С того дня партизаны стали действовать еще более взвешенно и осторожно: со столбовой Смоленской дороги они немедля свернули в леса. Казаки продолжали громить по ночам шайки мародеров и крушить транспорты наполеоновской армии.
"...Казаки то и дело рыщут на наших флангах, – доносил Бараге-Дильер в главный штаб. – Разъезд, состоявший из 150 гвардейских драгун под командой майора, попал в засаду казаков между Московской и Калужской дорогами..."
"Будьте начеку!.. Казаки орудуют на Смоленской дороге, – сообщал начальник генерального штаба великой армии Бертье маршалам Мюрату и Бессьеру. – В числе 30 человек они напали на подвоз артиллерийских снарядов, состоявший из 15 ящиков, и сожгли их... Они учинили нам очень много вреда... подорвали 15 артиллерийских повозок и взяли в плен два резервных эскадрона, шедших на подмогу к армии, то есть 200 конных солдат..."
Однажды утром конвой французов остановил на опушке прихрамывающего на одну ногу человека, показавшегося ему весьма подозрительным. Его тут же доставили в ставку к генералу.
– Итак, отвечайте, кто вы? – обратился к нему Бараге-Дильер. – Только предупреждаю: не вздумайте лгать и отпираться.
Последовало молчание.
– Что вы стоите, как пень, и боитесь проронить слово? – строго спросил генерал.
– Я крестьянин из деревни Теплуха.
– Где ваша Теплуха?
– Тут недалече, рядом со столбовой дорогой.
– Кто ваш барин?
– Виктор Артемьевич Громов. Дабы избежать плена, они с семьей и прислугой подались в Петербург.
– Сбежали, значит?
– Усадьба пуста.
– Имя? Николай Назаров я, сын Ивана.
– Партизан?
– Никак нет.
– Ходил в разведку?
– Нет, за дровами...
– Так кто же вы, в конце концов? – резко возвысил старческий, дребезжащий голос генерал.
– После отступления нашей армии я остался в деревне при больной матери, малой дочери и жене, – продолжил Назаров. – Нынче утром пошел в бор за дровами, да, как на грех, подвернул ногу о треклятую валежину. Мы все-то в Теплухе ждали, что вскорости война окончится и наступит желанный мир.
– Что за бредовая фантазия?! Какой может быть мир? – раздраженно оборвал его Бараге-Дильер. – Да как вы смеете морочить мне голову? Какое там, к черту, перемирие, если в двухстах верстах отсюда, в занятой нами Москве, день и ночь бушуют пожары. А из подъездов и окон нам в затылок то и дело гремят выстрелы? И зарубите себе на носу – с сего дня вы взяты в плен. И будете содержаться у нас под стражей до тех пор, пока разбойничьи налеты не прекратятся.
– Погодите, ваша светлость, но на сей раз вы ошиблись, – возразил Назаров. – Я не партизан. И потом я не могу брать на свои плечи вину за других.
– Рассказывайте эти небылицы своей жене, – генерал едко усмехнулся. – Но я, увы, не таков.
– Побойтесь Бога, генерал! Да у меня же семья. Дитя малое, – взмолился Назаров. – Они закоченеют без хвороста. Мне надобно домой.
– Довольно! – Бараге-Дильер вскочил с кресла и презрительным взглядом с головы до ног окинул подозреваемого. – Итак, ваша жизнь на волоске!
– Позвольте мне, генерал! – сказал по-французски адъютант Бараге-Дильера Жан Ризо, стоявший рядом. Припоминая что-то важное, он от удовольствия даже чмокнул губами. – Стойте! Стойте! Да я наконец, кажется, вспомнил, где последний раз видел этого человека.
– Где? – с гневом спросил генерал.
Его ранило в ногу под Бородиным. По окончании той дьявольской битвы он оставался у нас. А затем, после оказания ему помощи доктором, он отлучился у караульного по нужде, нырнул в кромешную тьму и бежал к своим. Его брал в плен, если мне не изменяет память, ваш адъютант Армантье. Он должен опознать лазутчика в лицо.
Назаров пристально посмотрел в злые, цепкие глаза Жана Ризо, а затем перевел взгляд на холеное лицо старого генерала. Его карие глаза почти без бровей были неподвижны и подозрительны. А широкий, с залысинами лоб Бараге-Дильера то и дело покрывался каплями пота.
– Извините, ваша светлость, – стараясь быть как можно покойнее и вежливее, молвил Назаров. – Ваш адъютант ошибается. Я впервые в жизни вижу его...
– Не выйдет, теперь уж не улизнете, – процедил сквозь зубы Бараге-Дильер. – Итак, вас пленили под Бородиным. Теперь-то уж вам не отвертеться. Ваше имя?
– Да я уж говорил вам, генерал: Назаров Николай я, сын Ивана.
– Полюбуйтесь, Назаров, вот портрет вашего главного разбойника – Дениса Давыдова, – генерал протянул ему лист бумаги. На нем был нарисован столь близкий и дорогой сердцу партизана человек с окладистой черной бородой, усами и белым локоном на лбу. – Узнаете этого мерзавца с иконой на груди? Говорят, он щеголяет так же, как и вы, в одежде крестьянина. Однажды при Бородине мы поверили вам и освободили вас из-под стражи. Но разве можно хоть на миг доверять лазутчику? Выведав наши силы, вы тотчас же воспользовались нашей оплошностью и подло бежали. А теперь я вижу, что вы вновь принялись за привычное дело...
– Говорю вам чистосердечно, – Назаров смотрел прямо в глаза генералу. – Я был задержан вашими солдатами на опушке леса с вязанкой хвороста на салазках. Спросите у них. Солдаты подтвердят...
Бараге-Дильер нервно передернул плечами и быстрыми шагами прошелся из угла в угол:
– Довольно! Мне надоело слушать ваши бредни! Для такого мошенника, как вы, Назаров, есть одно великолепное средство: кляп в зубы и пулю в лоб...
Генерал подошел к столу и позвонил в колокольчик.
– Пора кончать эту комедию! Фельдфебеля и солдат! – приказал он Жану Ризо, взял со стола портрет Давыдова и стал его со вниманием разглядывать.
– Побойтесь Бога, генерал, – Назаров воздел руки к небу. – Чем я вам насолил? Вы погубите невинного отца семейства. Это же произвол...
– Ха-ха! Вот это мило с вашей стороны! Так вы хотите суда? – изумленно качнул головой Бараге-Дильер. – Только имейте в виду – суд будет короток. Вас помнит в лицо мой адъютант Армантье. Он пощадил вас при Бородине. Трепещите!
– Где ваш адъютант? Пускай он меня опознает! – в отчаянии крикнул Назаров, прикидывая про себя: наверняка этот прихвостень захочет выслужиться перед своим палачом-генералом и, как пить дать, признает во мне лазутчика. В столь крутом обороте дела никто, кроме господа Бога, не в силах мне помочь...
Бараге-Дильер тяжело опустился в кресло, положил руки на стол и самодовольно улыбнулся. Глубокие морщины разгладились на его широком и потном лбу.
– Итак, вы желаете очной ставки? – спросил он елейным голосом. – Хорошо, я удовлетворю вашу просьбу. Только зарубите себе на носу: если подозрения Жана Ризо подтвердятся, то вам конец!
Генерал вновь позвонил в колокольчик и приказал шагнувшему из-за дверей ординарцу:
– Немедля позвать Армантье!
Меж тем пленник, ощутив весь трагизм своего положения, едва держался на ногах.
– Ваш возраст? – как бы между прочим поинтересовался генерал.
– Двадцать два минуло, – с дрожью в голосе ответил Назаров.
– Надеюсь, окрестности Смоленской губернии вам хорошо известны? – генерал повернулся к Николаю и указал на висящую на стене карту.
– Я не учен грамоте, – развел руками Назаров.
– Вот в этих местах орудует шайка лесных разбойников, – генерал провел гусиным пером по карте. – День ото дня их набеги становятся все более дерзкими. Они пленили много наших солдат и офицеров. Они грабят обозы с провизией, жгут амбары с зерном... Словом, бесчинствуют... Да и вы тоже, верно, остались здесь неспроста?
Пленный со вниманием слушал генерала, низко склонив голову.
– Скажите мне, Назаров: с какой стати вы и подобные вам вандалы бесчинствуют и жгут дома?
– Ваши солдаты сами во хмелю палят леса и селения.
– Клевета! Если вы и вправду крестьянин, за кого себя выдаете, то объясните мне без лукавства, почему крестьяне за щедрую плату не дают нам провизии? Мы впроголодь прошли тысячи верст, но к нам добровольно никто не явился!
– Крестьяне сами бедны. Пуще всего они боятся грабежей.
– Что я слышу? Где это видано! Грабежи у великой армии, во главе которой стоит непобедимый полководец и гениальный стратег?! Вам же говорят: мы не скупимся на деньги. Ваши нелепые слова – это наветы клеветников. Где ваш предводитель Давыдов? Кто позволил ему разбойничать? Почему его вандалы нападают на сонных французов ночами? Разве это не варварство? Разве не подло – избегать честного поединка в бою?
– Повторяю, никакого Давыдова я не знаю... Слыхом не слыхивал. Меня задержали в бору с вязанкой хвороста на салазках.
– Я нутром чувствую, что вы лазутчик. Вы вовсе не крестьянин, за которого себя выдаете. Вы казак, партизан. А мы сурово караем лазутчиков!
Бараге-Дильер вновь лихорадочно позвонил в колокольчик:
– Куда же провалился этот шут Армантье?
– Его ищут, генерал.
– Вечно у него какие-то фокусы! Ординарец пожал плечами.
– Как он смел уйти, не доложив мне? Ординарец молча опустил голову.
Бараге-Дильер в гневе забарабанил пальцами по столу и процедил сквозь зубы самому себе: "Мне ясна картина. Сколько можно еще церемониться с этим отъявленным негодяем?"
– Сего лазутчика отведите к Досталю. Да еще вручите ему вот эту бумагу за моей подписью! – приказал генерал ординарцу.
И Назарова тотчас же повели и передали из рук в руки высокому носатому офицеру. Офицер, по-птичьи склонив голову, снисходительно выслушал слова юного ординарца, прочел послание генерала и отпустил юношу, не проронив ни слова.
К Назарову подошли караульные, явился и Жан Ризо. Жестом офицер приказал ему следовать вперед.
Пленник едва передвигал ноги, он никак не мог уразуметь, что вскорости, через какие-нибудь сотню-другую шагов, оборвется его молодая жизнь. Два солдата шли впереди него, два сзади, а Ризо сбоку. Назарова повели к оврагу. Возле сухой одинокой сосны, где обычно привязывают коней, офицер остановился. Караульные взяли лопаты и нехотя принялись рыть яму.
"Вот и конец, – словно иглой, кольнуло сердце партизана. – Неужто все в этой жизни омерзительно просто?" Горестным прощальным взглядом он окинул ближний лес, темнеющее вдали село, где в барской усадьбе с нетерпением поджидали его возвращения казаки, белеющую на холме церковь. Словно под волшебной магией, его глаза затуманились, и сквозь зыбкую пелену пред ним предстало морщинистое лицо седовласой матери, склонившейся в углу избы под образами.
И вдруг за спиной приговоренного к расстрелу Назарова издалека послышался тревожный окрик. Караульные вздохнули с облегчением и воткнули лопаты в землю. К ним спешил, размахивая руками и тяжело дыша, какой-то человек.
– Какого дьявола сюда несет? – недовольно проворчал, оглянувшись назад, Жан Ризо.
Запыхавшийся посланец что-то горячо прошептал ему на ухо по-французски.
– Отставить! – с досадой махнул рукой Ризо. – Отсрочка! Уж я-то знаю непредсказуемый нрав нашего генерала.
Назарова, к великому его удивлению, повернули назад. Ему приказали следовать обратно: по всей видимости, Бараге-Дильер за это время успел сменить гнев на милость.
И тут внезапно с разных сторон над головами французов один за другим прогремели выстрелы. Караульные, словно подкошенные, упали на землю. А растерявшийся с перепугу Ризо был оглушен ударом в затылок. Его мгновенно скрутил дюжий казак. Положение круто переменилось: теперь французы оказались в окружении партизан. Караульные имели весьма жалкий вид, стоя с поднятыми кверху руками.
Еще больший страх охватил французов, когда их привели в барский дом. Там они предстали пред вожаком партизан Денисом Давыдовым, за голову которого им было обещано богатое вознаграждение.
– Выкладывай, Николай, каким образом французы пленили тебя? – спросил партизана Давыдов.
И Николай в подробностях рассказал все, что с ним произошло поутру на опушке и на допросе в штабе губернатора Смоленска Бараге-Дильера.
– Так-то, – согласно кивнул ему вожак партизан. – А ведь мы, Николай, не дремали, пока ты "гостил у губернатора". Мы приготовили для тебя сюрприз. Адъютант Бараге-Дильера штаб-офицер Виктор Армантье со вчерашнего вечера находится у нас. И поджидает тебя!
– Не может быть?! – несказанно поразился Назаров.
– Введите француза! – приказал Давыдов.
Дверь в комнату распахнулась, и на ее середину быстро вышел стройный, щеголевато одетый офицер с пышными, слегка вьющимися волосами и рыжими тараканьими усами вразлет, в сопровождении двух солдат.
– Ну как, господин Армантье? Вы узнаете этого подлого лазутчика, которому удалось бежать из плена после беседы с вами при Бородине? – строго спросил щеголя Давыдов по-французски.
Николай вновь оробел: пред ним стоял Армантье. Из-под самого носа этого офицера ему удалось недавно чудом бежать.
– Что-то не при-пом-ню, – растягивая по слогам каждое слово, отвечал Армантье, служивший адъютантом у грозного генерала.
– Гляньте-ка на меня хорошенько, – воспрянувши духом, молвил партизан. – Помните, чем закончилась та страшная битва? Я был ранен в ногу, а вы милосердно распорядились прислать ко мне доктора. Доктор перевязал мне рану, дал испить из фляги глоток рому для бодрости и опекал нас, калек, еще сутки... А ночью, отпросившись у патруля по нужде, я нырнул во тьму и бежал к своим. Вы говорили со мной последним...
– Возможно, – медленно проронил Армантье. – Вполне возможно, и был такой эпизод при Бородине. Но, поверьте мне на слово, в то тяжелое время я был до глубины души потрясен сражением, я ни за что на свете не опознал бы вас при генерале. С раннего детства у меня случались провалы в памяти. Зато до конца своих дней я не забуду скупую слезу русского офицера, скончавшегося прямо на моих руках от ранения в грудь. Глаза его были печальны и черны, как вишни. А вдоль щеки змеился рубец от давнего сабельного удара. Словом, если вы мне не верите, – печально развел руками Армантье, глядя в глаза Давыдову, – я готов разделить тяжкую участь вашего партизана.
– Хорошенько запомните, адъютант Армантье, – как бы взвешивая на весах каждое слово, произнес Давыдов, – партизаны вовсе не изверги, каковыми их представляет себе ваш генерал. Партизаны мстят врагу за грабежи, насилие и вероломное вторжение на нашу священную землю. Но мы христиане, и души у нас сердобольные. Мы умеем платить добром за добро. А теперь поклонитесь нашему казаку. Он дважды попадал в плен и дважды был на вершок от смерти. Армантье низко склонил голову перед Николаем.
– После Бородина вы не унизились до мести и оказались на высоте. Облегчали страдания наших искалеченных солдат. За это я дарую вам свободу!
– Право, не знаю, как благодарить вас, – растроганно произнес француз.
– Под утро партизаны отведут вас в безопасное место. А вашего соратника Жана Ризо мы допросим по всей строгости. Да, вот вам мой совет на прощанье! Непременно передайте Бараге-Дильеру: пусть его люди не грабят наши селения, не истязают крестьян и не попадаются на нашем пути. Прощайте!
Спустя две недели после освобождения Армантье Бонапарт выразил свое неудовлетворение нерешительными действиями губернатора Смоленска. Бараге-Дильер был извещен о движении русских войск, но не сумел мобилизовать отряд для отпора им и не очистил местность от постоянных набегов партизан. Разгневанный император лишил небоеспособного генерала команды его и сослал в Берлин. Там он должен был предстать перед судом.
Партизаны продолжали успешно действовать вдоль Смоленской дороги. Красноречивое свидетельство тому – рапорт Давыдова, поданный на имя атамана Донского казачьего войска Платова в конце сентября 1812 года: "От выступления моего из армии с отрядом, мне вверенным... в месяц я успел взять в плен 1539 человек, положил на месте почти вдвое неприятеля, отбил обозы, сжег и доставил начальству несколько палубов со снарядами, фур с патронами, одеждою и разным продовольствием. Во всех сих успехах особенно мне спомоществовал отряд Донского войска, коего об отличной отважности и неусыпной деятельности я не могу умолчать перед вашим высокопревосходительством". При этом он просил атамана войска Донского наградить особо отличившихся казаков и гусар.
Платов вскорости ответил Денису Давыдову на его рапорт горячим, дружеским письмом. Он от души радовался победным действиям партизан, а в конце послания сделал такую приписку: "Бей и воюй, достойный Денис Васильевич, и умножай славу оружия российского и своего собственного!"
Однако партизанская война проходила далеко не всегда так победоносно и гладко, как может показаться на первый взгляд, случались отступления, бывали и поражения.
...Луга и опушку окутал зыбкий, сырой туман. В полутьме лошади в седлах покойно жевали пожухлую, схваченную ночными морозцами траву. Партизаны расположились в глухом овраге. Казаки и гусары точили сабли, грелись у огня, сушили мокрую одежду и обувь.
Из ближней деревни прибежал встрепанный, оробевший мужик и сообщил дозорному:
– Недалече, версты за три отсюда, француз-лиходей ведет отряд пленных солдат в Юренево.
Давыдов со вниманием выслушал крестьянина и поинтересовался:
– Какова сила неприятеля?
– В охране около трех человек, – отвечал мужик. – Одних пленных французы заперли в церкви, других разместили по избам.
– Благодарствую!
Давыдов похлопал мужика по плечу, велел его накормить, а сам призадумался: "Едва ли подвернется другой такой случай, как нынче. Правда, люди устали, промерзли до костей. Да и выдержат ли?! Нападать одним, без поддержки, слишком рискованно. А с другой стороны, ежели отложить налет до другого часа, то можно и вовсе прозевать. Надо выручать своих из беды!".
Затем Давыдов созвал партизан к костру и отдал приказ:
– Едем тихо! Коней ставим в надежное место, а сами врываемся в избы...
Казаки и гусары под прикрытием тумана спустились в лощину. А когда они скрытно подобрались к Юреневу, транспорт неприятеля с пленными русскими солдатами снялся и покидал ночлег. Телеги тянулись по дороге, а к селу подошли еще три батальона французов, направлявшихся из Смоленска к Москве. Но обо всем этом вожак партизан ничего не знал.
Тем временем шестьдесят партизан уже ворвались в село и вступили в бой. Их встретил плотный заградительный огонь трех батальонов пехоты. Французы попрятались в избах и палили из окон по всей улице. Казакам пришлось спешно отходить к лесу. Там их ждало подкрепление. Из шестидесяти человек пало и было тяжело ранено тринадцать.
Несмотря на потери, ротмистр Чеченский вновь атаковал французов. Однако неприятель усилил огонь пуще прежнего. Много казаков полегло в том кровавом бою. И тогда Давыдов приказал партизанам поджечь избы, где засели враги. Французы в ужасе начали выбегать из укрытий.
Чеченский воспользовался паникой в рядах неприятеля и пленил двадцать рядовых и одного капитана. Ночной налет на пылающее село складывался явно не в пользу партизан. Не желая более рисковать людьми, Давыдов приказал немедля отступить.
"В "малой войне" разведке надлежит зорко и неотлучно следить за продвижением войск неприятеля", – не раз говаривал вожак партизан. После неудачи в Юреневе Денис Васильевич сделал для себя вывод раз и навсегда: не горячиться с принятием тех или иных решений, в особенности при действиях в тылу врага. "Десять раз отмерь, а один отрежь!" – стало его неизменной партизанской заповедью.