Первый – с идеологической установкой на европеизм, дворянскую интеллигентность при известном единстве просвещенной, лучший частя дворянства и правящих "циников".
Второй путь ориентирован на официальную народность или (для Павла) на некоторые черты подобной идеология, осваиваемые властью еще большей частью практически, эмпирически (тогда как в 1830-х годах С. С. Уваров и другие теоретики уже выдвигают соответствующие идеологические формулы).
И первым и второй варианты не предполагают существенных перемен в жизни основной части народа. В этом смысле для крестьян непросвещенный вариант не хуже просвещенного порою может показаться даже более приемлемым: вспомним непрерывное наступление на крестьян при Екатерине II, военные поселения при Александре I и, с другой стороны, определенные уступки крестьянам, солдатам при Павле I. Отсюда принципиальное отрицание первыми русскими революционерами обеих систем. При этом просвещенный вариант Екатерины – Александра, как более циничный, порою оспаривался с больше энергией и ненавистью.
Таков смысл предельно негативной оценки екатерининского царствования молодым Пушкиным. В другом случае, как помним, поэт представляет себя и свое поколение выбирающими между просвещенным Титом и полубезумным тираном Нероном:
…не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил,
Нерон же без него правдиву смерть узрит.
Исторический парадокс заключался в том, что декабристы отрицали систему просвещенной свободы, их породившую. Уже не раз говорилось, но повторим, что одним из самых значительных итогов послепетровского столетия был тип прогрессивного, культурного человека – в основном из дворян; то были лучшие плоды двух или трех "непоротых" поколений, ибо не могли явиться из времен Бирона и Тайной канцелярии ни Саблуков, ни Пушкин, ни декабристы.
Это был тот замечательный социально-исторический тип, которого не заметил Павел. Тот круг (куда более широкий, чем декабристский), которым основаны и великая русская литература, и русское просвещение, и русское освободительное движение. С ним связано все лучшее, что заложено в России XVIII – XIX вв.
Это были люди, длительное время укреплявшие власть своей поддержкой, соучастием, но постепенно отходившие в оппозицию, в липших людей, в революцию. Не углубляясь в схоластическое мудрствование "что было бы, если бы…", выскажем мнение, что в случае победы Павла над заговорщиками, в случав его длительного царствования развитие "пушкинско-декабристского" просвещенного слоя задержалось бы, остановилось. Это имело бы, полагаем, неизмеримые последствия для истории страны и народа. Александровская четверть века (независимо от воли тогдашних верхов) все же настолько укрепила, закалила тонкий слой образованной, мыслящей России, что его уже не могли уничтожить последующие "заморозки":
Так тяжкий млат.
Дробя стекло, кует булат.
Генеральное направление российского просвещения, разумеется, не определялось одним или несколькими событиями, но были такие ситуации, которые как бы экзаменовали, испытывали на прочность…
Назовем в этой связи три важные, хотя и качественно неравноценные даты: 1801, 1812, 1825 гг. Они как бы ускоряют историю, "подгоняют" события (недаром Ланжерон говорил о "трех веках", прошедших на его глазах с 1790-х по 1820-е годы).
Первая из дат резко обозначает старинный дуализм – "такое рабство при таком просвещении". Вопрос о возможных исторических путях не решен, но остро поставлен.
1812 год необыкновенно раздвигает границы просвещенного самосознании, выявляет огромную силу всей нации, показывает, что историю делает отнюдь не узкий, элитарный круг. Декабрист В. Ф. Раевский однажды стихотворно выразил то, что происходило в 1812 г. с целым общественным слоем, поколением:
Тогда в душе моей свободной
Я узы в первый раз узнал,
И, видя скорби глас народный.
От соучастья трепетал…
Третья дата – 1825 год. Число дворян-заговорщиков ненамного больше, чем в 1801-м, но идея, цель, размах будто "заимствованы" у 1812-го: не дворцовая революция, но освобождение миллионов! Не конфликт дворян с "первым дворянином", но первое сильное столкновение российского просвещения с системой, в рамках которой оно вызрело.
В. И. Левин; заметил, что "перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой"
11 марта в этом смысле как бы на грани между "легкостью" 1741 и 1762 гг. и неимоверной трудностью 1825-го. Переворот 1801 г. был много труднее, рискованней, чем прежние; были моменты, когда дело, казалось бы, висело на волоске. И все же социальная изоляция Павла "отсутствие у заговора глубоких, "коренных" целей преобразования – все это было залогом "неминуемого" успеха. В этом было главное отличие тогдашних событий от декабристского дела и следующих этапов освободительной борьбы…
Субъективное представление "людей 11 марта" о своей исторической роли, было, впрочем, много шире, нежели объективные результаты. Часто употреблялись формулы "тираноборство", "освобождение от рабства", "подвиг Брута"…
Однако эти слова были лишь символом определенных намерений, оценкой того направления, куда шел век, но не большинство участников заговора.
В то же время ранний, "утробный" этап Дворянской революционности, преддекабристские элементы современные исследователи находят у молодых московских свободолюбцев, идеология которых сложно, противоречиво осваивала политические события 1796 – 1801 гг.
Многими чертами 11 марта 1801 г: – еще событие ушедшего XVIII столетия, но современникам и потомкам придется не раз задуматься и над странной, трагичной, противоречивой фигурой Павла, и над удивляющей, страшной исторической логикой заговора – "бесславные удары", падающие на "увенчанного злодея", и над тем, что постепенно новый смысл приобретают такие, например, важные, старые идеи и слова, как тирания, рыцарство, революция, народ.
11 марта 1801 г. было действительным началом русского XIX столетия – и не в том смысле, как это казалось дворянам, ликующим на улицах Петербурга.