Любавины на стройку не ходили. Рубили всем семейством избу Егору. Сергей Федорыч частенько убегал туда – помочь, а потом, после полудня, приходил и несколько смущенно спрашивал:
– Ну, что у вас тут?
Кузьме свои отлучки объяснял просто:
– А как же? Должен.
Кузьма понимающе кивал головой.
Школа потихоньку росла.
Заложили ее посреди деревни, на взгорке. С верхнего ряда уже теперь видно было далеко вокруг; ослепительно блестела река, жарко горела под солнцем крашеная жесть трех домов – Любавиных, Беспаловых и Холманских. По береговой улице тупились друг к другу пятистенки и простые избы, среди них изба Поповых. Любавинский дом стоял почти на выезде из Баклани (их огород клином упирался в тайгу, которая с южной стороны вплотную подступала к деревне); Кузьма невольно по нескольку раз на дню смотрел сверху в их ограду – надеялся издали увидеть Марью. Так лучше – издали. Встретиться с ней сейчас, заговорить было бы… трудно. Недавно рано утром, завидев, что она идет с бельем с речки, почувствовал, что сердце споткнулось, враз зачастило, и свернул в переулок. А взглянуть на нее издали тянуло порою неодолимо… К жене стал все-таки вроде привыкать. Сперва он стыдился, когда Клавдя вместе с другими бабами приходила с обедом, а потом стал даже поджидать ее. Ему нравилось, когда кто-нибудь из мужиков, окликнув его, показывал:
– Твоя бежит.
Он отходил в сторону, вытирал исподней стороной рубахи потное лицо и, улыбаясь, смотрел, как идет Клавдя.
– Уморился? – спрашивала она.
– Маленько есть. Что там у тебя? – Кузьма тянулся к корзинке, зная, что там будет что-нибудь вкусное: пирожки какие-нибудь, блинцы масленые, холодное молоко, мягкие шаньги, соленые крепкие огурцы с капустой впритруску…
Кузьма аппетитно хрумкал огурцами, а Клавдя сидела рядышком и говорила деловито:
– Пораньше не придешь седня?
– Не могу.
– Ну уж, парень!
– А что?
– Покосить отцу помочь. Ему тяжело одному.
– Не могу. Рад бы…
Клавдя критически оглядывала сруб школы и говорила, подражая кому-то из пожилых баб:
– Господи батюшка… когда вы уж ее кончите.
– Кончим.
С любовью Клавдя не донимала. Кузьма поначалу боялся: начнутся какие-нибудь попреки, обиды: поздно пришел, неласковый, мало разговариваешь… Ничего подобного! Как есть, так и есть.
С Николаем у Кузьмы наладились хорошие, неболтливые отношения.
Иногда вечерком, попозднее, они ездили за сеном (Николай, один из немногих хозяев, вывозил сено летом и сметывал в прикладок на дворе, а зимой не знал горя). Ездили на двух парах, бричками. Навьючивая возы, Николай как-то очень ловко подхватывал вилами-тройчатками огромные пласты пахучего сена, чуть приседал и, крякнув, замахивал высоко на воз. Пласт ложился как влитой – не топорщился.
– От так, – говорил он с улыбкой, видя, что Кузьма наблюдает за ним.
Он помаленьку, с удовольствием приучал его к крестьянской работе.
– Может, сгодится, – рассуждал он.
Кузьма с не меньшим удовольствием постигал нехитрый, но требующий навыка и сноровки труд. Даже расколоть чурку – и то непросто.
– Вот, гляди, – показывал Николай, – вот сук, – так ты старайся попасть, чтоб вдоль сука. Оп! – короткий взмах колуном – и чурка, в добрый обхват, легко разваливалась пополам с таким звуком, будто открыли плотную крышку какой-то деревянной посудины. – Понял? Силой тут не надо. Силой пускай медведь работает.
Или принимались пилить дрова. Кузьма старался, налегая что есть силы на пилу.
– Э, друг! – смеялся Николай. – Так у нас ничего не выйдет. Так мы с тобой упаримся только. Запомни: когда, значит, ты ее к себе тянешь, тут нажимай вовсю, но, конечно, не так, чтобы после первого урока скопытиться. И пила будет идти ровно. Вот. А когда я тяну, ты отпускай совсем. Есть, правда, хитрые – тут-то как раз и жмут. Но это… нехорошо. Ты ж не такой.
Долго не мог Кузьма научиться запрягать лошадь в телегу. То седелку забудет надеть, то наденет седелку, но забудет перевернуть хомут клешнями вверх и тщетно пытается надеть его на голову лошади. А когда седелка и хомут надеты и шлея верно заправлена под хвост, надо вспомнить, с какой стороны закладывается дуга… А сколько поднимать на переметнике, он так и не понял до конца.
Иногда за ними наблюдала Клавдя и хохотала над старательным и неловким мужем.
– Чего ты смеешься? – сердился Николай. – Посмотрел бы он на нас с тобой на заводе ихнем…
Просто и хорошо было с Николаем. Только с Агафьей у Кузьмы как-то не ладилось. Она все присматривалась к нему, все что-то прикидывала в уме. Иногда, когда они оставались вдвоем, она ни с того ни с сего спрашивала вдруг:
– А вот возьмешь да уедешь от нас?
– Куда же я уеду? Незачем теперь ехать.
– Ну… пошлют куда-нибудь.
– Ну и что? Поедем с Клавдей вместе.
Лицо у Агафьи сразу делалось кислым.
– Вот и начнется тогда жизнь… Нет, уж ты просись, чтобы тут оставили. Чего зря мотаться-то? А то заедешь куда-нибудь да бросишь там…
Кузьма не знал, что на это отвечать. Молчал. Старался вообще не оставаться с тещей наедине. При Николае она не затевала таких разговоров.
– 29 -
Когда Федя вернулся домой (его не было недели три), он увидел: рядом с его ветхим жильем, жарко сияя на солнце свежестругаными сосновыми боками, стояла новенькая изба. Федя с удивлением разглядывал ее из своей ограды: "Кто-то работнул!"
В избе жили: на окнах висели белые занавески, и стояли горшки с цветами. Перед окнами, на кольях, выжаривались под солнцем крынки. В ограде возились, играя, два голенастых щенка. Бродили куры.
Федя попробовал вспомнить, кто в деревне хотел строиться, но не мог. Повел Гнедка к колодцу. Напоил, искупал холодной колодезной водой. Дома насухо вытер его кошмой и насыпал в ясли отвеянного овса.
– Ешь теперь.
Постоял еще немного посреди ограды (Хавроньи дома не было, на двери висел огромный замок; вечно боялась за свои юбки) и пошел от нечего делать к новым соседям – узнать, кто они такие.
Вошел и остолбенел у порога: за столом сидели Егор и Марья. Обедали.
– Здорово, сосед, – сказал Егор, насмешливо разглядывая гостя.
– Здорово, – ответил Федя и сел на новую беленькую табуретку около печки, запыленный, в грязных сапогах, весь пропахший травами и конским потом.
Не знали, о чем говорить.
Марья под каким-то предлогом вышла из избы.
– Отстроился? – спросил Федя.
– Отстроился, – ответил Егор.
Опять долго молчали.
– Ну, бывай здоров! – Федя поднялся уходить.
– Погоди, – остановил Егор. – Ты вроде как зуб на меня имеешь?
Федя посмотрел на Егора.
– Нет. Ты-то причем?
– Я за брата не ответчик…
Федя нетерпеливо шевельнул рукой: он не хотел об этом говорить.
– Посиди, что ж ты сразу уходишь? Нам теперь по-соседски жить, – Егор поднялся, вышел на крыльцо.
Марья сыпала курам просо.
– Слышь, – позвал ее Егор.
– Ты что, имени, что ли, не знаешь? – обиделась Марья.
– Там у нас есть под полом?
Марья прошла в избу.
Слазила под пол, налила туесок пива, поставила на стол. Потом так же молча нарезала огурцов, ветчины, хлеба, разложила все на тарелки.
Федя, серьезный и неподвижный, сосредоточенно курил. Смотрел в пол. С его сапог на чистый половичок стекали черные капельки воды (обрызгался у колодца).
Егор налил три стакана.
– Ну, давай сосед, – за хорошее житье.
– Давай, – охотно согласился Федя.
Дошагнув до стола, взял стакан, осторожно чокнулся с Егором. С Марьей забыл. Он как будто не замечал ее. А когда она сама осторожно звякнула своим стаканом о его, он почему-то покраснел и быстро, ни на кого не глядя, выпил. Налили еще по одному.
– Давай, сосед.
– Ага.
Марья пить больше не стала. Сидела, облокотившись на стол, разрумянившаяся, красивая.
Федя упорно не смотрел в ее сторону. Пил и хмуро разглядывал туесок. Не закусывал.
Егор после каждого стакана вытирал ладонью губы и громко хрустел огурцом.
Выпили уже стакана по четыре. Пиво было крепкое, Игнатов подарок.
У Феди заблестели глаза, лицо помаленьку прояснилось.
– Макара искал? – спросил Егор.
– Ага, – Федя отодвинулся от стола. Закурил. – Пойдем прихватим бутылочку? – предложил он, глядя на Егора задумчивыми глазами.
– Хватит вам, – сказала Марья. – И так выпили… Чего еще?
– Ну, я пошел тогда.
– Будь здоров. Забегай когда…
– Ладно.
Федя ушел.
Марья некоторое время смотрела на дверь, потом призналась:
– Чудной какой-то. Большой такой, сильный, а его почему-то жалко. Как ребенок…
Егор поднял на нее помутневшие глаза, долго, непонятно смотрел. Потом сказал:
– Тебе всех жалко… – и отвернулся.
Вечером, когда пригнали коров, Марья вошла в избу с подойником, сообщила:
– Напился Федор-то… Поют с Яшкой песни. Хавронью выгнали из избы, – помолчала и добавила задумчиво: – Что-то у него есть на душе – грустный давеча сидел. Хороший он человек.
Егор молчал. Он тоже пил один и сейчас вспомнил некстати поляну у Михеевой избушки, Закревского.
Марья процедила молоко, вытерла со стола.
– Ужинать собирать?
Егор встал – он сидел на кровати, – пошел к порогу разуваться.
Марья проводила его глазами.
– Что ты, Егор? – Подошла, хотела сесть рядом.
Егор стащил сапог и босой ногой, не говоря ни слова, толкнул ее в живот. Она отлетела к столу и упала на лавку. Схватилась руками за живот, заплакала.
– За что же ты меня так?… Всю жизнь теперь будешь?… Господи…
Второй сапог снимался трудно. Егор перегнулся, лицо налилось кровью, верхняя губа хищно приподнялась – открылись крупные белые зубы.
В избе было сумрачно и тепло. Настоявшийся запах смолья от новых стен отдавал вином.
Марья, всхлипывая, разобрала постель, сняла с кровати подушку, одеяло, раскинула себе на полу.
Егор незаметно следил за ней.
Марья разделась, легла, отвернулась к стене и затихла.
Егор не спеша, мягко ступая потными, натруженными ступнями по прохладному гладкому полу, подошел к жене. Постоял.
– Устроилась?
Марья не ответила.
Егор нагнулся, осторожно, чтобы не захватить тело, забрал в кулак ее рубашку и коротким сильным рывком поднял жену. Марья с испугом смотрела на мужа. Егор тоже смотрел на нее – в упор, внимательно. Потом тихонько, невесело засмеялся.
– Што? – и вдруг привлек к себе, крепко сдавил в руках, теплую, обиженную.
Марья обхватила голыми руками крепкую шею мужа и заплакала всхлипами, горько.
– Дурной ты такой… Что ж ты мучаешь меня? Убил бы уж тогда сразу… Понял ведь, что ничего не было. Забыть не можешь…
– Ну, ну, ладно… – Егор скупо ласкал жену и о чем-то думал.
– По животу меня больше не трогай.
Егор отстранил ее, поймал посчастливевшие смущенные глаза Марьи, заглянул в них, отвернулся, глуховато сказал:
– Давай спать.
– 30 -
Наступил покос.
Школу бросили строить. Объединялись семействами и выезжали далеко в горы: травы там обильные, сочные, не тронутые скотом. Выезжали все. В деревне оставались старики и калеки.
Кузьма поехал вместе с Федей, Яшей Горячим и другими. Николай на покос не ездил – он в это время уезжал в город и нанимался подрядчиком готовить лес на сплав. На этот раз поехали Агафья и Клавдя, – у них свой, бабий счет: за то, что они работали на покосе, бабы и девки из других семейств должны были зимой напрясть им пряжи или выткать столько-то аршин холста.
Покос – самая трудная и веселая пора летом. Жара. Солнце как станет в полдень, так не слезает оттуда, – до того шпарит, что кажется, земля должна сморщиться от такого огня. Ни ветерка, ни облачка… В раскаленном воздухе звенит гнус. День-деньской не умолкает сухая стрекотня кузнечиков. Пахнет травами, смолой и земляникой. Разморенные жарой, люди двигаются медленно, вяло. Лошади беспрерывно мотают головами.
Зато, когда жара схлынет и на западе заиграет чистыми красками заря, на земле благодать. Где-нибудь далеко-далеко зазвучит, поплывет над логами и колками печальная девичья песня, простая и волнующая. Поют про милого, который далеко… И как тоскливо и холодно жить, когда неразумные мать с отцом выдадут за богатого дурака, некрасивого и грубого…
С лугов густо бьет медом покосных трав. Взгрустнули стога. В низинах сгущаются туманные сумерки, и по всей земле разливается задумчивая, хорошая тишина.
Выехали к вечеру, чтобы устроиться с жильем, переночевать, а с утра пораньше начать косить.
Ехали на четырех бричках. На трех разместились люди, четвертая была загружена граблями, косами, вилами и разным скарбом, который необходим людям вдали от дома: старая одежонка, посуда, ружья…
Кузьма сидел в одной бричке с Федей, Клавдя – в другой.
Бричка с бабами шла первой. Правил ею белоголовый парнишка Васька Маняткин, курносый и отчаянный. Свесился Васька набок, держит левой рукой ременные струны вожжей. А с правой тяжелой змеей упал в пыль дороги четырехколенный смоленый бичина… Орел!
Пара каурых рвет постромки. Бричка подскакивает на ухабах. А с нее вверх, в синее небо, летит песня. Что-то светлое, хрупкое – выше, выше, выше… Аж страшно становится.
Сронила колечко-о
Со правой руки-и-и;
Забилось сердечко
По милом дружке-е-е…
Высоко! – коснулась неба и – раз! Упало нечто драгоценное на землю, в травы. Разбилось.
Охх!…
Сказали – мил помер,
Во гробе лежи-ит,
В глубокой могиле
Землею зары-ыт.
Плачут голоса. Без слез. Горько.
Надену я платье,
К милуму пойду,
А месяц покаже-ет
Дорожку к нему…
Сплелись голоса в одну непонятную силу, и опять что-то живучее растет, крепнет. Летит вверх удивительная русская песня:
Пускай люди судят,
Пускай говорят,
Что я, молодая,
Из дома ушла…
И вот широко и вольно, наперекор всему – с открытой душой:
Пускай этот до-омик
Пылает огне-ом,
А я, молодая,
Страдаю по не-ом…
Дослушал песню Кузьма, и защемило у него сердце: захотелось, чтобы дядя Вася был живой. Чтобы и он послушал дивную песню. И… взглянуть бы ему в глаза… Хоть раз, один-единственный раз. Понял бы дядя Вася, что в общем-то трудно Кузьме живется, слишком необъятный у него путь на земле и слишком нравятся ему люди. Порой трудно глаза поднять на человека, – потому что человек до боли хороший. Много, очень много надо сделать для этих людей, а он пока ничего не сделал. И не знает, как сделать. Иногда ему даже казалось, что с подлыми жить легче. Их ненавидеть можно – это проще. А с хорошими – трудно, стыдно как-то. Дядя Вася… он понял бы. Он много понимал. Со школой – это он правильно задумал. За это можно смотреть в глаза хорошим людям. А паразиты убили его… змеи подколодные.
– Что задумался? – спросил Федя.
– Так… Поют хорошо.
– Поют – да. Послушаешь, что они там будут делать!
– Мы долго там будем?
– Недели две, – Федя помолчал, улыбнулся и сказал, как большую тайну: – Я для того корову держу, чтобы летом на покос ездить. Шибко покос люблю. Молока-то я бы мог так сколько хошь заработать… На покосе люди другими делаются – умнее. А еще за то люблю, что там все вместе. Так – живут каждый в своей скворешне, только пересудами занимаются, черти. А здесь – все на виду. И робят сообща…
– Интересно говоришь, – отозвался Кузьма одобрительно, – мысли у тебя… хорошие. Вон кое-где мужики в коммуны организовались… Слыхал?
– Слыхать слыхал, – задумчиво проговорил Федор. – Поглядеть бы, что и как. Да поблизости от нашей Баклани-то нет их – как поглядишь?
Помолчали.
– Ты далеко был, Федор? – спросил Кузьма.
– Когда?
– Ну, когда Макара искал.
– А… далеко, – Федор сразу помрачнел. – В горы они подались. Макарка теперь атаманит. Там их трудно достать.
– А много их?
– С полста. Их в одном месте защучили было – отстрелялись. После этого и ушли. Теперь лето, каждый кустик ночевать пустит.
Солнце клонилось к закату. От холмов легли большие тени. Там и здесь с косогоров сбегали веселые березовые рощицы. Когда на них ложилась тень, они делались вдруг какими-то сиротливыми. Снизу, из долин, к голым их ногам поднимался туман, и было такое ощущение, что березкам холодно.
Бабы молчали. Мужики задумчиво смотрели на родные места. Курили. Далеко оглашая вечерний стоялый воздух, глуховато стучали колеса бричек и вальки.
Приехали поздно ночью. Разложили большой костер и при свете его стали сооружать балаганы. Это веселая работа. Парни рубили молодые нежные березки, сгибали их, связывали прутьями концы – получался скелет балагана. Потом на этот скелет накладывали сверху веток и травы. Внутри тоже выстилали травой.
Кузьма попробовал залезть в один. Там было совсем темно, и стоял густой дух свежескошенной травы. Кузьма лег, закрыл глаза.
А вокруг – невообразимый галдеж – разбирали одежду, захватывали лучшие места в балаганах, смеялись. Время от времени взвизгивала какая-нибудь девка, и кто-то из взрослых не очень строго прикрикивал:
– Эй, кто балует?
Костер стал гаснуть, а люди еще не разобрались. Кто-то из парней "нечаянно" попал в девичий балаган. Там поднялся веселый рев, и опять кто-то из взрослых прикрикнул:
– Эй, что вы там?!
– Петька Ивлев забрался к нам и не хочет вылазить, черт косой!
– Я это место давно занял, – отозвался Петька.
– Я вот пойду огрею оглоблей, – спокойно сказал все тот же бас. – Нашел, дьволина, где место занимать!
– Губа не дура, – поддержали со стороны.
Кто– то потерял друга и беспрерывно звал:
– Ваньк! Ванька-а! Где ты? Я тебе место держу!
Костер погас, а шум не утихал. Пожилые мужики и бабы всерьез начали ворчать:
– Хватит вам, окаянные! Завтра подниматься чуть свет, а они содом устроили, черти полосатые!
– Молодежь – под лоханкой не найдешь.
– Пусть хоть один проспит завтра! Самолично дегтем изгваздаю.
– Спать! – сурово сказал бас, и стало немного тише.
Кузьме нравилась эта кутерьма. Он понимал теперь, почему Федя любит покос. Это смахивало на праздник, только без водки и драк. Он лежал, прижавшись к чьему-то теплому боку, и беззвучно хохотал, слушал озорных ребят и девок. "Где-то Клавдя там моя", – с удовольствием думал он.
Он попал в балаган с пожилыми. В нем было тихо. Зато в соседнем ни на минуту не утихала возня. Ребята прыскали в кулаки, гудели. Иногда кто-нибудь негромко звал:
– Маня. А Мань! Манюня!
– Чего тебе? – откликались из шалаша подальше.
– Это правда, что ты меня любишь?
– Правда. Высохла вся.
– Что ты говоришь! Я тебя тоже. Поженимся, что ли?
– С уговором, что ты, перед тем как целоваться, будешь сопли вытирать.
В том и в другом балагане приглушенно хохотали.
– Я сейчас пойду женю там кого-то! – опять сказал бас, уже сердито. – Кому сказано – спать!
Кузьма никак не мог вспомнить, кому принадлежит этот бас.