Мазепа, слушал молча. "Да, это правда, – думал он. – Правда… Надо принимать иные меры, пока не поздно. Писарь прав. Оплошку я чуть не сделал явную… Дело не о ремешке идет, а о целой коже…"
– Дело сие держи, Филипп, в тайне, – тихо произнес он, когда писарь кончил. – Впредь так служить будешь – быть тебе генеральным…
– Богом клянусь, пане гетман, крови за вас не пожалею, – с чувством ответил Орлик.
– Кровь ныне дешева, бога многие не боятся, – усмехнулся Мазепа, пристально вглядываясь в писаря. – Я из Москвы, из Посольского приказа извещение получил, будто в Польше прошлый год некий вор, злодей и безбожник костел ограбил и двух жинок заколол. А нынче-де тот вор, кличку переменив, к нам в казаки ушел… Так мне строго приказано сыск учинить и, буде того вора обнаружим, немедля в кандалы взять…
– А приметы того вора вашей милости ведомы? – изменясь в лице, дрогнувшим голосом спросил Орлик.
– Ведомы явственно, – раздельно и значительно произнес гетман.
Его огненные глаза жгли писаря. Тот молчал, все ниже и ниже склоняя голову.
– Иди, Филипп, – сказал наконец Мазепа, – иди и ведай, что сыска чинить не буду, но службы требую верной…
Орлик опустился на колени, схватил полу гетманского кунтуша, поцеловал.
– Весь твой до гроба, – прошептал он, – с тобой хоть в ад…
И вышел, слегка покачиваясь, словно его вдруг хмельком зашибло.
А гетман опять сел к столу, внимательно перечитал написанное ранее, медленно порвал на мелкие клочки. Вздохнул и принялся за новое письмо, злобно грязня украинский народ, которым управлял:
"Наш народ глуп и непостоянен. Пусть великий государь не слишком дает веры малороссийскому народу, который сегодня дружит с нами, а завтра может сговориться с поляками, – писал Мазепа. – Палия тоже не следует в подданство принимать. Он ныне начал вельми высоко забирать и от часу все больше к себе гультяев прибирает… Ничего доброго царскому величеству Палий не мыслит и тайно сносится с врагами нашими…"
В тот же вечер с доносом на казацкого батьку выехал в Москву писарь Орлик.
XIV
Когда прохожий поп Грица Карасевич ввел в блуд двух местечковых жинок, казаки и селяне по своему старому обычаю решили с попом расправиться сами. Приговорили повесить.
Но поп был не глуп и, как объявили ему приговор, стал казаков совестить:
– Эх, браты, браты! Вижу я, что ослабла ныне сила казацкая, коли за жинок злоехидных такого человека губите. Я ж за вас, собачьих сынов, кровь свою вместе с батьком Палием проливал. Меня сам батько Палий по правую руку сажал, как я трех ляхов срубил. Я ж, дурни вы чубатые, только видом поп, а душой казак и батьку Палию кум…
– Черту ты кум, а не батьку, – пробовали спорить казаки. – Батько – сокол, а ты – ворона…
– Кто ворона? Я? Ах вы, гусиные гузки! Ах вы, свиные хрящики! Ах вы, бабьи подолы! – Тут поп такой отборной руганью пустил, что многие заколебались:
– Кто знает, может, и кум… Говорит по-казацки…
Посовещались старики, решили горилкой правду искать. Известно, что настоящий, добрый казак горилку пьет без отказа, пока до дна не доберется.
Принесли здоровенный глиняный жбан.
У попа глаза заблестели.
– Чую, – говорит, – казацкий квасок, дайте хлебну разок…
– Пей, – отвечают, – с богом…
Схватил поп жбан – только в глотке забулькало. Единым духом весь жбан высадил.
– Ей-богу, кум батьки! – восторженно крикнул какой-то молодой казак.
– Кум не кум, а казацкой породы, – рассудили старики и приказали веревку убрать.
А у попа глаза осовели, посмотрел он на стариков, рукой махнул.
– Ну, – говорит, – свиные рыла… берите грех на свои поганые души… Вешайте!..
– Нет, – отвечают, – добрых людей мы вешать не можем. Иди с богом…
– Нет, – спорит поп, – вешайте. Охота мне с того света глянуть, як мой кум Палий за меня с вас изыщет…
А сам за веревку – и петлю вяжет.
Старики отнимают:
– Что ты, что ты! Бога побойся!
Поп в драку. Кулаки здоровые – насилу успокоили. Признали кумом батька.
Стал с тех пор поп Грица жить в почете, – велика была слава казацкого батька Семена Палия.
Но скоро слух о Грице дошел до гетмана.
Как посмотрел на его проделки пан Мазепа, никто не ведал, но только однажды поп Грица исчез и больше в тех местах не показывался.
– Мабуть, вин к куму поихав, – гадали казаки, вспоминая веселого попа.
XV
Заключив с саксонским курфюрстом и польским королем Августом союз против Карла XII, царь Петр начал военные действия в Прибалтике, освобождая захваченные шведами исконные русские земли. Но под Нарвой войска Петра потерпели поражение и откатились назад.
Шведский король Карл XII вторгся в Польшу. Коронный гетман польский Иероним Любомирский, изменив своему народу, перешел на сторону врага.
Любомирский искал союза с Палием, подбивая его выступить против русских войск. Несмотря на выгодность условий, предложенных коронным гетманом, казацкий батько воевать против русских наотрез отказался. Он обратился опять к гетману Мазепе со старой просьбой – принять его под державную царскую руку.
Палий правильно рассчитывал, что теперь русский царь не должен ответить ему отказом. Но он не ведал того, что отношение к нему Мазепы круто изменилось к худшему, что просьба его прочно застряла в гетманском столе, что гетман искал только случая погубить его.
Получив приглашение гетмана прибыть к нему для переговоров по важным делам, Семен Филиппович простился с женой и в тот же день отбыл в Бердичев, где стоял обоз Мазепы.
На глазах у всех гетман трижды облобызал батька Палия, под руку провел его к себе в шатер, где был приготовлен богатый обед.
За гетманом вошла вся генеральная старши?на и судья Василий Кочубей.
Семен Филиппович Палий был небольшого роста, коренастый, с пышными усами, голубоглазый. Он совсем не походил на "грозного" батька, был добродушен, любил жить с душой нараспашку и от чарки горилки никогда не отказывался.
А тут его самолично потчует друг, пан Мазепа, – как отказаться?
Выпил батько одну чарку, другую, третью. Захмелел. Сейчас бы соснуть казаку хорошенько, а нельзя.
Иван Степанович под локоток держит и тихим голосом дивные речи говорит:
– Очень мне удивительно, брат Семен, что ты ныне с панами задружил и гетману Любомирскому служишь…
– Брехня… Який я панам друг?.. Я казак…
– А почто с Любомирским тайну пересылку имеешь?
– Яку пересылку? Паны на свою сторону склоняют… пишут грамоты… а я що? Я под царскую руку всегда желаю…
– А почему по царской грамоте Белой Церкви нашим доброжелательным панам не сдаешь?
– Яки паны доброжелатели? Все паны одинаковы, и пользы от них царскому величеству не будет, – сказал Палий, не понимавший "тонкой политики".
– Вот ты ослушался и огорчил великого государя, – вздохнул гетман. – За это он тебя в свое подданство не примет…
– А не примет, бес с ним… Я сам не пропаду… Я сам себе гетман…
Батько, качаясь, встал, взмахнул руками, сделал два шага, упал на походную кровать гетмана, сразу захрапел.
– Пиши, – сказал Мазепа сидящему рядом писарю, – пиши, что Палий грамоты от изменника Любомирского получал, пересылку с ним имеет, его царскому величеству поношение чинил и гетманом сам себя называет… Все слышали, господа старши?на? – обратился он к генеральным.
– Слышать – слышали, пан гетман, – сказал Кочубей, – а не худо бы для верности свидетельские улики представить.
– Можно и свидетельские, – согласился Мазепа, посмотрел на спящего батьку и хлопнул в ладоши.
Вошел есаул Чечель с двумя сердюками.
– Привести попа Грицу Карасевича, – приказал гетман.
… Крепок казацкий хмельной сон.
Целое ведро ледяной воды вылили на голову батька – насилу глаза продрал.
А ни ухом чей-то голос сладкий:
– Не признаешь, Семен Филиппович, старого приятеля?
– Что за чертовщина? Який приятель?
Сел батько на кровать, видит, словно в тумане, – люди какие-то окружили… Ба! Да ведь это сам пан гетман. То старши?на казацкая… То сердюки… Ну, а дальше… дальше черт его разберет… поп какой-то, кажется, вертится…
"До чертей напивался, до попов впервые", – мелькнула у батька догадка.
– Доброго здоровья, пан Палий, – сказал Грица, робко выглядывая из-за спин старши?ны.
Батько протер глаза:
– Эге ж, да ведь это как будто поп Грица, собачий сын…
– Я, точно, пан Палий, – подтвердил поп.
– А за яким чертом? Иль мало я тебя в Фастове порол за грабительство? Иль опять батогов захотел, сатана косматая?
– Покайтесь, пан Палий, – скромно перебил батька поп Грица. – Вспомните, як меня к панам посылали…
– Що? – заревел батько. – Я тебя… пса вонючего… к панам посылал? Ах ты, свиной хвост! А ну держите его…
И быть бы попу битому, да удержал батька пан гетман.
– Негоже, Семен Филиппович, рукам волю давать, когда тебя в больших делах обличают… Языком ответствуй…
– Вины за собой никакой не ведаю, – с удивлением посмотрев на гетмана, отвечал Палий. – А поп Грица – известный плут и вор, жалею, что я его в Фастове не повесил…
– А вспомните, пан Палий, какие похвальные речи про изменника гетмана Любомирского сказывали? – опять перебил Грица. – Вспомните, как говорили народу, что в Польше нет знатнее и сильнее тех панов, что государь наш православный ненадежен и вас только Любомирский уберечь может… Покайтесь, пан Палий. Вспомните и покайтесь!
– Убью! – бешено рванулся батько к попу, но дюжие сердюки крепко схватили его за руки.
Поп сразу куда-то скрылся. Перед батькой стоял есаул Чечель.
– По указу государя я беру вас под караул, пан Палий…
– По указу? Меня? – задыхаясь и недоумевая, прохрипел Палий и широко раскрытыми глазами обвел смущенно молчавших гетмана и старши?ну. – А-а-а!.. – догадался наконец батько. – Продали, продали, вражьи дети! Заманили, як зверюшку в ловушку. Будьте вы прокляты, иуды! А ты… ты… пан Мазепа… помни… Вернется Палий – страшен будет. Помни!
Батька увели, старши?на разошлась.
"Пьяницу того, дурака и вора Палия, – доносил Мазепа в Москву, – уже отослал я за крепким караулом в Батурин…"
Петр, веря гетману и присланным уликам, выслал Палия в Сибирь.
Через два дня неведомые люди удавили в овраге попа Грицу…
А через месяц верный Орлик доносил гетману, что в народе идет глухой ропот против расправы с Палием.
Гетман только рукой махнул:
– Москва сильна. Сибирь далека. Народ глуп. Пошумят – забудут…
Но народ не забыл.
– Мазепа за то сгубил Палия, що народ звал его казацким батьком, – говорили казаки.
– Батько Палий за нас страждет, батько Палий еще вернется, – шептались селяне…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Стояла глухая полночь, но Батуринский замок гетмана еще светился яркими огнями.
Пир был в разгаре.
Трубачи на хорах, обливаясь потом, только что закончили длинный менуэт, когда к ним подбежал распоряжавшийся танцами длинновязый шляхтич и что-то шепнул на ухо капельмейстеру.
Тот поднял руку. Веселые, волнующие звуки мазурки ворвались в притихший на минуту зал.
Из главных дверей, под руку с молоденькой черноволосой красивой девушкой вышел гетман Иван Степанович, в бархатном зеленом кунтуше, с орденской лентой через плечо. Он приветливо улыбнулся гостям, легко пристукнул каблуками и, позванивая серебряными шпорами, плавно повел свою даму.
– Бог мой, как он еще молод и хорош, – по-польски шепнула соседке пожилая нарядная пани. – Я понимаю его успех у дам…
– Он совсем не похож на этих диких москалей и казаков, – не сводя глаз с гетмана, ответила соседка.
– Что же вы хотите! Пан Мазепа прожил немало лет у нас в Польше… Но кто с ним в паре?
– О, говорят, это новое безумие гетмана, – сказала вторая пани и оглянулась. – Однако здесь ее родные, нас могут услышать… Поищем другой уголок…
Позади них, в креслах, сидели две женщины. Одной перешло далеко за сорок, но время еще не успело стереть с ее лица следов былой красоты, а несколько высоко поднятые брови, смелые серые глаза и тонкие, презрительно поджатые губы выдавали характер гордый и властный. Она была в аксамитовом, расшитом золотом наряде. Жемчужное, низко спускавшееся монисто и крупные бриллианты в браслетах показывали ее принадлежность к сановному казацкому панству.
Рядом с ней сидела, играя веером, одетая в черное шелковое платье хорошенькая блондинка, около которой стоял краснощекий, с русыми вьющимися волосами, статный молодой человек в простом на вид, но дорогом и модном немецком платье. Это был племянник гетмана Андрий Войнаровский, только что приехавший из-за границы, где он получил высшее образование.
– Я три года не был здесь и не узнаю многого, – говорил Андрий дамам. – Все здесь так пахнет польским духом, что порой кажется, будто ты не в замке украинского гетмана, а на балу варшавского магната…
– Нет, – перебила его старшая дама, – нет, пусть гетман обижается, а я сюда больше не покажусь. Я свое на чужое менять не буду. Я казачкой родилась, ею и помереть хочу…
– Ой, мамо! Не все же польское плохо и не все наше хорошо, – возразила блондинка, бросив кокетливый взгляд на Андрия.
– Ну, ну, защищай, – насмешливо произнесла дама. – У тебя муж поляк был, тебе надо. А у меня и дед и отец панами зарублены. Я ихних песен не пою.
– Да, – задумчиво сказал молодой человек, – я понимаю вас… Я поляк по рождению, но вырос на Украине и, как вы, люблю нашу отчизну…
– О тебе речи нет. Тебя я с малых лет знаю…
В это время Мазепа с девушкой, приблизившись к разговаривающим, делал красивое угловое па и, заметив недовольное выражение лица старшей дамы, улыбаясь, слегка кивнул ей головой:
– Иль тебе, кума, не весело?
– Шестьдесят, батюшка, шестьдесят, хоть не прыгай, – резко и насмешливо оборвала гетмана кума.
Мазепа сделал вид, будто не слышал ответа, но щеки девушки вспыхнули ярким румянцем, она бросила сердитый взгляд на даму.
– За него обиделась, – усмехнувшись, сказала та Андрию, не сводившему восхищенных глаз с партнерши гетмана.
– Как она выросла! Как хороша! – тихо промолвил он.
– Хороша-то хороша, – вздохнула дама, – да очень уж не нравится мне дружба ее с крестным непутевым…
– Дядя разве непутевый? – улыбаясь, спросил молодой человек.
– Сам видишь. Ему бы со стариками сидеть, а он, словно козел, прости господи, с девчонкой скачет… Ох, глаза бы мои не видели, глаза бы не видели…
Дама, говорившая это, была Любовь Федоровна Кочубей, или Кочубеиха, как звали ее в народе, – жена генерального судьи, старого приятеля гетмана. Блондинка – ее недавно овдовевшая дочь Анна, бывшая замужем за племянником гетмана Обидовским. Красивая девушка, что танцевала с Мазепой, – младшая дочь Кочубеихи, Мотря.
… Между тем танцы кончились, и все общество потянулось в столовую – большую комнату, обставленную изящной мебелью работы венецианских мастеров.
Здесь на трех длинных столах был приготовлен ужин.
Мазепа любил и сам хорошо покушать и гостей угостить на славу.
Чего только не было на столах у гетмана! Зернистая икра и огромные осетры, привезенные с Волги, виноград и фрукты из Италии, печенье от варшавских кондитеров, вина из лучших заграничных погребов…
Под стать этому разнообразию кушаний было и общество, разместившееся за столами. Тут сидела родовитая казацкая старши?на – полковники и сотники, богатые украинские помещики, русские офицеры и чиновники, сербский епископ и немецкий негоциант. Но большинство гостей составляли поляки и выходцы из Польши.
Сам гетман сидел в особом, позолоченном, покрытом красным бархатом резном кресле. По правую его руку помещался лысый, с птичьим лицом генеральный обозный Иван Ломиковский, поляк по происхождению, не скрывавший своих польских симпатий; по левую – генеральный судья Василий Леонтьевич Кочубей, радевший за московскую партию. В эту партию, стоявшую за крепкий союз с Москвою, входили кроме Кочубея бывший полковник полтавский Искра, полковник стародубский Скоропадский и другие.
Кочубей был немного моложе Мазепы, но в его облике не было той молодящей живости, что у гетмана. Круглое, добродушное, чуть припухлое лицо, узкие зеленоватые пустые глаза, подстриженные под скобку волосы и спущенная на лоб челка делали его похожим на простого селянина, и, если б не богатый кармазиновый казацкий кунтуш, никто не сказал бы, что этот человек. – богатейший помещик, первое после гетмана лицо на Украине.
– Здоровье его пресветлого величества великого государя Петра Алексеевича! – высоко поднял первую чару Мазепа.
– Ура! Слава! Виват! Хай живе! – нестройно и разноголосо ответили гости.
– Я бы охотней выпил за короля, – тихо, по-польски, шепнул Ломиковский соседу – молодому князю Вишневецкому, – но что же делать, приходится ждать…
– А как долго такое положение может продолжаться? – спросил князь.
– Зависит от шведской фортуны…
На другом конце стола Андрий Войнаровский тихо разговаривал с Мотрей Кочубей, по счастливой случайности сидевшей с ним рядом.
– За границей много интересного, хорошего, – говорил Андрий, – по, поверьте, я бы никогда не согласился жить там. Когда, возвращаясь домой, я увидел хижины украинских селян и дым казацких костров, мое сердце забилось так сильно, как никогда не билось там, и я понял – до чего сильно привязан к своей отчизне… Мне показалось, что нигде нет такого яркого неба, как у нас, нигде не дышится так легко, нигде не пахнут так сладко травы…
– А помните, – перебила, смеясь, Мотря, – как в Диканьке вы рвали у нас в саду яблоки, а таточко пригрозил вам батогом…
– Помню, помню, – живо отозвался Андрий. – Но эти яблоки предназначались вам, и меня ничто не страшило…
– Вы были всегда моим верным рыцарем, – опустив голову, сказала Мотря.
– Желал бы оставаться им и впредь, – бросив пылкий взгляд на девушку, почти шепотом произнес Андрий.
Мотря вздохнула, ничего не ответила.
Любовь Федоровна, сидевшая как раз против них и наблюдавшая за младшей дочкой, думала в это время: "Девке семнадцать, лучшего мужа, чем Андрий, вовек не сыщешь… Вот бы господь послал…"
– Ты приходи завтра к нам обедать, – вслух сказала она Андрию, – забыл небось за границами мои вареники?
– Нет, помню. Непременно приду, – улыбнулся Войнаровский.
Он нечаянно коснулся под столом стройной ножки Мотри и, чтобы скрыть внезапное смущение, нагнулся к тарелке, принявшись за еду с таким аппетитом, что Мотря не выдержала и рассмеялась:
– Ой, мамо, сколько же тебе вареников завтра готовить…
… Гости разъезжались и расходились…
У калитки Мотря задержалась, огляделась, быстро подбежала к стоявшему в стороне скрытому тьмой человеку, обвила его шею руками, крепко поцеловала в губы.
– Когда же, мое серденько? – шепотом спросил тот.
– Завтра утром, – ответила Мотря и скрылась.