– Уля у меня припас зря не переводит. В прошлом году я у Степахи Заслонова литр водки выспорил… Ехал он из деревни к себе на стан, завернул ко мне, на курье я рыбачил, а Уля на рябчиков в пихтачи вышла. Она стреляет, а он сидит и счёт ведёт. "Ну, говорит, и палит твоя дочка в белый свет". Обида взяла меня за Улю. Заспорили мы, ударили по рукам. Сидим. Считаем: десять, двадцать, тридцать, тридцать два… Приходит Уля, сбросила с плеча мешок, а Степан тут как тут. Вытаскивает рябчиков из мешка и считает: десять, двадцать, тридцать, тридцать два! Тютелька в тютельку! Распили мы его литр за Улино здоровье…
– Ты уж всегда, тятя, что-нибудь скажешь, – сконфуженно произнесла Ульяна, отстёгивая патронташ.
– Чистую правду говорю, Уля! – с гордостью воскликнул Лисицын.
– И хорошая эта правда, дочка. Такой правды нечего стыдиться, – обводя всех взглядом своих спокойных глаз, сказал Марей.
6
Завтракали у костра. Ели молча.
Вдруг Марей отставил кружку с кипятком и, посмотрев на Алексея, спросил:
– А что, Алёша, не приходилось тебе бывать в вершине Киндирлинки?
Лисицын вытянул длинную шею и многозначительно взглянул на Алексея, как бы предупреждая: слушай, мол, внимательно да мотай себе на ус.
– Бывали мы там с дядей Мишей раза два, – ответил Алексей, ощупывая карман гимнастёрки. Там у него хранился карандаш на случай, если б потребовалось записать что-нибудь важное.
– А не попадались там ручейки? – спросил Марей.
– Ручейки встречались. Возле одного мы ночевали. Помнишь, Алёша? – вмешался Лисицын.
– Лет пятьдесят тому назад в вершине Киндирлинки, – заговорил Марей, – старик Увар держал пасеку. Жил он со старухой Домной Карповной. Я их хорошо знал. Много раз ночевал у них, в бане бывал. Славные, добрые были люди… – И Марей рассказал, как однажды осенью на пасеку к Увару вышли трое охотников. Увар с Домной Карповной встретили их приветливо, напоили-накормили, чем могли. Когда Увар с Домной Карповной поближе познакомились с охотниками, один из них достал из кармана спичечный коробок с золотинками. "Вот какие, папаша, у вас в лесу тараканы водятся", – сказал охотник Увару и высыпал золотинки на ладонь.
Утром охотники отправились искать золотой ручей. Местность они знали плохо, позвали с собой старика Увара.
Ходили-ходили – ручья не нашли. Злые от неудачи, насквозь промокшие на осеннем дожде, охотники вернулись на пасеку. Утром опять пошли в тайгу. Дней пять ходили – и всё без толку. На шестой день легла зима. Сразу забуранило, намело снегу до колен. Волей-неволей пришлось поиски бросить. Охотники ушли домой, в город.
С тех пор прошло много лет. Увар с Домной Карповной и вспоминать перестали о поисках золотого ручья. Вдруг как-то летом Увар увидел на дороге незнакомых людей. Шли они артелью, вели трёх лошадей с вьюками. За главного в артели был инженер в форменной фуражке, в кожаной тужурке – всё честь по чести. "Здравствуй, Увар Изосимыч! – крикнул один человек из артели. – Что, не узнаёшь?"
Увар заторопился навстречу людям, присмотрелся к тому человеку, который поздоровался с ним, и тогда только узнал охотника, одного из тех трёх, о ком на пасеке и говорить перестали.
Всё лето артель вела поиски. Ранней осенью с инженером случилось несчастье: задрал его в тайге медведь. Артель вернулась ни с чем.
Через год-другой после этого случая на большой улице в Высокоярске тот самый охотник, который первый из всей артели поздоровался с Уваром, открыл торговый дом. Народ засёк это. Поползли слушки, что инженер, мол, погиб не от зверя, что артель, мол, наткнулась в Киндирлинской тайге на самородное золото.
Так ли это было или не так, сказать трудно. А только человек этот вскоре закрыл своё дело в Высокоярске и двинулся на Урал. Сказывали потом, что объявился он где-то в Челябе или в Кунгуре под другой фамилией.
– Года через три-четыре после смерти инженера ходили мы с Уваром по следам артели. Думали, авось наткнёмся на фарт. Шурфы уже обвалились и позаросли травой и бурьяном. Местах в десяти мы попробовали мыть пески. Умаялись, как на каторге, а найти золото не сумели. К тому же стал Увар торопиться на пасеку. Мне тоже надо было уходить дальше в тайгу. Друзья-приятели из трактовых сёл дали знать: "Спасайся, Марей, полиция подкупила продажных людишек, расставили они на тебя свои сети". Кинулся я к тунгусам в верховья Таёжной…
Марей опустил голову, задумался.
Историю поисков золота на Киндирлинке Алексей знал из рассказов Лисицына. Но тот передавал её со слов других жителей Улуюлья, Марей же был современником этих событий.
В тетрадях Алексея были записаны десятки и сотни подобных рассказов. Правда и вымысел в них настолько переплетались, что трудно было отделить одно от другого. Но, несмотря на это, Алексей чутко прислушивался к каждому новому сообщению и бережно записывал их.
Многие из этих творений народной фантазии и человеческого опыта прошли через несколько поколений, и Алексея поражала вера людей в богатства улуюльской земли.
– А ты не припомнишь, Марей Гордеич, на каком месте была пасека Увара? – спросил Лисицын.
– Как же, помню! – ещё более оживляясь, воскликнул Марей. – Увар с Домной Карповной умерли друг за другом в одну осень. В эту же осень на месте пасеки обосновались переселенцы из Курской губернии. Я бывал у них частенько. Помогали они мне и хлебом, и одёжей, и ружейным припасом, хотя и у самих-то было не густо.
Потом, когда я срубил избушку на яру, где теперь стоит Мареевка, охотники из Уваровки ходили ко мне. Я знал, что эти не подведут меня. За добро платил добром: не таил от них лучшие угодья, при нужде делился добычей.
Уваровка обстраивалась, как в сказке: не по дням, а по часам. Нахлынули люди: из России шёл обоз за обозом. Если б не один случай, быть бы Уваровке волостным селом.
А дело было так: приехал в Уваровку десятник рыть артезианский колодец, заложил скважину, начал бурить. Бурил, бурил и наткнулся на пласт каменного угля. Пласт оказался толстый, уголь чёрный, жирный. Десятник говорит мужикам: "Вы поселились на пластах каменного угля. Если начнутся здесь каменноугольные разработки, вам несдобровать – деревню снесут". У мужиков от таких слов аж глаза на лоб полезли. Они переглянулись, сняли шапки – и на колени перед десятником: "Батюшка, благодетель наш, не разоряй нас, не губи вконец, отблагодарим мы тебя чем можем". Десятник согласился. "Ладно, говорит, мужики, ничего мне от вас не надо. Что с вас возьмёшь, когда вы сами лебеду едите. Подпишите мне обществом акт, что бурить я у вас бурил, но воды на вашем бугре не нашёл. Нужен мне этот документ для казны". Мужики обрадовались, акт подписали. Десятник уехал, а мужики засыпали скважину землёй, а сверху, чтоб и знатья не было, заровняли зелёным дёрном.
Однако слушок всё-таки прошёл по народу, что Уваровка стоит на опасном месте. Мужики побаивались: "А ну-ка десятник окажется человеком с подлой душой и приведёт кого-нибудь из промышленников? Изойдёт тогда народ горючей слезой". Когда нагрянула в Уваровку новая партия переселенцев, старые жители потихоньку шепнули новичкам: "Не зарьтесь, мужики, на обжитое место. На угле живём, селитесь на другой земле". Новички поняли, что люди худа им не желают. Они продвинулись вёрст на десять по долине и основали новую деревню. Народ назвал её Подуваровкой…
Алексей слушал старика с напряжённым вниманием, боясь пропустить хотя бы одно слово. Происхождение наименований новосельческих деревень Алексею объяснял Лисицын. У него это выглядело просто: Притаёжное – значит, подле тайги. Подуваровка – значит, около Уваровки.
– А что, Марей Гордеич, десятник был вольный или государственный? – спросил Алексей.
– Едва ли вольный! Сдаётся мне, что работал он от переселенческого управления. Артезианские колодцы появились вначале у переселенцев, а потом их стали закладывать и у старожилов.
"Копнуть бы архивы переселенческого управления. Вдруг уцелел уваровский акт?" – пронеслось в голове Алексея.
Марей будто угадал мысли Алексея и, помолчав, сказал:
– Бумага об уваровском колодце должна храниться в казённых архивах. – Но тут же старик развёл руками и выразил сомнение: – А может, и сгинула мужицкая бумага. Почтения к ним не было.
– А ещё, Марей Гордеич, не приходилось вам слышать о других находках угля в Улуюльском крае? – опять спросил Алексей.
– Почему же не приходилось? Слышал! – ответил старик. – Вёрстах в трёх к востоку от Орлиного озера был когда-то староверческий скит. Живал я там. Братия собиралась туда с бору и сосенки. Верующих было раз-два и обчёлся, остальные вроде меня – беглый люд и вечные поселенцы. Хоть стоял скит в глухом лесу, за тридевять земель от жилых мест, а от белого света отгорожен не был. Стекались сюда вести со всех концов державы. Особо нахлынул люд после ограбления на тракте каравана с золотом…
Марей прервал свой рассказ и, взглянув на Алексея, спросил:
– А ты знаешь, Алёша, как дело было?
Об ограблении каравана с золотом на Сибирском тракте Алексей знал по рассказам старожилов Улуюлья, а также по легендам, которые передавались из уст в уста по всей матушке-Сибири, но Марей был почти современником этой истории и мог знать что-нибудь особенно важное.
– Расскажите, Марей Гордеич, если нетрудно!
– Везли, Алёша, из Витимской тайги девяносто девять ящиков с золотом. Обоз шёл под большой охраной. Когда золото только готовилось ещё к отправке, нашлись заговорщики и решили захватить караван в пути. Ходили слухи, что наставляли заговорщиков крупные дельцы из самого Петербурга. Знающие-то люди намекали тогда, будто значились в заговорщиках даже лица императорской фамилии. Всё могло быть!
Ограбить караван взялась шайка татар-разбойников. Отпетые были головы! Не первый год они орудовали на тракте с кистенем в руках. Были у них свои люди и среди ямщиков, и даже в охране.
Когда караван миновал горную местность и вышел на равнину, покрытую лесами, озёрами и болотами, заговорщики решили, что их час пробил.
Однако застать охрану врасплох не удалось. Началась свалка. Заговорщики всё-таки отбили караван и двинулись по просёлкам в сторону от тракта, в пределы Улуюльского края. Шли день и ночь. Прятали золото и ставили памятные вехи.
Но уцелевшие люди из охраны тоже не дремали. Они бросились преследовать караван. И опять началась схватка. Бились не на жизнь, а на смерть. Заговорщики остервенели. Понимали они, что дело их проиграно. Долго ли, коротко ли шла эта битва, а только победы она никому не принесла. И заговорщики и охрана погибли все до единого. Так и канули в безвестность девяносто девять ящиков с золотом.
Марей замолчал, и Алексею показалось, что он решал про себя: говорить ли дальше или остановиться на сказанном?
Вздохнув, степенно разгладив бороду, Марей продолжал:
– Ну, как говорится, шила в мешке не утаишь. Мало-помалу слух об ограблении золотого каравана расползся по всей Сибири, проник за Урал. На поиски исчезнувшего золота поднялись людишки чуть не со всего белого света.
Искали это золото и наши скитские. Хаживал и я на эту работу, даром что жил на скитских хлебах много лет после ограбления каравана. Трудились мы так себе – спустя рукава, знали: коли захороненное золото найдётся, в нашей жизни перемен всё равно не будет. Как ни таились наши наставники, мы видели: ищем не для себя, кто-то со стороны повелевает нами.
Ходили мы по тайге с лопатами, баграми, топорами. Сколько земли перерыли – страшно подумать!
Помню, как-то вышли к одному ручейку. Он протекал в крутых берегах: видать, ручеёк когда-то был сильной рекой. Кое-где стояли круглые глубокие омута. Приказал нам десятник обыскать эти омута. Копали-копали мы и наткнулись на чёрный каменистый слой земли. Лопата отскакивает, лом не берёт – хоть плач! Попробовали копать с другой стороны омутов – опять наткнулись на чёрный пласт! С нами был кузнец из скитской кузницы. Он посмотрел и говорит: "Это, братия, каменный уголь".
Откуда ни возьмись – десятник. "Не то, греховодники, ищете! Голодом всех уморю! Засыпайте ямы землёй, чтоб и помина от них не осталось". Засыпали мы ямы, обровняли берега. Но тут десятник велел ощупать дно омутов баграми. Сбили плот, спустили его на верёвках. Вода в омутах стоячая, покрылась ржавчиной, дно неровное. Багры цеплялись за водоросли, корневища деревьев, камни. Нелегко далась нам эта проклятая работа на омутах. Золото никак не шло в руки и только разжигало злость у десятника и хозяев.
Марей помолчал и с кроткой стариковской улыбкой произнёс:
– Вот как было дело, Алёша…
Алексей не спускал глаз с Марея. Суровой и тяжёлой была тогда судьба простого человека, но не только об этом думал Алексей. Марей говорил о сокровищах улуюльской земли без всяких сомнений, и это вызывало в душе Алексея радостный отзвук.
Забыв о времени и о делах, увлечённо слушали Марея и остальные. Станислав сидел с округлившимися глазами. Ульяна ласково смотрела на старика и думала: "Дедушка! Родной наш! Сколько ты перенёс всякого-разного страданья! Спасибо тебе, спасибо, что пришёл на подмогу Алексею Корнеичу!" Лисицын, щурясь, поглядывал то на Алексея, то на Ульяну. "Ну, что? Каков он, Марей-то Гордеич? Не зря я вам столько о нём расписывал!"
– А не приходилось вам, Марей Гордеич, слышать насчёт поисков захороненного золота на правом берегу Таёжной, около Синего озера? – спросил Алексей, пытаясь проверить свои подозрения относительно того, не спутал ли старик Орлиное озеро с Синим.
Но старик словно не слышал вопроса. Он схватился вдруг за голову и, покачиваясь из стороны в сторону, застонал:
– Ой, снег, снег!
Все удивлённо переглянулись и посмотрели вверх. На небе не было ни одной тучки. Освещённое солнцем, оно ласково голубело над обширной землёй Улуюлья. "Откуда он снег почуял? Что-то тут не то", – подумал Алексей.
– Шум во всём теле, шум. Пойду полежу, – сказал Марей и тяжело поднялся с толстого соснового чурбака. Он шёл в избушку тихими, неверными шагами.
Алексей взглядом проводил его и вспомнил наблюдение одного писателя: если не скудна душа человека, то мысль скроет рубцы времени на лице. И только спина выдаст их. Годы ложатся на неё тяжким грузом.
7
– Ты приезжай к нам на недельку. Он много ещё порасскажет о чудесах Улуюлья. Ведь ты смотри, как он помнит обо всём, – предложил Лисицын учителю, вернувшись из избушки, где он помог Марею лечь на нары.
– Это верно, дядя Миша. Я даже забыл о всех своих злоключениях, – ответил Алексей.
– Вот что, Уля, – вдруг, как бы спохватившись, сказал Лисицын, – сходи-ка вон со Станиславом на курью. Там я жерлицы расставил, надо их посмотреть. Вчера вечером сильно щуки играли.
– Ладно, тятя, сбегаем. – Ульяна протирала полотенцем чашки. Она сложила посуду в большой таз и поставила его на полку под навесом из еловой дранки. – Пошли, Станислав! – скомандовала она.
Станислав не спеша поднялся. Гримаса на лице передала его состояние. Он готов хоть куда идти с Ульяной, но сейчас, наверное, он с большим удовольствием остался бы здесь послушать, о чём будут разговаривать Алексей с Лисицыным. Ульяна кинула на него недовольный взгляд. Он замотал головой и пошёл вслед за ней, оглядываясь.
Алексей понял, что Лисицын неспроста спровадил Ульяну и Станислава, и, когда те скрылись за деревьями, спросил:
– Что думаешь, дядя Миша, о выстреле в осиннике?
– Надо, Алёша, глядеть в оба. По-моему, кто-то из Притаёжного поперёк твоей дороги решил встать. Охотников подозревать не приходится, у них против тебя ничего быть не может… – Помолчав, Лисицын добавил: – По коню не страдай. Школе животину какую-нибудь купить придётся. Иначе к суду потянут. Если деньжонок сам не насобираешь, я добавлю. Нынче по насту мы с Улей славно промышляли.
– Спасибо, дядя Миша! А глядеть придётся. Раньше мне такое и в голову не приходило.
– Я тоже дураком-то не буду. Прислушаюсь, пригляжусь к людям, авось что-нибудь и всплывёт, – сказал Лисицын и вдруг, меняя направление разговора, особо доверительным тоном спросил: – Как старичок-то, не бесполезный тебе будет?
– Сведения его очень важные. Особенно об Уваровке.
– Да он ещё не всё говорит, кое-что придерживает по первости. Они, старики-то, все такие: себе на уме. Мой-то родитель, Семён Михайлович, был тем же миром мазан. Всё скрытничал, даже умирать ушёл на сеновал, чтоб никто не видел, как смерть придёт. Мы его ждём-пождём, а он лёг на сено, да и был таков…
– А что, дядя Миша, Марей Гордеич надолго к тебе? – спросил Алексей.
– Навсегда! Он, видишь ли, с моим родителем в большой дружбе был, к ружью меня приучил и в люди, выходит, вывел. При встрече мы, конечно, гульнули малость. Я ведь думал, что его и в живых уже нету, а он, смотри, какой шустрый. На другой день, как он пришёл, мы опохмелились с ним, он меня и опрашивает: "А что, Миша, не бросишь ты меня, как собаку, если умереть мне здесь придётся?" Я говорю: "Что ты, Марей Гордеич, разве можно такое? Ты мне как отец родной, живи ещё хоть сто лет!" – "Сто, говорит, много, а годка три-четыре надо бы подержаться". Уля моя тут же была, слышала этот разговор и говорит: "Живите, дедушка, ни в чём у вас нужды не будет. Как вы есть основатель нашего села и жертва бесправия капитализма, то комсомол постановил взять вас под свою полную заботу и обеспечение". Марей Гордеич даже прослезился. Поцеловал Улю в лоб и говорит: "Уважили старика! И спасибо вам за это, а только обеспечения мне никакого не надо. Марей Добролётов заработал себе на старость, да и Советская власть его не забыла". Когда мы двинулись с ним ко мне на стан, я и рассказал ему о тебе. "Один учёный человек, говорю, тут есть, в Притаёжном живёт, краю нашему большую славу пророчит". Он послушал и говорит: "У этого человека, не знаю, кто он, светлая голова на плечах". Я для пущей важности говорю: "Быть мне с этим человеком, Марей Гордеич, в родственных связях. Сам, говорю, молодой он, красивый, ну, а у меня дочка, Уля, через годок-другой будет на выданье. И девица тоже не лыком шита".
Алексей засмеялся. Лисицын с невозмутимым видом продолжал:
– "Ну, – говорит Марей Гордеич дальше, – коли так, дай бог ему большого счастья, и уж раз он тебе не чужой, то я буду с ним обходиться, как с родным". Когда вы нагрянули со Станиславом, я ему и шепнул: "Марей Гордеич, вот этот чубатый – тот самый, о котором я тебе говорил". Он мне в ответ моргнул глазом: "Добро, дескать, обойдусь с ним как полагается: в обиде не будет". Ещё с вечера он приглядывался к тебе, а утром встал и первым делом говорит мне: "Обходительный человек Алексей Корнеич, и, видать, ясный ум у него". Ты заметил, с каким он доверием тебе рассказывал? То-то, брат!.. Перед другим он и рта не раскрыл бы.
– Мне сегодня придётся уйти, дядя Миша, – сказал Алексей. – В школе скоро должны начаться экзамены. Очень прошу тебя запомнить всё, что будет рассказывать Марей Гордеич. Если вздумаете по тайге ходить с ним, постарайся, чтоб он припомнил то место с омутами, где они на уголь наткнулись. В случае чего подавай мне весточку.
– Уж тут, Алёша, не пронесу. Всё выпытаю, запомню и тебе опять через Мареевку или через пасеку телеграмму отобью, – пообещал Лисицын.
– И потом, если копать где-нибудь вздумаете, – продолжал Алексей, – образцы породы не забудь для меня в сумку положить. Будь сейчас образец от железистого слоя, затопленного водой, у меня бы на душе легче было.