Не прошло и полугода после того, как Чертков сдал Сытину первые толстовские рукописи книжек для народа, и дело двинулось. Лев Николаевич, увлеченный делом, появлялся в сытинской книжной лавке, не скрывая своего удовлетворения, хвалил издателя-книготорговца и подсказывал, какие серии новых книг еще подготовит "Посредник".
В те дни Толстой писал князю Урусову об удачах начатого дела: "Сейчас видел Сытина, торговца-издателя этих книжек. У него есть товарищи по изданию, молодые люди торгового мира – богатые… Они решили издавать в убыток; торговец бумаги тотчас спустил 11/2 копейки с фунта бумаги – это тысячи рублей. Вообще сочувствие со всех сторон я вижу огромное…"
В следующем письме тому же адресату Толстой сообщает: "Чертково-сытинское дело идет хорошо. Открыт склад, набираются, печатаются и готовятся 10 картинок и 10 книжечек. В числе их будет "Жизнь Сократа" Калмыковой, – превосходная народная глубоко нравственная книга. Репин рисует картинки превосходные, другие художники тоже, и все даром…"
В делах "Посредника" Сытин часто отчитывался в письмах Толстому. И сам ездил в Ясную Поляну и в Хамовники. В Хамовниках у Толстого в присутствии Сытина обсуждались с писателями и художниками планы изданий. Лев Николаевич указывал художникам, какие нужны обложки, какие картины желательны для народа.
Книжки Льва Толстого, выходившие на первых порах у Сытина в издании "Посредника", в отличие от лубочных, были культурно и привлекательно оформлены и так же дешевы, как и лубочные, некоторые даже дешевле – по одной копейке за штуку.
Художественные рассказы русских писателей на бытовые крестьянские темы расходились отлично. Происходила заминка с продажей книжечек, напоминавших своим содержанием те синодальные листовки, которые обычно раздавались бесплатно в церквах между заутреней и обедней. Эти книжки "Посредника" выходили под девизом "Во свете твоем узрим свет". Одни названия их говорили о том, что Лев Толстой сделал попытку проповедования в народе евангельских истин: "По крестному пути Спасителя", "Жезл утешения при смерти", "Спасаемые среди мира", "Мысли о боге", "Великий грех", "Как читать Евангелие" и другие.
Рядом с лубочными "милордами", "ерусланами" и "гуаками" эти толстовские книжки успеха не имели. Деревенский читатель пока еще охотнее брал лубочную книжку "Чудеса в колпаке", нежели о чудесах какого-либо "святого". Редакторы "Посредника" Чертков, а за ним Бирюков и Горбунов-Посадов, и в первую очередь сам распространитель Сытин, общаясь с офенями, поняли, что людям нужна, кроме религиозной, книга светская – беллетристика, а также научная, познавательная книга, раскрывающая глаза на все происшедшее и происходящее на белом свете.
В скором времени в каталогах "Посредника" появилась реклама более двадцати книжек по естествознанию. Вышли в свет книги иностранных авторов – Гюго, Золя, Анатоля Франса и других. За короткий срок молодое издательство Сытина выпустило свыше сотни названий книг и книжек, подготовленных к печати "Посредником". За четыре года работы тираж их превысил двенадцать миллионов экземпляров, не считая прочей литературы, выходившей независимо от "Посредника".
Издавая книги "Посредника", Сытин во всем полагался на Льва Толстого. Ему хотелось также, чтобы Лев Николаевич со вниманием относился и к тем книгам, которые выходят в издательстве помимо "Посредника". Об этом Иван Дмитриевич просил Толстого в своих письмах.
"Ваше сиятельство Лев Николаевич.
…Я решил послать Вам все имеющиеся у меня книги по одному экземпляру в виде образцов, цена на каждой помечена карандашом. Будьте добры рассмотреть и пригодные выбрать и затребовать. Я думаю, немного одобрительного найдете из прежних моих изданий, а между прочим я очень рад случаю послать Вам для более близкого ознакомления всю свою серию изданных книг, благоволите дать мне свой любезный совет и не найдете ли тут чего хорошего и плохого. Благодарю Вас за участие душевное и пожелания. Добрейший Лев Николаевич, живем мы здесь и много хлопочем, время свободного нет, все за делом, хлопот много, но сами не знаем, редко приходится подумать, хорошо ли, худо ли это; иногда думается, что хорошо, вокруг народу очень много, все работают без остановки и все довольны. Дело идет, вражды и зла, ссоры нет. Разве между собою пьяненькие рабочие пошумят в праздник, но зато в будни очень веселы. Развеселят хоть кого угодно – в мастерских песнями, которые им петь во время работы не воспрещают. А петь они тоже мастера не хуже Славянского, все горе заставят забыть, да и сами добрее и веселее работают. Вот и все, что мы здесь делаем и не знаем, хорошо ли худо ли, а жить надо. Простите, если что тут есть лишнее. Преданный Вам покорнейший слуга
Ив. Сытин".
Лев Николаевич не раз навещал и типолитографию, переведенную с Воронухиной горы в помещение, приобретенное Сытиным на Пятницкой улице. К началу выхода книг "Посредника" Иван Дмитриевич со своей компанией имел уже семь типографских машин и одну литографскую, со всем полагающимся инвентарем.
Толстой видел, как бойко и прилежно трудится коллектив наборщиков и печатников, подобранный из молодых ребят, энергичных и задорных, под стать самому Сытину. Их трудолюбие и веселье на работе привлекали Толстого, а стремление владельца дать как можно больше книг, картин, календарей народу, нести просвещение в каждую избу, – что еще могло сильнее привлекать Толстого к сытинскому делу?..
Книги "Посредника" стали вытеснять грубый лубок, за Сытиным последовали московские издатели Губанов и Лузина и другие.
Читатель начал браковать дешевые, смехотворные и дурманящие изделия "подворотных" писателей. Однако в истории развития книжного дела их забывать не следует, хотя бы как явление курьезное, кратковременное, но довольно заметное.
Однажды в лавку к Сытину пришел скульптор-художник Микешин, и с ним, опирающийся на суковатый посох, престарелый, дряхлый и полубольной старик с помутневшими глазами.
Микешин полагал, что Сытин знает своего костромского земляка Алексея Феофилактовича Писемского, и потому не познакомил их друг с другом.
В лавке находились тихие покупатели и шумные, как водится под хмельком, "подворотные" авторы. К их резким и крикливым разговорам долго молчаливо прислушивался старик Писемский, потом, приподняв над головой свой суковатый костыль, сказал:
– Вот бы, господа писаки, чем вас по хребтинам огреть надо!..
Все притихли, но без обиды посмотрели на старика, вид которого всем внушал уважение. Старый писатель тяжко вздохнул, вытер платком глаза и, как вещий пророк, заговорил, пользуясь общим к нему вниманием:
– Послушайте, что скажу. Не бойтесь, палками вас избивать никто не станет. Не вы, "подворотные", повинны в том, что делаете, а виноваты мы, ин-тел-ли-ген-ты, что мы допускаем вас до разврата на книжном рынке. Слушайте и вы, костромич Иван Дмитриевич, вас это касается очень. Тем более, вы мой земляк. А костромичи, как известно, двух царей от смерти спасли: Сусанин – Михаила, некто Комиссаров отвел дуло пистолета, направленное в ныне здравствующего императора…
– Боюсь, что ненадолго! – выкрикнул кто-то из "подворотных".
– Ну, об этом не будем гадать, – сказал Писемский, – Россия без царя не останется… Я не об этом речь веду, а о том, что два костромича царей спасали, а вот третий костромич – Иван Дмитриевич Сытин вызвался спасать народ, выводить его из тьмы кромешной на свет божий. Доброе и бойкое дело затеял. А главное – в самое подходящее для этого время. И если поймет Иван Дмитриевич и вы, господа, что книга, выходящая ради только торгового сбыта, ради выгоды, не делает чести ни составителям, ни издателям, – значит, поняв это, вы усвоите основу основ… Мы любим народ, а чаще воображаем, что любим. Для того чтобы любить, надо знать его! Знать насущные его потребности и приобретать честным трудом его доверие. Находите ли вы честным свой труд? Лубочной, пошловатой вашей стряпней вы не сдвинете деревню, не поставите ее на путь просвещения. Тогда зачем же огород городить?.. Ваши "писательские" порывы вредны, они не идут дальше уродования привозной цивилизации; они вредны, как вредно и равнодушие так называемого высшего света к народу. Но, слава богу, за последнее время наша разночинная интеллигенция хотя и расходится в эстетических понятиях с народом, однако начинает сознавать необходимость образовывать народ и вести его за собой… Воспользуйтесь, Иван Дмитриевич, этим тяготением интеллигенции к народу. Сейте разумное, доброе, вечное… Издавайте Гоголя, не уродуя, дайте народу Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Толстого… Тургенева, кого еще?.. Увидите сами, кого захочет признать народ своим светочем…
Писемский закашлялся, передохнул и, умолкнув, направился к выходу.
– Кто это такой? – спросил Сытин Микешина.
– Следовало бы вам знать его, Иван Дмитриевич, это писатель Писемский.
– Ах ты господи! Какое неудобство получилось. Как же, знаю, читывал, а в лицо первый раз вижу.
– Доживает старик, – сказал Микешин, – без извозчика он не ходок…
– Не ему бы доживать, а вот нам пора бы и свертываться, – проговорил Миша Евстигнеев – один из самых активных авторов Никольского книжного рынка.
"ПОДВОРОТНЫЕ" ПИСАТЕЛИ
В свое время Петр Первый предпринял доброе дело – заменил церковнославянский шрифт более удобным, гражданским. В царствование Петра были изданы первые научно-познавательные, учебные книги, отпечатанные "новоизобретенною амстердамскою азбукою". В основном, это книги переводные с иностранных; среди них были по истории, по теории государственного устройства, географии, геометрии, астрономии, "Притчи Эзопа", "Приклады како пишутся комплименты" и другие, свыше сотни названий.
В большинстве своем эти книги печатались в Амстердаме тиражами весьма незначительными и не находили в петровской России должного сбыта, так как грамотные люди тогда были редкостью.
В 1703 году, в год основания Петербурга, Петру жаловался один амстердамский издатель русских книг, что он терпит убытки, что русские приезжие из Архангельска купцы их не берут: "Понеже охотников (т. е. читателей. – К. К.) в землях вашего царского величества зело мало".
И не только в петровские времена, но и позднее читателей в России почти не прибывало. И эти книги петровской эпохи не расходились, лежали на складах, и если были нужны, то крайне узкому кругу знатных персон.
Спустя полвека после смерти Петра ценнейшие издания лежали, не находя сбыта. Позднее люди, ведавшие залежами петровских изданий, распорядились употребить их на обертку и на папки к переплетам новых книг. Таким способом было истреблено несколько тысяч экземпляров петровских календарей, ведомостей и указов.
При Екатерине Второй возникло издательство замечательного русского просветителя Николая Ивановича Новикова.
Новиков двинул далеко вперед книжное дело. Способных русских писателей в то время было не так уж много. Новиков также был вынужден издавать в основном книги, переведенные с иностранных языков. Он был не только издателем, но и первым русским книготорговцем. Книги издателя Новикова продавались в его собственных лавках в разных городах империи: в Вологде, Ярославле, Твери, Туле, Казани, Киеве, Смоленске и других.
За короткий, двенадцатилетний, срок Николай Иванович Новиков сумел выпустить четыреста пятьдесят пять книг. В большинстве своем это были умные, содействовавшие образованию книги, впервые появившиеся на русском языке. Из столь большого числа изданий епископ Платон выделил шесть книг "зловредных, развращающих добрые нравы и ухищряющих подкапывать твердыни святой нашей веры". Это были книги масонские, посвященные деятельности "вольных каменщиков", книги, за которые Екатерина Вторая заключила знаменитого русского просветителя в Шлиссельбургскую крепость.
Можно удивляться многогранной издательской деятельности Новикова, оставившего по себе на вечные времена добрую память и ставшего вдохновляющим примером для книжников Смирдина, Плавильщикова, Сытина, Сойкина и других, пользовавшихся в известной мере идеями и опытом этого умного а образованного издателя.
Кроме издания множества полезных книг Новиков улучшил московскую газету, впервые издавал при ней бесплатное приложение "Детское чтение", он выпустил первый словарь русских писателей. Трудность такого издания невероятна, если принять во внимание, что в то время не было понятия о каталогах и собрать сведения о писателях стоило огромного труда. И тем не менее появился в свет Новиковский "Опыт исторического словаря о российских писателях", в предисловии к которому, между прочим, было сказано:
"…не может быть неведомо и то, что все европейские народы прилагали старание о сохранении памяти своих писателей, а без того погибли бы имена всех, прославившихся в писании мужей. Одна Россия по сие время не имела такой книги, и, может быть, сие самое было погибелью многих наших писателей, о которых никакого ныне мы не имеем сведения".
В словаре значилось триста семнадцать авторов, видное место уделялось Феофану Прокоповичу, Ломоносову, Кантемиру и Тредиаковскому. Сорок епископов, владевших пером, также попали в этот словарь. Но были среди писателей и такие, которые не печатались, но значились в словаре, как авторы рукописных книг, хранившихся в императорской библиотеке.
Новиковские издания, от первой и до последней книги, по своему содержанию и направлению были, разумеется, намного выше нахлынувшего впоследствии лубка; но из-за недостатка грамотности в народе не удалось им проникнуть до глубин деревенских, где в то время еще кое-кто ухитрялся вести свои записи на бересте, торговые сделки отмечать на кожаных бирках и пользоваться шестигранной рубцеватой палкой, заменявшей календарь.
И только, когда мало-помалу стала проникать в деревню грамотность, появилось беспредельное поле деятельности для издателей-лубочников и поставщиков лубочной литературы – авторов, ютившихся в подворотнях, под Никольскими и Ильинскими воротами, где находились издатели-книгопродавцы. Эти "подворотные" авторы мало повинны в том, что они были такими. Всякому овощу свое время зарождения, созревания и отмирания.
Лубочная картинка существовала с давних, петровских времен и была первой ступенькой культуры для неграмотного народа. Лубочная книжка появилась в народе из рук издателей Никольского рынка и без помех здравствовала четверть века. Первой ее помехой стал "Посредник" и его создатели, русские писатели во главе с Львом Толстым, при благотворном сытинском участии. И тогда "подворотные" стали быстро исчезать. Но кто же они, эти прародители халтуры, жалкие жертвы своего времени, чьи "творения" поглощал первый русский грамотей?..
Вот появляется в лавке Сытина развязный подвыпивший "юморист" Мишка Евстигнеев, из бокового кармана торчит горлышко бутылки, из потайного – трубочкой свернутое произведение.
– Вот-с! Покупайте, Иван Дмитриевич, рассказец "Капризная жена", или вот еще "Нос в десять тысяч".
– Непонятно, Миша, что значит "Нос в десять тысяч"? Не беру, мне тут что-то новенькое обещал занести Пашка Кувшинов.
– Да что вы, господин Сытин! – начинает возмущаться Евстигнеев. – Да супротив меня Пашка Кувшинов тля! Пустозвон!.. Вы меня обижаете, Иван Дмитриевич. Берите "Капризную жену" за пятерку, и дело с концом! А то, что непонятен "Нос в десять тысяч", так ведь в этой неизвестности и кроется приманка для покупателя. Так вы и извольте понимать мой добрый умысел…
Склонившись через прилавок, чтобы не услышал кто другой, "юморист" нашептывает Сытину доверительно:
– А вы знаете, Иван Дмитриевич, Кувшинов что-то спер у Мельникова-Печерского. Обтяпал и дал название рассказу "Пещера в лесу, или Труп мертвеца", а на самом деле кто купит, прочтет, там ни трупа, ни пещеры, ни хрена нет. Одно мошенство!.. Учтите. Ну, ладно, если вам не надо моих трудов, то отнесу Маракуеву, хотя и тот что-то заноситься стал. Нос воротит. Эх вы, лубочники-посредники!..
Напротив сытинской типолитографии трактирчик Тарасова: чай подается с баранками, водка с огурцами и ржаным хлебом. Причем закуска к водке бесплатная в таком количестве, что посетитель выпьет шкалик и ради остатка закуски – не пропадать добру – просит повторить водочки. Хозяину то и надо.
Сюда частенько из своего заведения забегал Иван Дмитриевич; водкой он не баловал себя, а чайку запашистого цейлонского да с рассыпчатой сушкой мог стаканов полдюжины осилить.
Увидев издателя за чаем в благодушном настроении, из-за соседнего столика выходил плодовитейший "подворотный" писатель, некто Кассиров. Это известный делец Никольского книжного рынка. На нем затертый костюм, прикрытый безрукавным плащом с цепочкой-застежкой; пышный цветистый галстук отличает "писателя" от простых смертных завсегдатаев, болтающихся на старой площади у всех подворотен Китайгородской стены.
– Иван Дмитриевич, разрешите к вам пересесть, есть о чем поговорить. Вы не против?..
– Пожалуйста.
– Че-ло-век! – взывает Кассиров к официанту. – Перенесите мой заказ на этот столик…
Сытин налегает на чаек и хитро посматривает на "подворотного" автора.
– Честь имею предложить вам, Иван Дмитриевич, несколько полезных вещей. Есть готовые вполне и есть в мечтах некоторые. И вот, знаете ли, как моя мечта взыграла и воспылала, у меня надежда сочинить историческую повесть. Уже и заглавие есть: "Березы на стенах". И о чем бы вы думали? О татарских нашествиях на Москву, а тему подсказали действительно березы на Китайгородских и Кремлевских стенах…
– Эх, Кассиров, мы уж до того с вами дописались, что читатели скоро будут нас лупить березовыми розгами. Ужели вы думаете, что когда-то господину Загоскину достаточно было увидеть березы на стене и на этом основании сочинять исторические повествования?
– А я этого, Иван Дмитриевич, не думаю, да что вы, господь с вами. В нашем деле главное – заглавие. Попадет книжица подходящая, я ее поверну как хочу, и будьте здоровы…
Кассиров, рассуждая так с издателем, был по-своему прав. Сытин знал способы "подворотного" сочинителя Кассирова, как знал их и весь Никольский издательский рынок. Кассиров сам ничего не сочинял и не считал за грех брать любую книгу любого писателя, по своему усмотрению начинал ее перекраивать и вносить поправки, одним словом, обкрадывать: Тургенева – так Тургенева, Лермонтова – так и Лермонтова, а что касается сказок Андерсена – тут уж и сам бог велел ему трубить на свой лад. И среди "подворотных" Кассиров был не одинок. Такими же были популярные плагиаторы Потапов и Шмитановский – рифмоплеты. Они даже не пренебрегали древними былинами, переделывали их в грубые лубочные раешники. Но былины еще туда-сюда – достояние, так сказать, общенародное.