Мне могут сказать, что во все времена победители получали трофеи - имущество, продовольствие, женщин, рабов… Да, но когда это было? И потом, как же насчет морали советского человека? А если без плоских шуток, то насчет морали вообще?..
Хотя, если рассуждать совсем беспристрастно, то нет особой разницы между выщербленной кружкой или старыми ножницами, которые Юрий взял в пустом австрийском доме, и мебельными гарнитурами Ризенера и Шератона, а также старинными гобеленами и картинами, вывозимыми из дворцов и богатых домов для подмосковных генеральских и маршальских дач. И то, и другое имеет одно название. Но все же, все же, все же - как сказал тот же поэт…
Один из водителей сообщил Юрию, что возил какие-то ящики с фарфорового завода, где работали несколько наших девушек, угнанных в Германию. Одна из них, Тоня, была даже секретаршей директора. Они и сейчас там живут, только им кусать почти нечего. Зато, добавил водитель, если капитан хочет, можно организовать пару ящиков посуды. Тоня говорит, очень уж из себя хорошая… чашки, блюдца…
Капитан посудой не заинтересовался, хотя солдат по доброте души долго уговаривал. В большей степени капитан проявил любопытство по поводу девушек, а будучи человеком компанейским, особенно в подобных делах, предложил помпотеху Ивасюку поехать с ним, и тот с удовольствием согласился. С собой они взяли побольше еды и две бутылки с трудом раздобытого спиртного.
Тоня оказалась привлекательной ухоженной блондинкой, хорошо одетой - Юрий уже отвык от таких девушек. Едва поздоровавшись, все уселись за стол и сразу оглоушили себя водкой, так что о чем говорили - откуда родом Тоня и ее подруга, как попали в Германию, как им жилось - Юрий почти не помнил. А может, и не говорили об этом - просто ели и пили, пили и ели. И вскоре уже лежали в шикарных комнатах дирекции завода - такими те казались, во всяком случае, Юрию, - на шикарных постелях, и Юрий был очень пьян, и Тоня тоже, но что он отлично запомнил - она позволяла ему все, кроме самого последнего шага, а он и не слишком настаивал - так хотелось спать.
Еще несколько раз наведывался туда Юрий, и каждый раз - беспробудные пьянки с тем же результатом: Тоня не позволяла, как принято теперь выражаться с легкой руки заграничных авторов, "войти в нее". Судя по всему, она совсем не была развращена немецкими захватчиками. Или же отменно умела сдерживать себя, даже в подпитии, а также уходить от всех расспросов о том, как жилось при немцах, приставали к ней или нет, принуждали к сожительству… Теперь Юрий думает, что скорее всего главным чувством, которое обуревало тогда бедную Тоню, был страх - страх перед тем, что ожидало ее после возвращения на родину: может, доходили до нее кое-какие слухи или с ней уже беседовали мужички из "СМЕРШа" и подобных организаций…
Когда к концу лета 9-му автополку приказали отправляться домой, на Украину, кузова большинства машин были забиты репатриированными - в основном, молодыми женщинами; Тони или ее подруг Юрий там не увидел. И особого веселья или радости среди этих людей не ощущалось: из кузовов шли прямо-таки волны неуверенности и тревоги… Впрочем, быть может, это все нынешние выдумки Юрия.
А теперь обратимся опять к его собственным свидетельствам о том времени, запечатленным спустя двадцать лет в рассказе под названием "Принц", который стал одним из его любимых.
5. ПРИНЦ
У меня болели зубы. Впервые с начала войны. Только-только она кончилась - и вот, пожалуйста: заболели. Хорошо бы еще у себя дома, а то за тысячу верст от районной поликлиники, на берегу Эльбы, возле немецкого города Майсена. Наверное, я простудился девятого мая, когда упал с велосипеда и провалялся часа два на земле. Упал я не от пули: выстрелов в тот день уже не было, упал я от радости.
В середине того дня я приехал на велосипеде в штаб батальона. Передал донесение и остался послушать радио в комнате у начальника штаба. По освещенному квадрату передвигался тросик с красной отметиной, справа отливало золотом слово "Принц" - марка приемника, слышалась чуть картавая немецкая речь; отрывистая короткосложная английская… Вот Москва. Знакомый голос… На секунду в застекленной рамке приемника, будто на экране, увидел я неширокую улицу, извилистую, с булыжной мостовой… Афиши на деревянных заборах, зеленый ларек… вывеска - "Портной Лев во дворе"… У подъезда красного кирпичного дома сидит на стуле толстый восточный человек с маслеными глазками; он спрашивает: "Малшик, конфэту хочешь?".. А вот серый шестиэтажный с воротами, как туннель, и во дворе - первое парадное налево… Мой дом… Я, кажется, открыл дверь с испорченной, как всегда, пружиной, потому что обдало холодом каменной лестницы, и сразу сделалось темно: в полукруглую дольку окна между первым и вторым этажом проходило немного света. Но вот стало светлей, взбегаю на третий этаж, три звонка…
Секунда прошла - и экран погас. Я снова в комнате с широким окном, со стеклянной дверью на каменную веранду. За стеклами - зелень деревьев, серая полоска Эльбы, на другом берегу - корпуса электрозавода Симменс-Шуккерт…
Знакомый голос диктора говорил: "…и прекращаются военные действия…" Мы знали, не сегодня-завтра войне конец, но не представляли, что все это может уложиться в несколько слов - все дороги, бомбежки, снега под Старой Руссой, развалины Торжка, Варшавы, Дрездена, и сардельки-аэростаты на улицах погруженной в сплошную темень Москвы.
- Мир! - закричал начальник штаба и выскочил из комнаты.
- Мир! - крикнул я, сбегая по лестнице каменной веранды в сад. По дороге я тряхнул за плечо старого немца, хозяина дома. - Мир! - заорал я на него, как на глухого. - Фриден! Ясно?
Он взглянул на меня бесцветными глазами, губы его затряслись.
Удивительно ли, что в считанные минуты на столе у начальника штаба появился бочонок с австрийским вином и что пробка недолго пребывала в его отверстии. Ее заменил резиновый шланг, и честь насосать первую кружку вина досталась шоферу командира батальона.
И совсем уж неудивительно, что на обратном пути к себе в роту я свалился под кустом с велосипеда и мирно проспал часа два. Мирно! Ведь наступил мир. И даже то, что у меня свистнули во время сна фуражку и велосипед, не смогли омрачить моего настроения. Хорошо, хоть ремень и штаны оставили. И пистолет.
А вот теперь у меня болели зубы. И тогда командир взвода Гараль, который знал немецкий лучше всех нас (что было совсем не трудно), сказал, что видел где-то в городе вывеску зубного врача. Лейтенант Гараль мог не только читать вывески, но даже объясняться с немцами. Только, видит Бог, особого удовольствия они от этого не получали, потому что, хотя болтал он бойко, но был это не столько "дойч", сколько "идиш", которого он вдоволь наслушался в детстве у себя в Каменец-Подольске.
Мы сели в трофейный зеленовато-серый "вандерер" и отправились. Ехали сперва над Эльбой, потом попали в центр Майсена и заколесили по крутым узким улочкам. Искали долго, и зуб разболелся ужасно; поэтому, когда наконец подъехали к дому врача, я выскочил из машины, даже не закрыв дверцу. Лейтенант пошел за мной.
Через полчаса я весил уже на один зуб меньше и на две пломбы больше. Расплатившись с врачом сигаретами - они ценились куда больше денег, - я вышел к машине, распахнул пошире дверцу… и испугался. С заднего сиденья на меня смотрели большие и печальные налитые кровью глаза. Сначала я ничего не видел, кроме этих круглых карих глаз. Потом различил коричневые висячие уши, белую звездочку на лбу и пятнистое тело большой собаки. Собственно, тела почти не было - были кости, обтянутые красивой шкурой - белой в коричневых пятнах. А может, коричневой в белых.
- Ну что ж, - сказал я псу. - Полежал - и хватит. Иди себе.
А лейтенант слегка шлепнул его по костистой спине.
Пес не шевельнулся. Он не мигая смотрел на меня, и в глазах у него была какая-то отчаянная решимость.
- Иди, - повторил я. - Ну!
- Он же по-русски не понимает, - догадался Гараль. - Гее нах хоузе! Шнель! - крикнул он псу и подтолкнул его.
Пес дрогнул, но не двинулся с места.
- Ком, ком, - сказал я. - Домой! Нах хаузе! Хозяин ждет.
- Где там у него хозяин, - сказал Гараль. - В земле давно лежит. Или сбежал. А может, самому есть нечего.
Да, говорили глаза собаки, да, нечего, давно уже нечего.
- Что ж, поедем с нами, если хочешь, - сказал я. - Гут.
И в первый раз за все время ее остановившиеся глаза моргнули. Хорошо, сказали они, спасибо.
Наша автомобильная рота расположилась на футбольном поле недалеко от реки. Машины обоих взводов стояли в шеренгу по длинным сторонам поля, каждая похожа на тяжеловесного игрока, готового вот-вот провести вбрасывание мяча. А неподалеку от правых ворот на штрафной площадке застыла с поднятым капотом ремонтная "летучка" - точно выбежавший вперед вратарь в ожидании удара по воротам.
Мы подъехали прямо к "летучке", я открыл дверцу, и наш пассажир соскочил на землю: понял, что дальше не поедем. У него были высокие лапы, такие же пятнистые, как тело, и совсем не было живота. Одна спина.
- Исхудал кабысдох, - сказал начальник "летучки". - Накормить его, что ли? Как тебя величать-то?
И правда, пес без имени. Как его назвать? В моей голове пронесся целый вихрь из Тузиков, Шариков, Каро, Греев, Арно - собак моего детства. Но все это было так давно, так устарело… Перед глазами мелькнул освещенный прямоугольник и правее - золотые буквы: "Принц" - марка приемника, сказавшего долгожданное слово "победа"…
- Принц, - сказал я. - Принц…
С этой минуты слово "принц" потеряло для меня свое исконное значение. Я не видел за ним королевского сына с книжных картинок - этакого красавца-юношу в разноцветном камзоле, со шпагой на боку и в шапочке, фасон которой у него переняли впоследствии дряхлые академики. С этой минуты слово "принц" стало означать для меня смесь из коричневых ушей, обрубленного хвоста, большой головы со звездочкой и пятен, пятен - огромного скопления белых точек на коричневом фоне или, наоборот, коричневых - на белом.
- Принц, - повторил я. - Иди сюда. Ком, а по-нашему - иди сюда! Понятно?
Принц вильнул обрубком и подошел.
- С нами будешь лейбен, то есть жить. Ясно?.. А теперь кушать. Кушать иди!
Это слово в переводе не нуждалось. Только я поставил перед ним суп, как Принц позабыл обо всем. Он лакал со звоном, с треском, с лязгом и потом долго вылизывал миску, гоняя ее, как мяч, по штрафной площадке нашего футбольного поля.
Пока он ел, вытянувшись в струнку, подрагивая ушами и хвостом, я уже знал, что не оставлю его в "летучке", как думал сначала, а возьму к себе.
Так я и сделал. Принц спал возле моей кровати, ходил за мной повсюду, привыкая к новому языку, новым запахам, присоединяя их к уже известным ему примерно тридцати пяти тысячам. (Так утверждают кинологи.) Проводил ли я строевые занятия или совещание сержантского состава, выслушивал ли замечания командира батальона или сам распекал старшину - Принц был тут как тут. Порой, когда я звал его и он направлялся ко мне деловитой рысцой, казалось, не случится ничего удивительного, если вдруг он щелкнет пятками и отрапортует: "Товарищ капитан, рядовой Принц явился по вашему приказанию…"
А вскоре я сам получил приказание готовить роту к маршу: наш автомобильный полк возвращался домой. И началось: целые дни пели в разных тональностях моторы, красились кузова и крылья, обновлялись номера.
И когда наш батальон, растянувшись больше чем на километр, выкатился на автостраду Берлин-Бреслау, из окошка головного "вандерера" командира второй роты выглядывала коричневая ушастая голова с белой звездочкой на лбу.
Начало путешествия едва не стало концом для нас с Принцем. В ночь перед маршем я почти не спал: сначала был занят у себя в роте, потом вызвали в штаб батальона для уточнения маршрута, потом в штаб полка для инструктирования. Дело в том, что в кузовах сотен наших "фордов" и "студебекеров", помимо кое-какого оборудования, демонтированного с немецких фабрик, помимо личных трофеев - от старых мотоциклов до ножниц и швейных иголок, - помимо всего этого был живой груз: женщины и мужчины, которых немцы угнали в Германию на работу, - короче, мы везли так называемых "перемещенных лиц". И, как узнали позднее, не к родным городам и весям, не к своим семьям лежал их путь, а в различные сортировки, то бишь лагеря, заботливо приготовленные к их прибытию. И не возгласы радости или слезы облегчения встречали их там, но подозрительные, настороженные лица, скудная пища, перекрестные допросы, протоколы дознания. Им не прощалось ничего - ни страх, ни слабость, ни сказанное ненароком, во гневе или отчаянии, слово - ничего…
А работенка с ними - опросы, допросы, вопросы, выяснения, и как следствие этого - признания, оговоры, доносы, разоблачения, большие и малые трагедии, - все это началось уже в дороге. Для этого с нами ехали славные ребята - работники "СМЕРШа": наши полковые - скромный лейтенант и рубаха-парень косоглазый капитан, а также несколько человек со стороны. Они и нам предложили принять посильное участие в их "боевой" операции: сообщать, то есть, обо всех разговорах, слухах, толках, дошедших до наших ушей за время поездки. Думаю, никто у нас серьезно к этому не отнесся: не до того было. А впрочем, кто знает, отравление патриотизмом и бдительностью - похуже, чем от антифриза, который в суровые военные зимы иногда попивали наиболее неуемные бражники, вместо того, чтобы заливать в радиатор, после чего слепли, бедняги…
Итак, ночь я провел почти без сна. Поэтому к полудню, когда пригрело солнце, начал все чаще клевать носом за рулем "вандерера". Перед моими сонными глазами уходила вперед автострада, прямая и серая, как два широченных рельса, но разделенных не бурыми в масляных разводах шпалами, а сплошной зеленой полосой. Временами казалось, через этот рельс перекатываются воды реки, однако стоило подъехать ближе, река исчезала. Это был мираж.
Я задремывал, но каждый раз успевал вовремя выправить руль. Как вдруг - мне казалось, я даже глаз не прикрыл - Принц тревожно залаял, сзади громко засигналили, машину сильно тряхнуло, и когда я все же открыл глаза, то увидел, что почти все машины роты замерли на шоссе, а мой "вандерер" стоит боком посреди зеленой разделительной полосы, будто я собрался принимать парад проходящих войск. Ко мне уже бежали командир первого взвода, водители. С трудом вылез я из машины: свело ногу, которой во сне изо всех сил нажал на тормоз.
За баранку сел ротный писарь, мы двинулись дальше. Я сидел рядом с водителем и, как назло, не мог уснуть. Мимо неслись деревья, кусты, виадуки - ни одного перекрестка, ни одного населенного пункта; людей здесь тоже не должно было быть. Но они были: женщины, дети, старики… Они везли на тележках, в тачках, в колясках узлы, настольные лампы, картины - жалкий и трогательный домашний скарб. Шли медленно, не глядя на нас.
…Двадцатитрехлетний капитан жалости к ним не испытывал…
На Украине, куда мы прибыли, нас послали по районам в помощь колхозам и разным предприятиям. Моей роте досталось небольшое селение Каменка. Знаменито оно парком на берегу речки Тясмин, где сохранился так называемый Грот декабристов со строками, начертанными старинной вязью на каменной кладке: "Нет примиренья, нет условий между тираном и рабом. Рылеев". В этом гроте когда-то раздавались шаги и звучали голоса декабристов Волконского, Якушкина, Давыдова. Бывал здесь Пушкин, когда гостил по другую сторону дороги в Зеленом домике - имении Давыдовых. Здесь он писал своего "Кавказского пленника". Подолгу живал тут композитор Чайковский: после того, как его сестра стала женой Василия Давыдова, героя Бородинской битвы. Стены дома, возможно, до сих пор хранят в себе мелодии из "Мазепы" и "Евгения Онегина", впервые наигранные на рояле в хозяйском кабинете… Как ни удивительно, дом и сейчас был зеленого цвета; в нем находилась покликлиника и где-то, с другого входа, кабинет ветеринара.
Мы с помпотехом Ивасюком поселились в одном из мазаных белых домиков поселка у Варвары Федоровны - титки Варки, как ее называли. Было у нее две дочери - рыжая Вера и младшая, черненькая, Оля шестнадцати лет.
…Боже мой, Оля! Неужели тебе сейчас под пятьдесят?.. Ты стоишь на склоне холма у рылеевского грота, слушаешь, как он говорит, что возьмет тебя в Москву, глядишь на него черными огромными глазищами, в которых ни радости, ни удивления. Верила ты ему? А верил он сам в свои слова? Он говорил не для того, чтобы улестить тебя… Все у вас уже произошло… происходило каждый вечер в маленькой комнатке без двери, а напротив в большой комнате спала на печи… или не спала… твоя мать. Он был первым у тебя, двадцатитрехлетний капитан. Он часто бывал нетрезвым после ужина, за которым пили спирт, привезенный в канистре прямо с завода, - твоя мать, и он, и Петро Ивасюк, и твоя рыжая сестра Вера. Сестра работала при немцах, работала у немцев, что считалось тогда равнозначным работе на немцев. Может, поэтому пила так много, больше всех. Хотя никто в поселке не говорил о ней худого. Они часто ложились вместе с Петро в той же комнате, где и ты… Оля, Оля, Оля… Помнишь, как поехали с капитаном в соседний совхоз, обедали у директора, ленинградца? И как жена директора провозгласила тост за жену капитана - за тебя? А он, с рюмкой в руке, стал лепетать, что никакая ты не жена, что это так… ничего… просто… Ты ездила с матерью в Черкассы, он потом узнал - делать аборт, но ни слова ему, Оля, - никаких вопросов, упреков, просьб… А когда он переехал километров за сто и потом прислал за тобой машину, ты сразу приехала к нему… В роте тебя звали "капитаншей"… Как он скучал с тобой - и днем, и ночью!.. И попросил тебя уехать, и ты уехала - молча, так же, как приезжала, как ездила в Черкассы… Оля…
Наши машины возили в этом районе зерно, сахарную свеклу, картошку - с полей на элеваторы и заводы. По мере сил я заправлял этим делом, а Принц всюду сопутствовал мне. Для него стали привычными местами кабинеты различных секретарей и председателей, где я бывал по делам перевозок; и не раз, говорили мне, случалось, что во время какого-нибудь заседания или пленума отворялась внезапно дверь, врывался ушастый, пятнистый пес, пробегал под столами, обнюхивал заседавших и, не найдя меня, устремлялся обратно. Наверняка при других обстоятельствах эти собачьи вольности никто бы не стал терпеть, но в те времена со своей полсотней машин я был одной из главных персон, с чьей "блажью" приходилось считаться.
Однажды среди дня я забежал домой. Как сейчас помню, надо было взять полевую сумку. Еще далеко от дома я услыхал странные звуки - не то плач, не то вой. Когда же подошел к плетню, то увидел во дворе Сашку, племянника титки Варки, и еще одного мальчишку, тоже лет двенадцати. А вон и Принц. Он зачем-то привязан к сараю… Но что такое?!
Один из мальчишек - это Сашко - стреляет из рогатки. Кажется, пистолетными патронами… Не в дерево, нет, и не в столб… Он стреляет в Принца!
А второй… в руках у второго палка. Она обмотана колючей проволокой и уже темная от крови. Но мальчишка старается ударить еще и еще - по спине Принца, по бокам, по голове…
- Прекратите! Что вы делаете! - закричал я не своим голосом.
…Выстрел из рогатки. Собака замотала головой, пошатнулась… Удар колючей проволокой. Тоже по голове.
- Стойте! Вы что? - крикнул я, уже вбегая во двор. - Что вы делаете? Перестаньте!