Вася подумал, что и сам он в своей крестьянской бедности в своем роде тоже был Пьющим Воду, и у его матери каждое рождение ребенка не было радостью. Букреевых терпели, называли ни к чему не способными лодырями... А во флоте Василий хотя и бит по роже и луплен по спине, и ему заткнут рот, и запрещено думать, но он герой и лихой марсовый, бегает по вантам и реям, как кошка, бесстрашен на высоте и вообще храбр и стреляет хорошо. Если такой народ выморить, чтобы не было ленивых, то кто же будет в солдатах и матросах у царя? Также и японец, сидит без дела и проклят всеми. А дай ему дело – и он еще себя покажет.
Кличка Пьющие Воду Васе понравилась. Он заметил, что у девушки острые колени, руки без мускулов и тонкие икры.
В другой раз Вася принес лепешек и хлеба. Дети кинулись к нему. Японец сидел с безразличным видом, когда матрос погладил его детей по вшивым и косматым головкам. Отец показал на двух мальчиков и провел себя по шее, показывая, что будет этих детей скоро душить. Букреев похолодел от ужаса, надеясь втайне, что, может, не то понял, но японец жалко улыбнулся и показал на рот, что есть им нечего, и еще раз объяснил жестами, что придется душить своих детей. Тут же была его жена, дочери и все дети. Слушали как бы с безразличным видом. Дети, видно, не понимали.
– Плохо дело, брат! – сказал Вася.
Японец еще раз показал на детей, что убьет их скоро, и опять улыбнулся вежливо.
– Чем же убьешь? Как?
Японец показал пальцы. Он достал из угла тяжелую дубину и показал в сторону моря. Потом показал на голову, как бы изображая шапку бонзы, и сложил руки в знак того, что будет молиться.
"Смеется, а не шутит!" – подумал матрос и решил убраться отсюда поскорей.
Вечером в лагере, после молитвы, он решился подойти к адмиралу.
– Евфимий Васильевич, дозвольте к вам обратиться.
Путятин знал про себя, что в вечном, неоплатном долгу у Букреева. При высадке в Миасима адмирал упал с баркаса. Тонул и прощался с жизнью, когда Василий схватил его за волосы и спас.
Матрос все помнил острые коленки голодной девушки, лихорадочные, больные глаза детей, сутулые плечи, испуганные лица.
Матросы редко обращались с личными просьбами к адмиралу. Жизнь их была определена до крайности уставом, за них все решено раз и навсегда. Но чем смышленей матрос к делу, тем нужней.
Иногда матросы смело обращались с самыми неожиданными просьбами к самому адмиралу, и, как люди военные, дисциплинированные, никогда не делали этого зря. Путятин это понимал. Зная, что матросы нужны и незаменимы, он их терпеливо выслушивал: ведь и их терпению может быть предел. Кто-то должен быть для них в плаванье справедливым.
– Пожалуйста, Букреев, – ответил Евфимий Васильевич.
Василий видел, как и все, что японцы за последние дни доставили лично Евфимию Васильевичу две больших джонки с мешками риса, это жалованье ему на прокорм его подданных, как ведется у здешних даймио, переводчики уже объяснили матросам, что это не им.
– Поди со мной, – сказал Путятин. Он привел матроса в храм, уселся в кресло. – Говори!
– Евфимий Васильевич, вам японцы пятьсот тоннов риса привезли. Дозвольте спросить, мы его возьмем с собой в Россию или продадим здесь?
– Это не мой рис. Они вам лгут. И, конечно, ты прав. Я один столько не съем. Я вообще риса мало ем, меня от риса крепит, я пожилой человек, больше люблю чернослив. Они мне прислали рис на всю команду. И там не пятьсот тонн, а тысяча мешков. Так что там и твой рис.
– А если так, то можно ли, Евфимий Васильевич, мне получить мою долю?
– Зачем тебе? Куда ты денешь столько рису?
– Голодным детям, Евфимий Васильевич! А то японец объяснял, что у него нет ничего, кроме воды, и что он хочет троих младших убить, чтобы не мучались голодом. Жалко смотреть...
– Детям? – спросил Путятин.
Тень прошла по его лицу. Он вспомнил про своих детей. Конечно, его аристократические, английские дети, переехавшие в Россию на время войны, живут на всем готовом, у них все в изобилии. Они обеспечены и сейчас, хотя и не в Париже, где семья его почти всегда, а в деревне Пшеничище, под Новгородом, в его имении, куда жена с детьми уехала на время войны из Парижа. Но ведь они вдали, давно не видят отца. Мало ли что может с детьми случиться. Ведь это дети! Мои дети! Болезни, разные неожиданности... Каждый миг может таить опасность. Ему показалось, что если он сейчас не поможет японским детям, то бог ему не простит. Это судьба послала Букреева. Все дети наши!
Мать у детей Евфимия Васильевича прекрасная, заботливая и честнейшая женщина, никогда не оставит их без присмотра. Но ведь дети! Мало ли что непредусмотренное может случиться. Боже, спаси нас, прости и помилуй, спаси несчастных и голодных детей всюду! Путятин вспомнил детей в голодных семьях своих крепостных крестьян. Если бы для них в эту годину войны принес бы кто-то из амбаров их помещика-адмирала по мешку муки! Молиться надо, а не обольщаться никакими дипломатическими переговорами и открытиями. Стыдно нам гордиться, важничать всю жизнь, когда народ наш так беден, темен. Первая, кому он поверил, была жена-англичанка. Она сказала, приехав в Россию, что на такой земле и с такими крестьянами доходность может быть гораздо выше, но надо сделать людям лучше жизнь. "Вы плохо содержите свой народ..." Может быть, хотела сказать: "как скотов"? Как, бывало, немцы говорили: "Русский – свинья". А потом еще добавляли: мол, что же вы хотите хорошего от такого народа... Но Мэри сказала, как и у них в Англии народ грабил хлебные магазины. Люди пели песни и шли под суд и в тюрьмы за хлебный каравай для детей... Она рассказала, что это не раз видела сама и знает, и не хотела бы такой же судьбы на своей новой родине русским детям, и не хотела бы, чтобы ее дети жили всю жизнь на пороховой бочке среди бедности.
Граф Нессельроде положил Путятину возглавить посольство. Не только из-за того, что Путятин опытный моряк. Граф надеялся, Путятин служил в Англии, женат на англичанке, знает Европу. Из-за того, что Путятин женат на англичанке, только поэтому назначен послом. Граф уверяет – нельзя почти никому из природных русских давать поручения в другие страны. Обязательно надерзят, или сплохуют, или выскажут что-то такое, к чему сердце дипломатов других государств не лежит, или проявят напрасную жестокость и заносчивость, не могут удержаться от хвастовства о своей великой родине. Однако если окажутся хороши, умны – еще хуже.
Евфимий Васильевич всматривается не только внутрь самого себя, но и в японскую жизнь, и в самих японцев, и ему хотелось бы сделать что-то очень человечное для этого народа, но не пустое, а коренное, основательное, – может быть, такое, что не сразу будет оценено, за что ему не будет признания и не дадут награды. И чего уж никак не ждет от надежного англомана глава правительства империи. Поэтому могущественный и грозный адмирал Путятин покорно и терпеливо слушал сейчас своего нижнего чина.
"Если благополучно я вернусь к своим детям, то никогда не забуду бедных в Хэда. Перед смертью завещаю хотя бы несколько сот золотых рублей бедным детям деревни Хэда, пусть отвезут их в Японию мои дочери... Так я скажу дочерям!" Адмирал и сам никогда и нигде не видел такой бедности, как здесь. Неужели прав Гошкевнч, он уверяет, что для устрашения народа здесь уничтожаются и вымариваются целые семьи...
– Японец живет около нашей площадки. Он пиленый лес охранял у купца, и тот платил ему три чашки риса в день на всю семью. Теперь мы взяли и лес, и амбары...
– Возьми, Букреев, мешок рису и отнеси голодным детям. Да объясни японцу, чтобы никогда не убивал их. Сумеешь объяснить?
– Да, это сумею...
– Слава богу! Поди к подшкиперу и скажи, что я велел выдать тебе мешок риса. Если не поверит, пусть придет ко мне. Благослови тебя бог, Василий, на доброе дело... Но что же ты будешь есть сам, если тебя упрекнут товарищи, что отдал свой рис?
– Я на рыбе, ваше превосходительство!
– Где же ты возьмешь рыбу?
– Нам дают, когда улов. Японцы без риса не могут, как мы без хлеба. А я не могу без рыбы. А от риса я откажусь.
– Да, я тоже мало риса ем... Ступай. Да тебя никто не спросит и не упрекнет. Будешь есть рис, как все.
Когда Вася шел от адмирала, он заметил, как мелькнуло что-то между могилами, – может быть, какой зверь? Букреев заглянул за памятник. Там лежал маленький человек. Матрос потянул его.
– Ну, брат, здорово...
Оказался Земляной Паук, который рылся на корабле в вещах матросов и которого Василий ударил ремнем. Теперь Паук оказался у храма, где жил адмирал и где охрана стоит внутри и снаружи. Матрос взял его за ворот и вывел.
– Что ты делал во дворе?
Маслов, выслушав рассказ товарища, сказал, что тоже знает этого японца. Он приходил в детской одежде в лагерь, но его опознали и вытолкали.
"Наверно, Киселев его выследил, – подумал Букреев. – Это нашла коса на камень!.." Вася подумал, что японцы без шпионажа не могут жить, как без воздуха, и дело это, видно, налажено и в Хэда как следует, и тут все за всеми записывают. Пока наши еще не научились, не слышно как-то, и ни на кораблях доносчиков нет, ни в кают-компании, ни в кубриках.
Слух о том, что Букреев вывел шпиона со двора храма Хосенди, разошелся среди матросов. Караульные, стоявшие у входа в храм и у ворот, сами все видели и рассказы эти подтвердили. Матросы полагали, что, может быть, готовился поджог храма, где живет адмирал.
Утром Васе достался чужой правый сапог. Левый свой, а правый кто-то стибрил, но оставил другой, и странно – в нем меньше дыра, чем во взятом. Это просто счастье! Большей радости он и не желал. Сапог почти новый! Конечно, вода пройдет, но все же не так... Ноги мокрые у всей команды. Чих, сип, кашель стоят днем и ночью в бараках.
– А если хозяин найдется? – спросил кто-то из товарищей.
– Кто тут найдется, в такой кутерьме...
* * *
– Что это за мешок ты везешь, Букреев? – спросил боцман, когда пошли на баркасе.
– Это овес для адмиральских лошадей, – ответил Василий.
Боцман смолчал, чтобы не показывать собственной неосведомленности. Иван Терентьевич сделал вид, что ему и это известно и он удовлетворен ясным ответом. Но матрос Соколов удивленно спросил:
– Что же это за лошади?
– Как что за лошади? Пасутся неподалеку от стапеля, только в другом распадке. Адмирал собирается верхом, в Симоду. Ему японцы не могут подобрать носилок по размеру, а ему надо ехать подписывать договор. Он хочет верхом, а то пешком далеко, сто верст, идти четыре дня. Самурай привел ему лошадей из столицы сюда.
– Уж не знаю!..
– Мало ли что ты не знаешь!
Разговор пошел о том, что действительно лошади у японцев есть, а они носят чиновников на руках для замедления жизни, хотят побольше забот, затруднений. Коров имеют, но не доят их, молока не пьют, а пашут на коровах и полагают, что для счастья не надо спешить. У здешнего самурая есть корова, а он запрягает ее вместе с ослом, когда едет по делам.
Янка Берзинь при этом смущенно молчал. Что-то он скрывал. Парень кровь с молоком, румян, а на тех же харчах, что и все.
Помянули, что у самурая, кажется, есть где-то лошади в тайге, может быть, табун. Оттуда их и прежде выводили, когда надо было отправлять гонца со срочной депешей в столицу. Гонец из чиновников наряжался в особый костюм, как чучело. Оказывалось, что японцы умеют ездить верхом.
– Всё умеют! – сказал Василий.
Лодка подошла к площадке, где часть горы убрана, забиты сваи и заложен фундамент стапеля. Множество японских рабочих укрепляют берег, выкладывают каменную стену ниже стапеля. Матросы ставят столбы для обширного распиловочного сарая, а японские плотники выпиливают и вытесывают множество разнообразных деталей для стапеля. Пока все работали на воздухе, без крыши.
Букреев оставил мешок, закрыв его курткой. Когда все разошлись по работам, он переложил мешок в японскую лодку и подъехал к дому Пьющего Воду. Он внес мешок на плече в лачугу, и вся семья легла ничком на землю, как бы замертво. Матрос поставил мешок стоймя и сам встал на колени, от души желая показать широту натуры, скромность и уживчивость и что не брезгует и не смеется над здешними привычками, хотя это и потеха, по понятиям его товарищей. Вася поклонился головой до гнилой циновки и для утверждения дела еще немного постоял так. Потом вскочил, оглянулся на открытую дверь, не подсмотрел ли кто, и решил, что кланяться больше никогда не будет.
Дети, немытые, в копоти на коже, нечесаные, со скатанными вихрами, как грязные зверята весной, подползли к Васе, когда он осторожно вспорол своим ножом на мешке из соломы тонкую завязку, похожую на мочало, и открылась перламутровая поверхность риса. Японка-мать быстро взяла рис в горсть. Вася снял с пояса и отдал косматой японке-страшилищу свой котелок. Принес с постройки стружку и обломки досок, два кругляша, оставшиеся от бревна, все то, что японцу брать запрещено полицией. Высек огонь и запалил сушь. Очаг сразу загудел. Чашки были такие грязные, что на них, как краска, держался коричневым слоем осадок. Палочки нашлись. Дети ждали терпеливо, когда сварится рис, ни на миг не спуская глаз с котелка. Молодая японка, старшая дочь хозяйки, такая же исхудавшая, как все в этой семье, возилась у очага и, закрываясь краешком платка, похожего на тряпку, тихо и счастливо смеялась. Скулы у нее широкие, а подбородок острый и маленький.
– О-ёё-ё-я-ся, – вдруг сказала она, обращаясь к Васе.
Перед концом работы матрос предупредил Семена Маслова, что задержится по делу по приказу адмирала. Пришлось товарищу признаться, что за дело.
Вечером Маслов сам явился к адмиралу:
– Дозвольте с просьбой обратиться...
– Пожалуйста, Маслов, что тебе?
– Евфимий Васильевич, не дозволите ли со склада взять мешок рису?
– Зачем тебе?
– Я бы дал японцу знакомому. Они бедно живут.
– Которому японцу? Где его дом?
– Да вот от родника по переулку пятый дом, мы проходим на работу мимо.
– Я знаю этот дом. Мне кажется, там живет вдова со взрослыми детьми. Они работать ходят с плотниками.
– Нет... то есть... Это...
– Что значит "это"? Братец, ты сначала пойди и узнай толком, для кого. А потом проси... Ты знаешь, что я не люблю неточности... Что? Ступай! Иди, а то я рассержусь!
"Какие ловкие ребята! Сунь-ка ему палец в рот! Пятьсот тонн риса, видно, всем японкам покоя в деревне не дают! А что такое пятьсот тонн? Тысяча мешков, едва хватит самим... Лишь бы они потомков тут не оставили. Эх, господа офицеры! Чем вы заняты? Где у вас глаза?"
Вася сидел рядом с девушкой в кругу семьи. Она называла его "О-ёё-ё-я-ся". У нее такой же вздернутый вверх нос и широкий в крутом изгибе, как у утки. Матрос и Оки походят друг на друга. У нее, как и у него, высокий лоб и острый подбородок. Но он русый, голубоглазый и рябой. А она черная как смоль, с карими глазами и чистой, гладкой кожей, на щечках сегодня проступил слабый румянец.
Дети легли спать. Ушли вверх по лестнице и родители.
...У нее были маленькие, как бы в робости приподнятые плечи, испуганные глаза вечно голодного, задавленного нуждой существа. Такой она была всегда и такой оставалась в его глазах, когда загасили лучину. Икры ее ног острые и сухие, но странно, что у нее такие груди, сочные и твердые, как камешки.
Удивительно, такая жаркая и нежная она под его рукой, и не верится, как могла созреть в голоде и нищете на одной воде.
"Ну, море по колено! Пусть казнят – на ночь в лагерь не пойду!.."
Ночью Вася проснулся и подумал, что все же лучше бы не идти под суд. Если же утром спохватятся, наказания не избежать. Он вспомнил разные наказания, которым подвергали матросов. А он еще жалобил адмирала, говорил про бедных. Теперь представил, как докладывают, что Букреев провинился и в чем... Евфимий Васильевич насупился, молчит, обиделся на него. Подвел его матрос! В кои-то веки ему поверил! Путятин богомольный, доверчивый. Ваське стало жаль и себя, и адмирала.
Он потрогал руку японки. Она не спала и чего-то ждала.
– Яся! – сказала она.
Он не хотел подводить адмирала, злобить его на своих товарищей. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться.
– Кико... я пойду в лагерь... А то меня хватятся и расстреляют как дезертира. Вчера Маслов меня выручил, а "мордобой" пронюхает утром...
Яся, щелкая языком и проделывая разные движения руками, всегда мог объясниться с японцем. Но говорить по-японски он так и не научился и сейчас очень жалел, что японка его не понимает. Она ему что-то отвечала, может быть, просила приходить еще, что отец и мать, может быть, будут очень рады. И все говорила "Яся" или "О-ёё-ё-я-ся".
– А ребят трогать не позволяй, хотя у вас грехом, может, и не считается, но чтобы того не было... Убить нельзя, самый страшный грех... У нас в России выкидыш кто сделает, и то страшный грех. А я буду живой, здоровый, еще приду к тебе.
Японка что-то сообразила и успокоилась.
Матрос вскочил проворно. По сопкам, как тать в ночи, и потом по улицам без фонаря, под страхом смерти от сабель, охранявших селение самураев, которые обязаны рубить насмерть каждого, кто ходит без огня, – так объяснили матросам, – он добирался до городьбы лагеря, похожего на тюремный двор. Прямо подошел к японцу-полицейскому у загородки, сунул ему несколько дырявых монет, которые зашиб у юнкера за починку сапог, и попросил его крутиться, как по ветру. Японец спрятал деньги в мешок рукава и, обернувшись, по-европейски четко и топнув сапогом, уткнулся носом между двух вбитых бревен, как бы ничего не видя. Вася перескочил городьбу. Дальше были все свои, лишь бы спал боцман Иван Терентьич.
– Зачем же тебе погибать? – успокоил Ваську утром друг Янка, выслушав его исповедь. – Тебя никто не хватился. Маслов крикнул в потемках на поверке, и кто-то из ребят вышел... Никто не выдал.
После работы, когда пешком пришли на обед, Вася и Янка опять разговорились про вчерашний день.
– Вот и будешь с ней жить, как с женой, – сказал Берзинь. – Как и я со своей! Только осторожней ходи и не каждый день. Родители будут довольны и она.
– Да и они...
– У них бедняки продают детей кому угодно. Это у них принято. Ты думаешь, у нас в Питере такого не бывает?
Янка хороший товарищ, пообещал достать кувшин сакэ.
– Я тебе принесу, а ты отнеси ее отцу, угости. Ему приятно будет. Это очень прилично так. Японцы всегда любят уважение. Ты семье помог, а теперь – ему, лично. Хорошо будет. А я сакэ достану. Когда еще будет надо – только скажи. Я боцману тоже достаю.
– Спасибо... А где же ты сакэ достаешь?
– Да все там же...
– А-а...
– У нее, словом...
Янка решил, что теперь и он может открыть товарищу свою опасную тайну. Янка первый из всех, придя в Хэда, в первый же день встретился с японкой за усадьбой самурая в бамбуках, он ее и не рассмотрел хорошо. Может, что-то почуял самурай, встретив Яна, и вечером выселил матросов из своего дома. Не узнала ни одна живая душа. Оказалось, что японка немолодая, по лицу не разберешь, сколько лет, но телом крепкая, служит в усадьбе самурая. Видно, вдова. Янка стал к ней похаживать. Оказалось, что бабенка заведует продуктами у Ябадоо.