– Чую, милые, смертушка моя пришла, хочу закричать, а не могу. В горло-то вроде кто тряпку засунул, а в глазах мельтешит все этот кащей и кровищу лакает… Не иначе, он и есть самый холерный заразитель. Откудова он взялся? Зачем к Петру пожаловал? Петр-то и сам на басурмана смахивает, а Маришка его в шароварах щеголяет.
Первому она все это рассказала Спиридону Лучевникову, пришедшему к ней утром выпить бузы. Тот сначала не придал ее болтовне никакого значения, уехал в табун, но потом подумал и, вернувшись, решил заявить о происшествии станичному атаману.
Не успели Лигостаевы пообедать, как во двор явились сотские и понятые, велели открыть амбар, обшарили закрома и увели Василия вместе с Петром Николаевичем в станичное управление.
Арестованных атаман Гордей Турков ожидал в станичном управлении. Он был в фуражке с голубым околышем и с болтавшейся на толстом боку шашкой. Свирепо покручивая хвостик пожелтевшего от высохшего дегтя уса, он, тыча пухлым пальцем, говорил писарю Важенину:
– Что же ето такое, Захар Федорович, может быть? Неужто он в самом деле кровь жрал?
– А по-моему, Агашка сдуру наплела. Но, между прочим, Гордей Севастьянович, мне доподлинно известно, что тощим людям медики велят употреблять бычью кровь. Очень пользительно. При вашей комплекции, конечно…
– Ну, что за погань говоришь, Захар Федорович. Стошнит… А еще георгиевский кавалер, – укоризненно покачал головой Турков и брезгливо сплюнул в открытое окошко.
Сидевшие на молодом осокоре воробьи, всколыхнув листья, улетели в ясное, безоблачное небо. Наступал ласковый прохладный вечер. Только иногда порывами налетал еще не остывший суховей, швыряя в открытые окна поднятую прошедшим табуном пыль. Важенин собрался на рыбалку, но атаман помешал, прислав за ним рассыльного. Теперь поездка на Урал сорвалась окончательно: надо было составлять протокол о появлении неизвестного человека. Чтобы убить время и насолить атаману, Важенин продолжал свои рассуждения:
– Хорошая, здоровая кровь разве, ваше благородие, это погань? Со мной, например, была такая история. Когда меня, раненного, в Маньчжурии вытащил и спас один солдат… Помните, я об этом рассказывал?.. Доставил он меня сначала в какую-то китайскую фанзу, а там ихний лекарь дал мне хлеба с сырым мясом и свежую лошадиную кровь.
– И ты мог употреблять?
– Как молочко пил… Целебнейшее средство!
– Странный у тебя, Захар Федорович, скус… Ета надо иметь натуру… Ты, говорят, даже кобылятину с киргизами трескаешь?
– С превеликим удовольствием кушаю!
– Да ето же грешно!
– А вот отец Николай говорит, что лошадь самое чистое животное; куры, например, и свиньи черт знает в чем копаются…
– Отец Миколай, прости господи, сам бывший киргизец…
– Ну, это уж вы зря попрекаете, Гордей Севастьянович. Отец Николай такой же крещеный, как и мы с вами, и церковную службу знает превосходно.
– Он и трепака с казаками откалывает за мое почтение, ваш отец святой…
Сотский ввел в управление Петра Николаевича Лигостаева и Василия.
Увидев худого, желтолицего человека с гладко выбритой головой, Важенин, стараясь припомнить что-то, медленно поднялся и уперся руками в край стола.
Василий тоже измерял его зорким, упорным взглядом. Он сразу узнал казака.
– Здравствуй, Важенин, – раздельно проговорил Кондрашов. Печальная улыбка засветилась на его исхудалом лице, словно говоря: "Вот и встретились. Принимай незваного гостя".
Только сейчас, когда Важенин услышал этот голос, вгляделся в устремленные на него серые улыбчивые глаза, память воскресила вдруг темную маньчжурскую ночь и высокие стебли гаоляна, больно хлеставшие по раненым ногам. Небритый, в грязной шинели солдат тащил его на спине, а он, Важенин, обхватив руками крепкую шею стрелка, стонал и скрипел от боли зубами. Потом они сидели у костра. Солдат поджаривал на углях мясо убитой лошади и рассказывал казаку, как и за что он попал в арестантские роты.
– Здравствуй… Михаил! – растерянно ответил Важенин.
– Ты что… знаешь его? – поворачивая толстую шею к писарю, спросил атаман.
– Встречались!.. – Важенин дрожавшими пальцами перебирал на столе бумаги и кидал быстрые взгляды на своего маньчжурского товарища.
– Вы забыли, господин Важенин… Меня зовут Василием, – выручил его Кондрашов.
– Откудова пожаловать изволил, любезный? – постукивая тяжелой ладонью по эфесу казачьего клинка, спросил атаман, настораживаясь и дивясь такому странному знакомству его писаря. – Кто таков будешь?
– Административно-ссыльный, ваше благородие, – твердо ответил Василий и, не спуская с Важенина пристальных глаз, уверенно добавил: – Вид на жительство, выданный Пермским полицейским управлением, вручен господину Важенину.
Захар Федорович скомкал на столе какую-то бумагу и чуть не до крови закусил губу.
Петр Николаевич ничего не понимал. Василий запросто сказал ему, что паспорта у него нет.
– Где его документ? И почему мне вовремя не доложено? Ты мне, господин Важенин, ети кренделя выкидывать брось! Получил какую бумагу, изволь доложить, кого еще черти принесли ко мне в станицу!
– Да ведь с этой холерщиной, ваше благородие, все из головы вылетело, – торопливо роясь в столе, разыскивая несуществующую бумагу, оправдывался Важенин, мучительно соображая, как выйти из этого нелепого положения.
– Наверно, я дома оставил этот документ… А встречались мы с господином… простите, запамятовал…
– Кондрашов, – подсказал Василий.
– С господином Кондрашовым мы встречались вчера, временно я его на квартиру определил.
– А не упомнишь, что там писано в етом распоряжении?
– Как всегда… все по форме, – неопределенно ответил писарь.
Турков, немного поостыв, уразумел, что положение облегчается: не нужно составлять протокол, наряжать подводу и посылать конвойного, да еще в такое время, когда в станицу нагрянула холера… С опаской посматривая на исхудалое лицо Василия, он спросил:
– Чем хвораешь-то, любезный?
– Лихорадкой…
– Ага! Лихорадкой, значит, ета, еще ничего… А то поглядеть, больно уж тощой. Только прямо тебе скажу, что для лихорадки у нас климат неподходящий. Степь, жара…
Атаман словно в подтверждение своих слов вытащил из кармана широченных шаровар пестрый платок и стал вытирать вспотевшее лицо. И вдруг, как бы невзначай, спросил:
– А кровь тоже от етой болести пил?
– Какую кровь, ваше благородие? – удивленно пожал плечами Василий.
– А ты не отпирайся… Видели вчерась, как ты ложкой хлебал и куски макал…
– Да вы шутите, господин атаман!
– Зачем же… не шутим… В щелочку видели, ета, вот у него в анбаре, – показывая пальцем на Петра Николаевича, говорил дотошный атаман. – Чего тут отпираться-то… Нам очень любопытно знать…
– Куски макал?.. – Василий, вспомнив свой вчерашний ужин, рассмеялся. – Нет, господин атаман, смею вас уверить, кровопийцей никогда не был. Плохо разглядели… Ел я вчера обыкновенный свекольник, потому что десны больны.
– Так точно, ваше благородие, можете жену мою спросить, она сама приготавливала, – подтвердил Петр Николаевич, удивляясь, кто мог подсмотреть такие подробности.
– Свекольник! – вскакивая с места, крикнул Турков. – Ах ты, сучка рябая, едрена корень! Свекольник, значит?
Василий и Петр Николаевич, улыбаясь, снова подтвердили это. С толстых губ атамана срывались по адресу Агашки Япишкиной и Спиридона Лучевникова самые бранные слова.
– Эту язву, Агашку, бузницу, – она, говорят, стерва, в бражку табак подмешивает и протчее зелье, – выпороть! Слышишь, Захар Федорович?
– Слышу, – облегченно вздыхая, отозвался Важенин.
– Пусть сотский даст ей горячих, а Афонька-Коза (так прозвали вестового атамана казака Афоню) пусть ее за ноги подержит. Я ей, охальнице, из спины кровь пущу, чтобы людей не булгачила…
Истощив запас сочных слов в адрес шинкарки, Турков приступил к допросу Кондрашова:
– Значит, административно-ссыльный! Те-екс… Политический?
– Да, господин атаман, политический.
– Ты так отвечаешь, любезный, будто гордишься етим…
– Каждый думает по-своему.
– А ты не торопись. Судился за что?
– Совсем пустяки…
– По пустяшным делам не судят. Чего натворил?
– Малость покуролесили… Забастовки… сами понимаете, обидели народ, пулями встретили…
– Нехорошо говоришь, господин Кондрашов, нехорошо. Там бунтовщики были… Вот видишь сам, до чего дошел, на покойника похож, – укоризненно покачал головой атаман и, повернувшись к писарю, спросил: – По бумаге-то где ему проживать велено?
– В пределах Зарецкого уезда, – посматривая на Важенина, вставил Василий.
– Так точно, в пределах Зарепкого уезда, – машинально подтвердил Важенин.
– Наш уезд большой. Почему ты выбрал именно мою станицу? В самую несусветную глушь забрался… Поехал бы куда-нибудь в Кумак али в Таналык, там и речки и леса, а у нас лес далеко, одна голая степь да курганы с сусликами.
Атаману вовсе не хотелось иметь у себя этого политического ссыльного. Кондрашов отлично понимал мысли станичного и, чтобы успокоить его, сказал:
– А вы не тревожьтесь. Я здесь долго не задержусь. Немножко оправлюсь и дальше поеду, лучшее место искать…
– Ну и с богом! А то, что ето за житье выбрал, да еще хворый… В случае чего, я могу и подводу… У тебя прогон-то казенный али как?
– Был казенный и даже с харчами… Только вот, когда заболел, ямщик забыл вернуть бумагу.
– Ишь подлец какой! Ты, Захар Федорович, устрой ему все, как полагается по закону, – и с богом! Да не забудь, прикажи всыпать етой Агашке…
Успокоенный мирной развязкой и вспомнив о горячем пироге с линями и о молочном телке, которого только вчера зарезал Афонька, Турков грузно поднялся с кресла и отправился ужинать.
– Король! – после ухода атамана проговорил Кондрашов. – Настоящий степной султан, владыко… Ну, спасибо тебе, оренбургский казак Захар Важенин, спасибо. Теперь по-настоящему здравствуй. Вот как пришлось встретиться…
Они шагнули друг другу навстречу и обнялись.
Освещенные солнечным закатом, они долго стояли посреди управления, вспоминая свою первую встречу на полях Маньчжурии.
Вечером в доме Петра Лигостаева собрались Важенин, фельдшер Пономарев, учитель Артамон Шаров и Кондрашов.
Маринка, склонив на плечо гладко причесанную голову, внимательно прислушивалась к разговору.
– А на ком, вы думаете, царская власть держится? На ваших казачьих клинках… Вы ее охраняете…
– Не могу согласиться, – горячо возражал Пономарев. – Среди казачества тоже есть прогрессивные, так сказать, люди…
– Есть, только очень мало. И те больше всего любят играть в демократию, как мальчишки на улице играют в войну. У мальчишек хоть и мордобой случается, а ваши прогрессисты, как только дело доходит до хорошей стачки, – в кусты, а уж ежели с оружием в руках, то и не ищи в них союзников… Они будут возмущаться, что станичники отхлестали нагайками рабочих-забастовщиков или расстрелом петербургской демонстрации, будут ратовать за исправление "исторической несправедливости", как вы, господин Пономарев, наверное, ратуете за казачьи права на землю… А разве смоленский крепостной не гнал Наполеона с русской земли в тысяча восемьсот двенадцатом году? А сколько он получил земли?
– Вы сознательно умаляете заслуги казачества! – вступился Артамон Шаров. Сын крупного уральского солевара, он учился в университете, был исключен за принадлежность к анархическому кружку, после чего отец предложил ему заняться варкой соли, но Артамон отказался и вот уже два года учительствовал в глухой станице, общаясь с ссыльными революционерами и пытаясь внушить им программу свержения царизма вооруженными силами казачества. По этой фантастической программе вся Русь должна быть реорганизована по принципу вольной Запорожской Сечи…
– Кто завоевал Сибирь? – доказывал Шаров. – Ермак с казаками. Кто держит форпосты от азиатских набегов? Казаки – на Урале, в Сибири, на Кавказе, в Крыму… Кто поднимал против власти грандиозные восстания? Опять-таки казаки: Емельян Пугачев, Иван Болотников, Степан Разин… Как можно не учитывать такую реальную воинскую силу?
– Сейчас это самая реакционная сила, господин Шаров. Вы забываете о классовом расслоении казачества. Вспомните, кто предал Степана Разина и Емельяна Пугачева в руки царских палачей? Казачья головка. Им не по пути было с беднейшей частью казачества. Ваша программа – это демагогия, авантюризм. Как только началась в России революция тысяча девятьсот пятого года, царское правительство сняло с фронта казачьи полки и повезло в глубь страны подавлять волнения рабочих и крестьян. Скажи, Важенин, разве это не правда?
– Так было. Это всем известно…
– Вы ищете на теле казачества только черные пятна, – упорствовал Артамон.
– Не на всем казачестве. Одна часть защищает свою сытую, жирную жизнь, не думая о другой. Вот на землях оренбургского казачества открывается много золота… Войсковое управление взимает с приисков поземельный сбор. У вас сотни тысяч плодородной земли лежат нетронутыми, а русский мужик боится износить лишние лапти. Нету в бюджете мужика лишних десяти копеек; лыка надрать негде: лес принадлежит помещикам, здесь – казакам. А вы ведь лаптей никогда не носили. Вот вы, господин Шаров, учительствуете. Скажите, сколько учеников-казачат продолжают получать образование в средних и высших учебных заведениях?
– Немного, – ответил Шаров.
– Да, очень немного. Если не считать редких случаев, когда дети казаков учатся в кадетских корпусах. Но это дети все той же атаманской верхушки. Сколько у вас в станице офицеров, вышедших из среднего казачества?
– Нет ни одного. Единственный на всю станицу офицер – Печенегов. Так он из дворян, – сказал Важенин. – Офицер из простых казаков – это редкость. Может подвиг совершить, получить кресты…
– А почему? – спрашивал Василий. – Почему власти не готовят офицерские кадры из среднего казачества? На это имеются причины политического порядка. Образованный офицер из бедной казачьей семьи – ненадежный защитник царского престола, не пойдет он хлестать нагайкой рабочих и мужиков. Здесь высшее офицерство придерживается принципа классового отбора. Тут им нужны вот такие разбойники – вроде вашего атамана… У него только плеть на языке! Дай ему волю, он половину людей в Сибирь загонит. Он достаточно сыт для этого и глуп, как баран на торжище, не понимает, что его тоже могут пустить на студень. А время-то к тому идет…
– Мы не против образования, – заметил Шаров. – Надо уподобиться вашему барану, чтобы не понимать этого. Ну, а интеллигенцию, которая живет и работает среди казачества, вы тоже относите к реакционной части?
– Слишком ее мало, чтобы о ней говорить. Может быть, вы считаете интеллигенцией горных инспекторов, совладельцев торговых фирм и компаний? Конечно, среди них есть даже люди с высшим образованием, они рекомендуют себя почтеннейшей публике демократами, сторонниками каких-то реформ, а по существу, это самые махровые эксплуататоры. К какой классовой категории их причислить, по-вашему, таких людей?
– Вы, разумеется, читали Ленина. Я вот тоже читал несколько его брошюр. Программа Ленина по аграрному вопросу является односторонней. Казачество никогда не поддержит такой программы…
– Ленин и его партия рассчитывают на поддержку рабочего класса и беднейшего крестьянства, – твердо ответил Василий.
Анна Степановна внесла дымящееся блюдо с пельменями и поставила на стол.
Важенин разлил водку в рюмки. Протыкая вилкой пельмень, усмехаясь, сказал:
– Вот она, сытая жизнь…
– Когда дует суховей, не о пельменях думать приходится, а лишнюю дырку на ремне прокалываешь, чтобы потуже подтянуть, – сказал Петр Николаевич. Ему не понравилась фраза о сытой жизни. У большинства казаков пельмени готовились только на заговение, перед постами, да в особых случаях – для гостей.
– Не у всех, не у всех… Это мы тоже знаем, – словно угадав мысли хозяина, заметил Василий.
Наблюдая за гостем, Маринка дивилась его неутомимости. Ведь прошел пешком тысячи верст, от далеких сибирских рудников; изнуренный голодом и лихорадкой, казалось, сохранил одну кожу и кости… Первые трое суток он только ел, пил кумыс и спал. Но уже на четвертый день попросил принести ему сапожный инструмент, быстро и ловко починил себе сапоги, исправил Гаврюшке гармонь, перебрал два седла, а Маринкино переделал заново. При этом Василий так умел рассказывать разные истории и бранить царя, что у Маринки захватывало дух.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После многочисленных хлопот по закупке материалов, инструментов и найма рабочих, после многих крючкотворных условий, которые пришлось подписать с разными поставщиками и маклерами, Матвей Никитич, крепко подгуляв, поздно ночью вернулся домой и не помнил, как его уложили в постель… Под утро ему приснился такой дурной сон, что, проснувшись, он вцепился обеими руками в волосы и, чтобы скорей очухаться, дважды стукнул себя кулаком по голове, да так крепко, что громко охнул. Снилось ему, будто венчался он с Пелагеей Даниловной у протоиерея отца Евдокима и, когда тот надевал ему венец, Матвей Никитич показал попу кукиш, потом будто выдернул ему клок волос из рыжей бороды и, мало того, плюнул в дымящееся кадило… А главное, когда целовал невесту, то у нее оказались такие длинные усищи, что у него запершило в горле…
– Кто там живой! Дайте квасу! – крикнул он. – Приснится же такая мерзость!
Облегченно вздохнув, почесывая волосатую грудь, он начал вспоминать события вчерашнего дня. После кутежа в трактире "Урал" бешено гонял рысака по городу, потом плясали в номерах Коробкова с девками… "Срам-то какой, помилуй бог; вот был бы жив родитель да узнал… Слышал там разговор, что Пелагеюшка наняла нового конторщика, ну и бог с ней, может, успокоится… Никак этому ходячему гробу-бухгалтеру дал сто рублей, дурак старый, но тот умен, черт, хотя и тощеват, такие бумаги пишет – молитвы!"
Дверь в спальню тихо отворилась. Вместо прислуги с квасом на пороге в запыленном дорожном макинтоше стоял Родион.
– Здравствуйте, папаша. Не ожидали, что так скоро вернусь?
– Я квасу жду… Здравствуй. – Предчувствуя что-то неладное, Матвей Никитич опустил босые ноги на ковер, поскреб еще сильные покатые плечи и, со свистом откашлявшись, приглушенно спросил:
– Почему скоро?
– Утешительного привез мало, – хмуро ответил Родион, с беспокойством посматривая на всклокоченного отца. – Не вышло наше дело, папаша…
Буянов рывком отбросил спустившееся на пол тяжелое стеганое одеяло и сжал угол его в кулаке.
– Что ты, подлец, говоришь? Что ты мелешь? А ну-ка, повтори! – шептал он, дико вращая воспаленными глазами.
Родиону даже жутко стало от этого взгляда.
– Опоздали, – сказал он коротко, стараясь сдержать дрожь в опущенных пальцах. Отец был страшен.
– Как опоздали? Кто опоздал?.. Как это не вышло, сукин ты сын?! – исступленно заорал Буянов и, комкая в руках одеяло, швырнул его в сына, потом вскочил, как поднятый из берлоги зверь, лохматый и гневный.
Поймав одеяло на лету, Родион попятился к двери, нажав задом филенки, выскочил в другую комнату и повернул торчавший в замке ключ.