- Ты ему скажи, что в царском саду растут все аптекарские травы, пусть посмотрит.
- Ему нужна трава по названью конурат. Растёт лопушками, ягоды воронова цвета с отливом, собой низка, как капуста. А пока он готовит снадобье, ты должен постоянно носить при себе большой, величиной с лесной орех, алмаз, отгоняющий дурные ночные видения. И нюхать настой из сухого листа шиповника, тот, что он давеча тебе давал.
Фидлер с братом, пятясь, удалились, оставив государю флакон, из которого он периодически вдыхал запах.
- Видать, знатный лекарь, - заметил повеселевший Борис. - Может, и поможет мне излечиться. Ну, а ещё кого к нам привёз, рассказывай.
- Воинов...
- Это я знаю. Читал, - кивнул государь.
- А ещё хироманта знатного, - оглянувшись на дверь, тихо произнёс дьяк. - Астролога, что по звёздам судьбу человека предсказать может. У цезаря его сманил за большую мзду.
Глаза государя загорелись.
- Поместить его в Тайнинскую башню, чтоб никто его не видел! А мы ночью придём к нему посмотреть на его ведовство!
Борис расслабленно смежил веки и дал знак рукою, отпуская дьяка. Власьев поднялся, однако, вместо того чтобы уходить, напротив, подошёл к царю вплотную и тихо, с потаённой дрожью произнёс:
- Не вели казнить, батюшка государь...
- Чего ещё?
- В Польше по корчмам слух пошёл. Будто там объявился царевич Угличский...
Бориса будто ударили. Он вскочил, отшвырнув ногой карлу, игравшего у его ног с котёнком.
--Что? Какой царевич? Спустя девять лет, как его схоронили?
- Бают, что будто подменили его.
- Врут! - с силой воскликнул Борис. - Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока...
Он поперхнулся было, но продолжал:
- Пока не зарезался сам, играя в тычку. Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали... Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять.
- И бояре тоже, - раздался из угла голос притаившегося было Семёна Никитича.
- Бояре? - повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнёс: - Что знаешь? Говори!
- Немцы служилые доносят из Царёва-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он, Богдашка, царь в Борисове.
- Пустое брешет! - раздражённо отмахнулся Борис. - Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на украйне, на веки вечные!
- А ещё доносят служилые немцы, - тем же шипящим от ненависти голосом продолжил Семён Никитич, - жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: деи, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет, чтобы править вместе, вдвоём, убрал своего заступника из Москвы.
- Этот заступник сам норовил на престол сесть, - криво ухмыльнулся Борис. - Так что передай: Москва, мол, слезам не верит! Жалобщик нашёлся... Царевич-то тут при чём?
- А притом, - с затаённой злобной радостью закончил наушник, - что, когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иоаннов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил. И тот-де благодарнее Бориса будет...
Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг.
Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.
Мысли липкие и страшные зашевелились в его голове. Он заговорил, вроде бы не обращаясь ни к кому:
- Ах, Богдашка, Богдан. Бог дал мне тебя как вечный крест. Связаны мы с тобой страшной тайной много лет.
...Почти год провёл Иоанн Васильевич в суровом посту и глубокой молитве после гибели старшего сына. Каялся во всех грехах, велел по всем церквам поминать души тех безвинных, что были убиты им самим или по его приказу. Но к весне 1584 года вновь взалкало его грешное тело. Однажды вечером попытался изнасиловать невестку свою Ирину, жену блаженного Фёдора. Помешал случайно увидевший слуга, которого тут же зарезали по приказу царя. Но понял он, что знают о его не содеянном ещё грехе родной брат Ирины Борис и его свояк, двоюродный брат жены Бориса, - Богдан Бельский. Всё чаще на них с ненавистью останавливался мутный глаз царя. Что это значит, хорошо знали оба.
И тогда они решились. Выбрали час, когда во дворце все после обеда спали, остались с государем наедине, благо предложил он сыграть в любимую игру - шахматы. Повалили разом могучего старика навзничь и удушили подушкой. Когда судороги прекратились, Борис поднял подушку и, глядя на посиневшее, искажённое судорогой лицо любимого государя, скомандовал Бельскому:
- Беги, Богдаша! Кричи, что царь Иоанн Васильевич от внезапного удара преставился.
Так повязала их страшная тайна. Видит Бог, что Борис всегда дружески относился к свояку, несмотря на его строптивый, баламутный нрав и непомерное честолюбие. Он спас его через несколько дней, когда при коронации Фёдора науськанная боярами московская чернь потребовала его крови. Удалось убедить толпу, что Бельский будет сослан. Действительно, последующие годы тот провёл воеводой в Нижнем Новгороде.
Вернувшись в Москву после смерти Фёдора, снова стал показывать свой характер. Ему, царю Борису, не хотел оказывать знаки уважения. Грубил, спорил чуть не до драки на потеху знатным боярам Мстиславским да Шуйским. Пришлось вновь отослать его на строительство новой крепости. Уезжал с почётом - со своим двором и войском. Так нет, не успокоился, змея.
Борис наконец поднял тяжёлую голову и, не оборачиваясь на угол, где притаился Семён Никитич, сказал твёрдым голосом:
- Доставить в Москву. И не как знатного боярина, а - в оковах. Посмотрим, что он скажет на дыбе...
"...при царе Борисе учинены были выезжим немцам, которые выехали с посланником, с Офонасьем Власьевым ис цезарские земли поместные и денежные оклады.
700 чети, денег 80 рублёв.
капитан Яков Маржерет.
...Давид Гилберт, Роберт Думбар,
по 400 чети, 35 рублёв.
...Яков Гок... 30 рублёв".
Выписка из архива Посольского приказа.
Проводив капитана и его воинов в Заречье, в стрелецкую слободу, где их определили в иноземный отряд царских телохранителей, князь Пожарский вернулся в Кремль, чтобы повидаться с любимой матушкой. На царском подворье увидел друзей, тоже стольников - князей Никиту Хованского и Ивана Хворостинина. Они несли службу по охране дворца.
Дородный Никита Хованский, самый старший из друзей, приходился свояком Дмитрию - был женат на его сестре Дарье. Весельчак-балагур, любитель хорошего стола и доброй охоты, Никита слыл и бывалым воином. Успел отличиться в походе против шведов под командованием отца Ивана - знаменитого воеводы, думного боярина Андрея Ивановича Хворостинина. Теперь он с нетерпением ждал какой-нибудь новой военной кампании, чтобы самому стать воеводой.
Дмитрий спешился у ворот, поскольку стольникам не полагалось быть верхом на царском дворе, и, отдав поводья своего вороного стремянному Семёну Хватову, подошёл к приятелям, склонившись в полушутливом поклоне:
- Как здоровы, князья, будете?
- Князь Дмитрий! - громогласно возвестил Хованский. - Как ты приехал, здоров ли?
- Уже слышали о твоей удаче, - мелодичным капризным тенором поддержал Хворостинин. - Дьяк Власьев тебя в приказе нахваливал. Ублажил ты его вволюшку! Жди теперь от государя новой дачи где-нибудь здесь, близ Москвы!
Дмитрий досадливо отмахнулся:
- По мне ли такая честь. Я бы лучше с тобой, князь Никита, в Ливонии за наши исконные города сабелькой помахал.
- Будет, будет война! Чует моё сердце! - радостно ответил Хованский. - Сумеешь свою доблесть показать. Как, не ослабела рука?
- Каждый день со своим дядькой Надеей на палках бьёмся, - серьёзно ответил Дмитрий, показывая свою правую руку, сжав могучий кулак.
- Силён, силён, - благодушно хлопнул его по плечу Никита. - Такой рукой одним ударом любого пополам развалить сможешь.
- А мне ваши воинские забавы огорчительны, - прежним капризным голоском заявил Хворостинин. - Сказывают, будто государь собирается послать отроков за границу учиться. Хочу челом бить. Может, отпустят в италийские земли. Там учатся все лучшие польские дворяне.
Хованский перекрестился:
- Что ты мелешь, Иван! Там же паписты. Сразу начнут в свою веру обращать! Что скажет твой батюшка? Мало он, видать, бивал тебя в детстве. Иначе запомнил бы, что учиться латинскому - грех!
Сам Никита не сумел одолеть даже и славянскую грамоту, несмотря на усилия домашнего дьяка. Не раз князь Дмитрий расписывался за него при получении жалованья.
- Ты же знаешь, что патриарх наш воспротивился воле государевой, чтобы здесь, в Москве, открыть школу с иностранными учителями.
- Университет, - поправил Хворостинин.
- Вот-вот! Сказал: не нужно нам, чтобы крамолу заносили. И так уж этих иноземцев развелось - что солдат, что купцов...
- Тише ты, - предупредил его Дмитрий. - Не забывай про государевы уши.
Никита не успокаивался:
- Смотрю я на тебя, Иван. Всем ты взял, красный молодец, да и только. А всё тебя в смуту тянет! Светские стишки, сказывают, начал слагать, будто скоморох какой! Княжеское ли это дело?
- Не стишки, а сатиры, - поправил князь Иван. - Подобно древним эллинам.
- Сатиры? - переспросил радостно Дмитрий, сам хорошо знавший античную литературу. - Неужто взаправду? А ну, прочти!
- Тьфу, и ты туда же! - сплюнул Никита. - Сатанинское то дело - вирши слагать.
Хворостинин, довольный, что нашёл человека понимающего, не заставил себя упрашивать и прочёл звонко, чуть завывая:
Люди сеют землю рожью,
А живут будто все ложью!
- Не слышит тебя наш патриарх Иов! - воскликнул, снова крестясь, Хованский. - Проклял бы тебя за окаянство твоё! Это кто же живёт ложью?
- Все живут ложью! - накаляясь обличительным гневом, заявил Иван воинственно. - На словах песни и пляски осуждают, а сами на гульбищах что вытворяют? Не веришь? Сходи посмотри на монахов Чудова монастыря! Тут рядом. Погрязли в пьянстве, прелюбодействе!
- Успокойся, Иван! - угрюмо заметил Дмитрий. - Наша с тобой забота - воинское дело. Русь от недругов охранять. А души пусть спасают церковники.
Увидев краем глаза, что вокруг них начинает крутиться какой-то ярыжка, Дмитрий решил прервать жаркий спор:
- Ну, здорово бывайте, друже! Мне пора.
- Куда?
- Матушку хочу навестить. Она на Царицыном дворе.
Оба князя с уважением поклонились:
- Передай своей матушке, Марии Фёдоровне, низкий поклон, - сказал Никита. - И нас не забывай. Приходи к нам в воскресенье обедать. Чай, Дарью давно не видел! И детушек наших.
Поблагодарив за приглашение, Пожарский отправился через двор к следующим воротам, ведущим в покои царицы. Узнавший князя слуга выскочил на крыльцо:
- В саду твоя матушка. Ступай туда.
В закатных лучах солнца цветущий яблоневый сад царицы, казалось, был покрыт розовой кипенью. Здесь и звуки, и запахи казались особо чистыми. Где-то вдалеке звенел девичий смех. Князь нерешительно направился туда по извилистой дорожке, усаженной шиповником. За поворотом показалась весёлая лужайка, посреди которой на скамеечке, обитой бархатом, сидела княгиня Пожарская. Она вязала. Чуть в отдалении несколько девушек качались на качелях.
- Матушка, здорова ли ты? - склонился Дмитрий перед княгиней.
Княгиня радостно вскочила и нежно обняла сына.
- Какой ты у меня большой и красивый.
- Ну, полно, матушка, - засмущался Дмитрий.
Сейчас, когда они стояли рядом, было видно, как похожи мать и сын - оба статные, голубоглазые, с правильными прямыми чертами лица, с горделивой осанкой головы.
Княгиня Мария Фёдоровна была из старинного и независимого рода Беклемишевых. Издавна в этом роду почитались грамота и культура древних. Её дед, Иван Берсень, прозванный так современниками за колючий язык и неуступчивый нрав, был не только близким к великому князю придворным, имевшим даже свои палаты в Кремле, но и известным книгочеем. Он сдружился с философом и писателем из Афона Максимом Греком, приехавшим в Москву по приглашению великого князя Василия III для перевода греческих книг, оставленных ему в наследство матерью Софией Палеолог.
Вокруг Максима Грека и Ивана Берсеня сплотились люди вольнодумные, открыто осуждавшие неграмотность переписчиков церковных книг, распущенность нравов попов и монахов. Говорились злые слова и о великом князе, в государственных делах зело слабом.
Узнав от доносчиков о том, что говорят про него, великий князь не пожалел высокого гостя, заточил Максима Грека в дальнем монастыре, а Ивану Берсеню отрубил его непокорную голову на льду Москвы-реки, спустив тело в прорубь. Осталось в память москвичам лишь название одной из башен Кремля - Берсеневская.
Марья Беклемишева, выйдя замуж за Михаила Пожарского, принесла в его дом в качестве приданого библиотеку деда, состоявшую из книг как церковных, так и гражданских, преимущественно переводов греческих и латинских авторов. Рано овдовев, княгиня всю свою заботу перенесла на детей, особенно выделяя Дмитрия, который в десять лет стал главой рода Пожарских. В его воспитании ей помогал свояк Надея из обедневшей ветви Беклемишевых, ставший дядькой молодого князя. Дмитрия обучали не только военному искусству и умению вести хозяйство, но и Священному Писанию, истории и риторике. Так что к пятнадцати годам, когда Дмитрий впервые оказался на царской службе, он выделялся среди сверстников образованностью, что, впрочем, никак не сказалось на его карьере.
Только теперь, когда княгиня стала мамкой царевны, Дмитрий получил чин стольника. Но мать, конечно, мечтала о большем - увидеть сына воеводой, а может, даже и в боярском чине, сидящим в думе государевой.
- Ну, князюшка, как порученье государево выполнил?
- Сказывают, дьяк Власьев доволен моей службой.
- Ты старайся ему угодить. Хоть не родовит дьяк, да близок к царю-батюшке!
Дмитрий досадливо повёл плечом:
- Не люблю я, ты знаешь, чиноугодничества. Мне бы лучше подальше отсюда службу нести...
Мать ласково потрепала волосы на его голове:
- Ах, ты мой гордынюшка! Нелегко тебе будет в жизни...
О сапог князя неожиданно ударился сафьяновый мячик.
Он наклонился, чтобы поднять его, а когда выпрямился, увидел, что перед ним стоит запыхавшаяся царевна Ксения.
Дмитрий с поклоном подал мячик царевне, невольно задержав взгляд на лице девушки, вспыхнувшем румянцем смущения. Царевна Ксения была хороша на диво - огромные чёрные, как у отца, глаза, толстая, в руку, тёмная коса, нежнейшая кожа...
- Беги, Ксения! Ты знаешь, негоже царской дочери показывать своё лицо посторонним, - с притворной сердитостью сказала княгиня. - Ещё сглазят!
Ксения поспешно прикрыла лицо широким рукавом и стремглав бросилась прочь.
- А мячик? - растерянно воскликнул Дмитрий и, усмехнувшись, кинул мячик в стайку девушек, стоявших поодаль.
- Хороша? - спросила княгиня.
Дмитрий согласно кивнул, глядя вслед удалявшейся статной красавице.
- Заневестилась наша царевна, - вздохнула Мария Фёдоровна. - Ждём вот принца заморского, королевича шведского Густава, да всякое про него говорят. Ох, чует моё сердце, неладный брак это будет... Ты дома-то ещё не был?
- Нет ещё. Немцев проводил - и сюда.
- Привет передавай невестушке, скажи, днями заеду, по внукам соскучилась.
Усадьба Пожарского располагалась рядом со стенами Варсонофьевского монастыря у Сретенских ворот и шла вниз к Трубе, где расселились его посадские люди, занимавшиеся разными ремёслами. Огороженная высоким острым тыном, усадьба в случае неспокойства могла вполне служить крепостью. Парадные ворота с двумя башенками над крышей были украшены образом Николая Чудотворца.
Сейчас массивные двери были распахнуты, - видно, что князя ждали с нетерпением. Приехавший раньше дядька Надея встречал его при въезде:
- Заждались мы тебя, князюшка!
У ворот толпилась дворня, радостно загавкали, признав хозяина, широкогрудые, рыжие в чёрных подпалинах гончие псы - Протас и Разгильдяй. По мосткам, проложенным через широкий двор, Дмитрий подскакал прямо к высокому красному крыльцу.
Здесь, склонившись в полупоклоне, ожидала его княгиня.
- Здоров ли, Дмитрий Михайлович? Как доехал?
- Слава Богу. А ты здорова ли, Прасковья Варфоломеевна?
Князь обнял жену, расцеловал, потом, чуть откинувшись, пристально оглядел её. Княгиня в честь приезда супруга была одета в парадный, красного сукна опашень с вызолоченными серебряными пуговицами от верху до низу, с широкими прорезями, начинающимися от плеча, сквозь которые было видно не только широкие накалки летника, но и расшитые золотом запястья рубахи. На голове, поверх отороченного золотом волосника, - белый платок, подвязанный под подбородком, концы которого, согласно последней моде, были густо унизаны жемчугом.
Хотя брови княгини, опять-таки в соответствии с требованиями света, были густо чернены горелой пробкой, а щёки покрыты густым слоем белил, это не могло испортить её истинно русской красоты - прямой небольшой нос, влажные, чуть полуоткрытые губы, обнажающие ровный ряд белых зубов, ярко-голубые глаза.