– Пошутил! – вскрикнула Анна. – А с Устинькой тоже шутил? Ксюху сильничал – тоже шутил? Топилкиных разорил – тоже шутил? Эх, да что там! От твоих шуток людям петля!
Демьян стоял обескураженный и думал только о том, как бы выручить свой картуз и уйти подобру-поздорову. Но Анна продолжала кричать:
– Мартына Горбачева кто по миру пустил? Ты! За семена кто купить меня собирался? Ты! Ты враг мне по гроб моей жизни. Иди!
Анна рванулась к ступе, намереваясь взяться за работу. Демьяну показалось, что она сейчас схватит чугунный пест и бросится на него.
Он поспешно толкнул дверь и выбежал во двор. Анна взяла с лавки Демьянов картуз, подойдя к окну, крикнула:
– Картуз, хозяин, прими!
Картуз упал на землю и покатился, словно колесо, под гору. Демьян как-то по-старчески затрусил вслед за ним, неловко пытаясь короткой, толстой ногой придержать его.
Анна, захлопнув окно, снова взялась за пест.
Однако работать она уже не могла. Руки ее дрожали. Она отложила пест и зачем-то пошла в горницу, быстро вернулась, но в ту же минуту опять направилась туда.
Не находя себе места, она ходила взад и вперед по дому, сама того не замечая.
"И как это раньше тянуло меня к Демьяну? – думала Анна. – Всю жизнь он надо мной изгалялся, а я ровно слепая была. Матюшу хотел убить, пять лет без него проходу не давал, богатством соблазнял".
Испытывая новый прилив ненависти к Демьяну и чувствуя, как вместо покоя ее охватывает еще большее волнение, она подошла к рукомойнику и, обливая водой голову, сердито ворчала:
– Тоже бунтовщики! Прячутся по полям. Разнесли бы давно мельничные амбары, да и поделили все.
Намочив волосы, она долго протирала их, а потом подошла к зеленому ящику, обитому полосками белой жести, большим ключом со звоном открыла замок и долго любовно перебирала холщовое белье Матвея, про себя соображая что-то.
Ночью Анна испекла хлеба из крупной серой муки и на рассвете, сложив горячие ковриги и смену белья для Матвея в мешок, ушла на поля.
4
И вот снова наступили ясные дни бабьего лета.
Как-то рано утром Агафья, подоив коров и разлив молоко по крынкам, вышла во двор бросить курам овса.
Во дворе на огороде лежал ослепляющий своей белизной иней. Солнце уже поднялось, но лучи его почти не согревали землю.
Сверху донеслось протяжное, жалобное курлыканье. Агафья подняла голову, всмотрелась в синеву неба. Там, в ясной вышине, тянулась на юг длинная вереница журавлей.
"Умная птица, какие пути-дороженьки знает! Не то что кура какая-нибудь", – подумала Агафья и направилась к курятнику.
Дощатый курятник стоял под навесом. Агафья открыла дверцы. На привычное: "цы-пы, цы-пы" вышло с десяток кур, каких-то квелых, всклокоченных, нахохлившихся, как перед бурей. Петуха но было, бойкая пеструшка, любимица Агафьи, не выскочила первой с громким кудахтаньем.
"Что за чудо такое?" – с беспокойством подумала Агафья и, нагнувшись, заглянула в курятник.
Петух и пеструшка лежали в уголочке полуощипанные и растерзанные. Агафья, взволнованная гибелью кур, побежала в дом, еще со двора крикнула:
– Фишка! Где ты, лешак, запропастился? Фишка!
Дед Фишка выскочил на крыльцо в чем был: в нательной рубахе, в шароварах, в чирках Анны.
– Иди-ка, иди, загляни в курятник!
Мелкой рысью дед Фишка подбежал к месту происшествия, вытащил задушенных кур, осмотрел их, несколько раз обошел вокруг курятника, во что-то вглядываясь, и пустился в пляс.
Агафья стояла и не верила своим глазам. Одно было ей ясно: рехнулся старик умом, а в конце жизни вряд ли это поправимо.
– Агаша, сеструха, будет добыча! – перестав плясать, воскликнул дед Фишка. – Куриц твоих задавил, нычит, колонок. Следы его. Знать, не зря говорили, будто урожайно этим летом на Юксе. Видишь, зверь из других краев на Юксу идет. Колонок этот перебежчик, истинный бог, так! Пойду-ка разбужу Матюшу, обсказать надоть.
Придерживая рукой шаровары, старик заторопился в избу. Но печальный вид сестры остановил его. Он подошел к ней и, похлопав ее по плечу, проговорил с чувством:
– Об курях, Агаша, не горюй дюже. Бог даст, добуду нынче пушнины, и тогда, вот тебе крест, сам поеду в город и привезу тебе голанскую курицу и голанского петуха. Сказывают люди, будто голанские куры несут яйца никак не меньше моего кулака.
Заметив недоверие на лице сестры, дед Фишка захотел во что бы то ни стало убедить ее.
– Ты поди скажешь, что я сам это придумал? Ей-богу, Агаша, все до единого слова – правда! Заморские люди эти голаны. По всему видно – башковитый народ. Вишь, каких курей развели! Да что там куры! Матюша надысь читал книгу, и говорится в ней, будто из всех китов что ни на есть самый большущий кит – голанский. Не веришь? Сходи спроси сына. Матюша попусту вычитывать не станет. И, скажи, какая детина вырастет?! Видно, эти голаны сами народ крупный, раз такой ядреный скот развели.
Агафья покачала головой и пошла к курятнику, добродушно ворча:
– Ох, Фишка, и болтлив же ты! С тобой и в беде долго не наплачешь.
Старику тоже больше не терпелось. Наступая на завязки Анниных чирков и спотыкаясь, он поспешно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью.
Дня через три после появления колонка во дворе Строговых подтвердились слова деда Фишки о движении зверя в Юксинскую тайгу. Артемке на охоте в березнике удалось поймать в силок белку. Дед Фишка радовался больше Артемки. Вытащив белку из Артемкиной шапки, он крутил ее перед лицами Анны и Агафьи и говорил Матвею:
– Идет зверь, Матюша, идет! Видишь, белка не наших краев, чернявая. С гор белка. В тайгу надо скорее, Матюша! Ни клепа мы тут с бабами не высидим.
Надо было немедленно отправиться в тайгу. И тогда-то выяснилось самое печальное для деда Фишки. Несделанной работы по хозяйству оказалось столько, что уходить Матвею из дому было никак нельзя. Старик пошел в тайгу один. Прощаясь у ворот с Матвеем, он, глядя куда-то в сторону, сказал:
– Черти ее уходи, нужду эту! Так, видно, и сдохнешь с ней. Не думал, не гадал я, Матюша, что на старости лет буду ходить на Юксу один. Эха-ха, не жизнь – грош ломаный! – И заплакал.
Матвей стоял, понуря голову, и молча смотрел на свой покосившийся домишко. Дед Фишка потоптался немного, вскинул за плечи сумку и пошел, слегка покачиваясь от ее тяжести.
Дорогой о многом старик передумал. С думой шагалось легче. Тяжесть ноши забывалась, и путь-дорога не казалась изнуряюще нескончаемой.
Когда дорога раздвоилась, дед Фишка остановился в нерешительности, потом вдруг зашагал по направлению к Сергеву. Совершенно нежданно захотелось ему своими глазами посмотреть, каков стал Степан Иваныч Зимовской.
К Сергеву дед Фишка приближался в полдень. День был воскресный. У амбаров толпилась молодежь. До старика донесся звонкий девичий голос:
Ах, не скажу, кого люблю,
Не покажу, которого,
Их в семье четыре брата,
Люблю чернобрового.
Потом грубым голосом начал петь парень:
Моя милочка красива,
Только носик короток,
Восемь курочек усядется,
Девятый петушок.
Толпа от восторга зашумела, заколыхалась. Вспомнив свою молодость, заулыбался и дед Фишка. Видимо, так бывает во все времена жизни: у всех поколений в молодости находились свои весельчаки, вот такие же, как этот парень-заводила. И не он ли, Фишка Теченин, в далекие годы был неустанным зачинщиком веселья на всех деревенских игрищах?
"Токует молодняк. Токуйте, милые. Оттокуете свое – и на покой", – подумал старик и хотел было пройти мимо молодежи не задерживаясь.
Но гармонист играл так залихватски, с такими искусными переборами, что старик не удержался от соблазна послушать.
– Ах, варначина, выделывает как! – проговорил вслух дед Фишка, подходя к толпе.
Но никто не обратил на него внимания. Мало ли теперь бродило тут народу за покупками в лавку Зимовского?
Дед Фишка приподнялся на носки, взглянул на гармониста и от удивления даже присвистнул. Склонив голову набок, на гармони играл сын Зимовского – Егорка. "Ишь ты, гармошку сыну завел, знать и впрямь капиталец имеет", – подумал дед Фишка про Зимовского и протолкался вперед посмотреть, хороша ли гармошка. Егорка сидел на клети амбара, в сапогах с калошами, в суконных брюках, в теплой и мягкой рубашке-верхнице, опоясанной шелковым крученым пояском.
Когда Егорка увидел деда Фишку, гармонь в его руках дрогнула.
– Ну и мастер, Егорушка! – искренне похвалил гармониста дед Фишка.
Егорка просиял. Оробел он по привычке. Овладев собой, он еще шире раздвинул красные мехи своей гармони, а дед Фишка вдруг почувствовал, как холодные мурашки поползли по его спине: шелковый крученый пояс на Егорке принадлежал когда-то Захару.
Однажды, собираясь к обедне, Захар пожаловался, что нитка у кисти пояса порвалась и он начал расплетаться. Тогда же дед Фишка взял пояс, нашел в столешнице, где лежали охотничьи припасы, тонкую медную проволочку, замотал ею узелок и, подавая пояс Захару, сказал: "Теперь, Захарка, до самой смерти не износишь". Вскоре после этого Захар поехал в город и не вернулся.
Вспомнив все это, дрожа всем телом, дед Фишка опустился на клеть амбара рядом с Егоркой. Изогнувшись, гармонист старался изо всех сил. Крепкими ногами девки вколачивали в землю жалкие остатки увядшей травы. Русый кудрявый парень по-петушиному носился вокруг девок, выкрикивая какие-то смешные слова. Дед Фишка не слушал его. Скосив глаза, из-под мохнатых бровей он смотрел на Егорку. Когда Егорка отвернулся, он схватил конец шелкового крученого пояса и ощупал его. Сомнений больше не оставалось никаких: пояс принадлежал Захару. Дед Фишка поднялся и, протолкавшись сквозь толпу, тихо побрел от амбаров.
Старик шел и думал: что же делать теперь? Через несколько минут его нагнала толпа молодежи. Дед Фишка отступил с дороги, и парни, возглавляемые кудрявым молодцом, прошли мимо него. Возле дома Зимовского толпа остановилась. Егорка сомкнул гармонь и, отбиваясь от упрашивающих его парней, пошел домой.
Дед Фишка решился. Едва Егорка вошел во двор, как за спиной его раздался голос старика:
– Папашка-то дома, Егорушка? Дома? Вот и хорошо! Дело у меня к нему есть.
Егорка легко взбежал на многоступенчатое резное крыльцо. Дед Фишка не отставал от него.
В доме было тихо и пусто. Зимовской сидел в переднем углу, под иконами, за тяжелым лиственничным столом и сосредоточенно что-то подсчитывал на больших счетах. Не видя, что Егорка пришел не один, он продолжал щелкать костяшками, бурча себе под нос:
– Десять по гривеннику будет рупь. Раз! Десять гривен – будет тридцать…
"Захарову кровь подсчитываешь, антихрист!" – подумал дед Фишка, дрожа от негодования. Ему хотелось снять с плеча ружье и пальнуть из него в ненавистного человека.
– Тять, чего ж ты гостя не встречаешь? – сказал Егорка, выходя из горницы уже без гармошки.
Зимовской поднял голову, взглянул на деда Фишку и проговорил озабоченно:
– Садись, Данилыч. Егорка, сходи на огород, позови мать.
Егорка направился к двери, но дед Фишка цепко схватил его за плечо и остановил. Сдернув с него шелковый пояс, старик собрал его на ладони и, уничтожающе глядя на Зимовского, дрожа от волнения и еле сдерживаемого негодования, заговорил:
– Поясок-то Захаров, Степан Иваныч! Ты поди думал: не узнается это грешное дело, убивец?!
Бледный, дрожащий от страха Зимовской встал, сделал шаг из-за стола и зашатался.
– Данилыч! – всхлипнув, крикнул он и упал к ногам деда Фишки. – Не… губи, не… не разоряй нас… По гроб жизни рабом твоим буду… В пай в юксинское дело приму…
Испуганный Егорка опрометью бросился за матерью.
Когда он возвратился с Василисой, Зимовской по-прежнему стоял на коленях и, как на исповеди перед священником, рассказывал старику об убийстве Захара.
Василиса с брезгливостью посмотрела на своего безвольного мужа, вымаливающего у старика пощаду, окинула взглядом избу и увидела у печки тяжелый топор-колун. Схватив его, она крикнула деду Фишке:
– Уходи отсюда, леший! Не виноват Степа, не виноват! Околдовал ты его! Наговаривает он на себя!
– Васа, не тронь его! Не скрыть от него правды, – со стоном проговорил Зимовской, не поднимаясь с колен.
Топнув ногой, Василиса со всего размаху ударила мужа по лицу и двинулась с топором на деда Фишку. Тот проворно отскочил к двери и, сорвав с плеча ружье, закричал:
– Ну, тронь, тронь! Трахну – и нет тебя!.. Туша! Мешок с дермом!
Василиса оторопела, но только на одну секунду. Потрясая колуном, молча, с горящими, как у волчицы, глазами, она сделала еще шаг к двери. Опасаясь больше всего за себя, за то, что он может не вытерпеть и выстрелить, дед Фишка выбежал за дверь и почти скатился с высокого крыльца. Василиса вслед ему запустила топор. Грохоча по ступенькам, колун нагнал деда Фишку и топорищем ударил его по ногам.
Выскочив во двор, дед Фишка быстро захлопнул за собой калитку и, подняв щеколду, засунул в петельку щепку. Потом через огороды он выбрался к лесу и, опасаясь погони Зимовских, пошел стороной от дороги.
5
В Волчьи Норы дед Фишка пришел под утро, в тот час, когда стоит звенящая тишина и спят даже чуткие сторожевые псы.
Агафья, выйдя на стук, несколько раз переспрашивала, кто за дверью. Не верилось, что брат, все лето только и думавший о тайге, мог вернуться так скоро.
– Засвети-ка скорее лампу, Агаша, да разбуди Матюшу с Нюрой, – входя в избу, тихо, чтобы не разбудить детей, сказал дед Фишка.
– Ай что опять случилось в тайге? – спросила Агафья, зажигая лампу.
– Случилось… такое… – дрогнувшим голосом заговорил дед Фишка, опускаясь на лавку, и вдруг рассердился: – Да что ты стоишь? Буди, тебе говорят, скорее!
Взглянув при огне на брата, Агафья поняла, что пришел он не с пустой вестью, и заторопилась в горницу поднимать Матвея и Анну.
Когда все трое вышли из горницы, дед Фишка вытащил из-за пазухи крученый шелковый пояс и, бросив его на стол, спросил:
– Признаете?
Анна с испугом прошептала:
– Господи, батин пояс!
Матвей и Агафья нагнулись над столом и долго рассматривали пояс, не дотрагиваясь до него руками.
Дед Фишка помедлил несколько секунд и рассказал обо всем, что произошло в Сергеве. После его рассказа наступило тягостное молчание… Как живой вспомнился Захар, погибший от рук знакомых людей. Матвей нахмурился, Агафья притихла, ссутулилась. Первой заговорила Анна. Вытирая уголком головного платка слезы, она задумчиво сказала:
– Когда сгинул батя, чудилось мне, что убили его свои люди. Никому я об этом не говорила, а думка такая в голове была. Дело прошлое, грех таиться, думала я тогда – ты прости меня, мама, – не Влас ли кого подговорил? Был батя в городе с воском, возвращался с деньгами. Теперь каюсь – не то думала… Дядя тут о суде вел речь. Не будет нам от суда проку. Зимовские задарят судей, а мы останемся ни с чем. А на мой згад так: поезжай, Матюша, к Зимовскому, припугни его, а коня, деньги, вещи, какие при бате были, пусть отдаст. Чего ради нашему добру пропадать?.. А батю так мне жалко, так жалко, что слов моих нету…
Анна заплакала навзрыд. И вновь наступило тягостное молчание.
– Что с возу упало, то пропало, – проговорил наконец Матвей, барабаня длинными пальцами по столу. – К Зимовскому я не поеду и торговаться с ним, дави его черти, не стану. А вот попьем чаю, запряжем коня – и поедем мы с дядей в Жирово, к уряднику. Пусть Зимовских по тюрьмам потаскают. Может, жирок-то с Васы спадет, да и народу, гляди, облегчение выйдет, станет одним кровопивцем меньше. Так, что ли, мама?
– На это нет тебе, сынок, моего благословения, – сказала Агафья. – Твой отец и живой-то ни с кем не судился, а ты хочешь после смерти его душу по судам таскать. Не будет этого. Нет, не будет! А насчет того, чтобы ехать по мертвому торговаться, и говорить не стоит. Грешно, Нюра, это делать.
– Ну как же нам быть-то, Агаша? – спросил дед Фишка.
– А так: если бог есть, то от его суда никто не уйдет и он сам покарает убийцу! Прожили мы со стариком жизнь свою честно, чужой хлеб не ели, никому ничего плохого не делали, а коли нам досадили, – значит, судьба такая, значит, рожден человек на муки вечные. Утро настанет – пойду к отцу Аполлинарию и попрошу его отслужить панихиду за упокой раба божия Захара.
Анна и дед Фишка пытались разубедить Агафью, но она осталась в своем решении непреклонной.
На другой день дед Фишка и Матвей, делая вид, что едут на поля, отправились в Жирово, к уряднику.
Дорога в Жирово была не очень длинной, но тряской и утомительной – тянулась через бесчисленные овраги и буераки.
Приехали во второй половине дня. Перед домом волостного правления стояло несколько худых лошаденок. У крайней телеги толпилось с десяток мужиков. Один из них крикнул подъезжавшим Матвею и деду Фишке:
– Напрасно торопились, добрые люди! Начальство загуляло, волость на замке.
Дед Фишка хотел выругаться, но, как будто в подтверждение слов мужика, где-то послышался звон бубенцов, песни, и, вылетев из-за угла, мимо волостного правления промчалась пара сытых, крупных лошадей, запряженных в широкую телегу.
На телеге в обнимку сидели волостной старшина, урядник и Степан Иваныч Зимовской. На середине телеги, тоже в обнимку, раскрасневшаяся Василиса и урядничиха пьяными голосами горланили песни. Егорка с гармонью, примостившись рядом с ямщиком, разливал по жировским улицам замысловатые переборы.
– Ну, дядя, можно поворачивать обратно. Опередили нас Зимовские, – мрачно проговорил Матвей, когда телега, приостановившись вдали, начала поворачивать к дому волостного старшины.
Дед Фишка развел руками и, обращаясь к мужикам, спросил их с растерянным видом:
– Где же правду искать, мужики?
– Правду? Правда – вон она, дедка, на телеге с гармонью проехала, – отозвался один из мужиков, а другие промолчали, хмуро поглядывая на большой крестовый дом под железной крышей, в котором жил волостной старшина.