукой, что долговязый Щука, потеряв мохнатую шапку, чтобы не упасть, пробежал несколько шагов, припадая. Халат его распахнулся. Он свалился на колени около упряжки и, желая как-нибудь удержаться, обнял собак.
Михайла засвистел, заложив в рот пальцы обеих рук. Великан Карп выпалил из дробового ружья. Собаки рванули и с истошным воем пошли наутек. Тронулся и сбился в груду весь обоз; постромки перепутались, вожаки кусали своих собак и яростно лаяли, требуя друг у друга дороги.
Девушки-орочонки соскакивали с нарт и разбегались во все стороны.
- Турге, турге! - показывала одна из них на пустую нарту.
Она взвизгнула с досады, видя, что русские не преследуют грабителей, подняла с нарты лук со стрелами и стала тянуть тетиву, целясь по удалявшимся разбойникам.
- А где же Маркешка?! - воскликнул дядя Карп в сильном волнении.
Маркешки не было.
- Эй!.. - отчаянно закричал Михайла.
Маленький Маркешка, сидя верхом на толстяке, удалялся в полковничьей нарте. Содрав с гусайды шапку, он одной рукой крепко держал его за косу, а другой колотил изо всех сил по жирному лицу, вымещая на толстяке все обиды, которые пришлось претерпеть за это путешествие.
Испуганная упряжка собак шла все быстрее. Гусайда пытался столкнуть Маркешку, но тот ухватился цепко. Толстяк в своих тяжелых одеждах бился всем телом. Время от времени и ему удавалось вцепиться Маркешке в лицо, и тогда оба они в ярости начинали царапаться.
Между тем собаки разнесли.
Насмерть перепуганные солдаты, тяжело дыша, бежали за нартами, торопясь спасти своего полковника. Где-то далеко в морозной мгле слышались крики русских и редкие ружейные выстрелы.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
АМУРСКАЯ РАВНИНА
Гребень хребта обрывался круто. Над пропастью и по камням густо рос молодой ельник и стелющийся кедр. Алексей Бердышов стоял над обрывом.
Алексей, расставшись с Позем, жил на реке Кур с тунгусами и гольдами. Зимой он снова тронулся в путь.
Он шел к Нюману, по пути охотился, добывая пушнину.
Вот уже два года ходит Бердышов по Амурскому краю.
Алексей твердо решил, если к нему по возвращении опять станут придираться, уйти на Амур совсем.
Теперь у него были меха и золото, и Бердышов надеялся откупиться от полицейских начальников. Он знал - за хорошую пушнину полицейские его простят. Ругай царя, каторгу, полицию, но дай взятку - и дело сойдет.
Внизу вокруг желтых скал расстилался лесной океан.
Дул ледяной ветер, покачивая громадные, взбиравшиеся по обрывам редкие лиственницы. В глубине долины, среди синих лесов, пала белой лентой река. За ней хребты снова поднимались в глубочайшую синь, загроможденную кучевыми облаками.
- Вот и Нюман, - сказал себе Алексей.
В верховьях ключа разбил палатку. Алексей, высчитав по следам, что в окрестностях живут девять соболей, поставил ловушки и самострелы. Он затеял целую войну против зверей, решив не уходить, пока все девять не будут в мешке.
Каждое утро он читал по следам таежные новости.
Два сохатых истоптали снег. Видно было, что они драли лохмотья тонкой, как бумага, бересты с черноберезника.
Алексей выследил и убил лося. Он разрубил тушу и сложил куски мяса в снятую шкуру, как в мешок, и все засыпал снегом.
Через неделю Бердышов пришел за мясом, но оказалось, что приходила росомаха, разгребла снег и все растащила. Алексей ходил по ее следам. Он нашел все части туши, кроме головы.
По следу видно было, что росомаха с трудом тащила свою ношу, что голова зверя скользила по ее спине и валилась набок, прихватывая снег. Росомаха долго топталась на месте и что-то придумала, потому что дальше по следу не заметно было, чтобы тяжелая ноша свисала с ее спины.
"Что же она придумала?" - размышлял Алексей.
След росомахи пропал у дерева. Тяжелая сохачья голова висела на суку.
Сняв голову зверя с дерева, Алексей увидел, что у нее со лба содрана кожа.
- Смышленая росомаха! - удивился Алексей. - Содрала со лба лоскут и завалила ношу на шерсть мясом, чтобы не скользило. Догадалась, что шерсть на шерсть скользит. А вот говорят - зверь не умеет думать!
Алексей решил, что у такой умной росомахи должна быть хорошая шкура. К тому же вообще хотелось видеть ее.
И Алексей поймал эту росомаху.
Он охотился на ключе целый месяц и, переловив соболей, пошел к югу.
Начинались сплошные заросли черной березы, дубов, кленов, дикой яблони. Сопки становились меньше, кудрявей, веселей. Исчезли голые скалы, каменные осыпи.
Тайга меняла цвет, светлела, краснела. От густых дубняков с неопавшей желтой листвой сопки в солнечный день казались холмами сухого, коричневого песка. Местами их словно кто-то перекопал, набросал лопатой черной земли. Это пятнами в светлых лесах чернели кедрачи и ельники.
Становилось теплее. Под корнями столетних деревьев, в сугробах зажурчали ручьи-тепловоды. В теплой грязи стадами лежали дикие свиньи. Начиналась та заветная сторона, где всю зиму, несмотря на стужу, черные воробьи и кабаны купаются в речках, где вызревает и завивает тайгу дикий виноград.
Через две недели пути охотник вышел на бескрайную равнину.