Нет пощады изменникам!
Нет, нет! Судьба нам меч вручила,
Чтобы покой отцов хранить.
Мила за Родину могила,
Без Родины поносно жить!В.Ф. Раевский
Недалеко от города Дорогобужа казачий пост задержал человека в потрепанном мужицком кафтане и лаптях. Эту подозрительную личность с холеным лицом и тройным подбородком партизаны привели к Давыдову.
– Кто ты такой? – поинтересовался Денис Васильевич. – И далеко ль путь держишь?
– Я местный помещик, – отвечал незнакомец. – Отставной подполковник Масленников. Мародеры ограбили и вчистую разорили меня. С большим трудом спас я последнее имущество свое. Да и то скажу, выручил меня охранный лист, взятый у коменданта в Вязьме.
– А ну покажи! – приказал вожак партизан, наперед зная бесполезность охранных листов.
Помещик долго рылся в карманах, а затем с неохотой вытащил бумагу, приговаривая:
– С риском для жизни приобрел я свидетельство сие у французов.
– Давай-ка сюда. Глянем! – повысил голос Давыдов и с удивлением прочел, что господин Масленников освобождается от всякого постоя и реквизиции имущества "в уважении обязанности, добровольно принятой им на себя продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие через город сей французские войска". – Выходит, снабжал продовольствием неприятеля? – сурово заключил вожак партизан.
– Никак нет! – поспешно начал оправдываться Масленников. – Никогда и ничем не потворствовал я извергам. Деревенька моя Пеньковка здесь поблизости, всего в трех верстах. Да, право, господа, будьте друзьями... Приезжайте-ка в гости! Да заодно и перекусите у меня чем Бог послал.
На другой день Давыдов в сопровождении вестового и десятка казаков отправился в Пеньковку. Каково же было его удивление, когда все в деревне – и помещичья усадьба, и церковь, и избы мужиков – оказалось в полном порядке. Денис Васильевич с тремя казаками и вестовым пошел к дому Масленникова.
– Милости прошу дорогих гостей! – рассыпался в любезностях перед партизанами отставной подполковник. – Чем богаты, тем и рады...
Обходительный хозяин провел гостей в одну из комнат, где все было порушено: стол перевернут вверх ногами, посуда разбита, рамы в окнах выломаны...
– Полюбуйтесь-ка, что натворили варвары! – Масленников даже прослезился от переполнившей его душу обиды, картинно приложил к глазам носовой платок и дрожащим голосом вымолвил: – Но обед вас ждет отменный!
– Благодарствуем! Благодарствуем! – отвечал Давыдов, у которого сразу, как только он переступил порог барского дома, закралось подозрение, что помещик сам сотворил сей погром на скорую руку.
Когда сытная трапеза подходила к концу, Денис Васильевич невзначай бросил взгляд в окно и заметил толпу мужиков.
– Ну-ка, Кузьма, ступай, узнай, зачем народ собрался? – приказал Давыдов вестовому. – Коли что, зови всех сюда!
Крестьяне вошли в дом скопом, с причитанием: "Просим допустить! Дениса Васильевича нам надобно! Пеньковские мы..."
– Здравствуйте, мужики! С чем пожаловали?
– Челом тебе бьем, Денис Васильевич, – заголосили мужики.
– Кто из вас старшой?
Вперед вышел старец с жидкой, трясущейся бородой. Поклонился Давыдову в пояс.
– Говори, говори, православный. Не стесняйся! Как зовут-то тебя?
– Кондрат Пахомов я... Как на духу тебе скажу, батюшка Денис Васильевич! – Мужик исподлобья покосился на помещика. – Глянь-кось окрест, родимый! У него, лиходея, и барские хоромы, и мужицкие избы все целы-целехоньки. Ни один француз до них пальцем не дотронулся. А потому не тронул, что он вместе с французом грабил нас. Дочиста разорил, злодей. Все добро наше на возы да в Вязьму, к ихнему коменданту. У нас ни синь-пороха не осталось по его милости! Постращай его, родимый, а нет – мы его своим судом.
– Как же так получается, Масленников? – Давыдов гневно сверкнул карими очами.
– Врут они, нехристи! – стал оправдываться помещик. – Лентяи все, трусы. Им доброго человека оклеветать, что блин сглотнуть. Вот ужо погодите, вы уедете, задам я им перца. Я им покажу барские хоромы и дружбу с францем. Ступайте-ка отсюда вон, иуды проклятые!
– Стой! – резко прервал угрозы помещика Давыдов. – Я им больше верю, нежели тебе, Масленников. Голос народа – голос Божий! Ну-ка, Кузьма! – приказал он вестовому. – Сей же час спусти с этого мерзавца штаны. Разложи его на крыльце, чтобы все видели. Да всыпь нагайками двести горячих. Дабы другим неповадно было!
Масленников, словно подкошенный, рухнул на землю:
– Смилуйтесь! Не губите, православные!
– Запоздал с помилованием. Прежде следовало о своей чести заботиться. – Денис Васильевич брезгливо поморщился и отвернулся от изменника. – Скажи спасибо, что я не велел повесить тебя на первой придорожной осине.
В дневнике своем Давыдов отметил, что некоторые корыстные помещики остались в своих владениях, дабы избежать разорения. Они потакали неприятелю, открывали ему свои амбары, а затем проливали неискренние крокодиловы слезы.
Спустя неделю после случая в Пеньковке партизаны пленили семь мародеров, нагло и безжалостно грабивших крестьян. Причем один из них вовсе не походил на француза. Пленного допросили с пристрастием. Как же удивился Давыдов, когда узнал, что столь жестоким карателем оказался бывший русский гренадер. По собственной воле он продался французам и служил унтер-офицером в армии Наполеона.
– Как? – ужаснулся Давыдов. – Ты – русский и проливаешь кровь своих же братьев?
– Виноват, – запоздало спохватился и рухнул на колени предатель, – помилуйте, помилосердствуйте...
Давыдов велел партизанам собрать всех жителей ближних деревень – старых и малых! – и привести их сюда.
Когда крестьяне собрались, Денис Васильевич рассказал им об измене Родине русского гренадера.
– Что будем делать с преступником, нарушившим воинскую присягу? – спросил вожак партизан.
– Засечь до смерти! Повесить! Расстрелять! – кричали из толпы.
– Расстрелять! – приказал Давыдов.
Тут же, при народе, приговор над изменником был приведен в исполнение.
– Щадить предателей столь же опасно, – сказал Давыдов крестьянам, – как истреблять карантины в чумное время!
Зарево над Москвой
Умолкнул бой.
Ночная темь Москвы окрестность покрывает,
Вдали Кутузова курень
Один, как звездочка, сверкает.
Громада войск во тьме кипит,
И над пылающей Москвою
Багрово зарево лежит
Необозримой полосою.Денис Давыдов
Спасаясь от стылых октябрьских ветров, партизаны грелись у костров и тихо беседовали меж собой.
Денис Давыдов восседал на толстом еловом кряже. Плечи его укрывала теплая, окуренная дымом бивачных костров бурка, памятный подарок князя Багратиона, а на голове возвышалась мохнатая медвежья шапка. Напротив него расположился на бревнах майор Волынского уланского полка Степан Храповицкий, сын юхновского предводителя дворянства, недавно примкнувший к отряду. Давыдов знал Храповицкого как отважного офицера еще по войне с пруссаками, когда тот служил в Павлоградском полку. А теперь, в суровое предзимье двенадцатого года, друзьям вновь довелось встретиться на полной опасностей и риска партизанской стезе. Подле них на заиндевелой траве стояли жестяные кружки-манерки с крепкой заваркой чая, а на холсте лежала крупно нарезанная колбаса да ломти ржаного хлеба.
– Ну-ка, Степан, поведай мне поподробнее, как зорители входили в Москву-матушку, – попросил Давыдов, усаживаясь поудобнее и закуривая короткую трубку в предвкушении услышать от друга интересные подробности. – Мы ведь все больше по лесам да болотам, только слухами пробавляемся. А что там, в Первопрестольной, не знаем, не ведаем.
И Храповицкий начал, не торопясь:
– Армия наша покидала Москву, а посему весь город пребывал в тягостном движении. В скорбном молчании шла пехота. Глухо скакала кавалерия. Беднота и ребятишки малые сновали по узким проулкам взад-вперед. Калачи да булки летели в повозки. Под ноги пехоте пригоршнями сыпались монеты – возвращайтесь, мол, сынки родимые, назад поскорее. Женщины подносили солдатам кувшины с квасом и бутыли с вином. "Эй, соколики! Бери, что любо-дорого!" – кричали бородатые купцы, распахивали двери лавок и магазинов, любезно предлагая воинам товары лучшие. Дабы не достались супостату.
– Вишь как расщедрились! – усмехнулся Давыдов.
Над Москвою-рекой стоял удушливый дым! До сей поры кажется, что в носу щиплет. Граф Растопчин приказал поджечь караван барж с хлебом.
– Поди ж ты, мы тут каждое зернышко бережем, как зеницу ока... А там целый караван барж!
– Что поделаешь! Не оставлять же добро недругам?! К Филям и на Поклонную гору стекался народ глазеть на пленных французов, взятых при Бородине.
– При Бородине, – тяжко перевел дыхание Давыдов, и пред глазами его ожили счастливые безмятежные дни юности, проведенные в имении отца. Вихревые скачки на коне вдоль опушки Семеновского бора, дальние походы по грибы и ягоды, шумные волчьи облавы, азартные зимние охоты с гончими на зайцев и лис.
– Следует отдать должное пленникам: держались они с достоинством, как посланцы великой армии. Ведь им выпала доля первыми ступить в Москву.
– Не то как же? Ступить?! – усмехнулся Давыдов. – Правда, гордости французам не занимать! Есть тут у нас в отряде один пленный французский барабанщик. Так не поверишь: по утрам клянется в верности Бонапарту. После обеда напевает французские песни. А в ночь идет с нами в секрет – бить своих мародеров.
– Да ну?
– Так мальчишка же! Пятнадцать лет... В голове – полная мешанина...
– Полная мешанина... А в Москве в те страдные дни творилось прямо вавилонское столпотворение!
– Столпотворение? Так, так...
– По Тверской тянулся длинный, в несколько рядов обоз. То везли раненых с поля Бородина. Следом тарахтели экипажи и возы, груженные сундуками, ящиками, корзинами, перинами, – обстоятельно вел рассказ Храповицкий. – У городских застав подводы скучивались, мешая проехать друг другу. Воздух сотрясали вопли стиснутых в давке женщин и детей, ржанье лошадей да хлопки бичей.
– Значит, вавилонское столпотворение... – качнул в раздумье головой Денис Васильевич, попыхивая короткой трубкой. – Так, так... А скажи-ка мне, Степан, что более всего ранило сердце твое при отступлении войска нашего?
– Более всего? – Майор призадумался. – Пожалуй, глаза одной матери, залитые горючими слезами. Все бежала и бежала она из последних сил за телегой, на которой лежали раненые. Молилась и расспрашивала, не довелось ли кому, случаем, повстречать ее Петюню, бившегося при Бородине? Осьмнадцати лет Петюня, рыженький...
– Ну и как?
– Сам разумеешь... Бородино! – Храповицкий развел руками и продолжал далее: – Тем временем с башен Кремля уже просматривались вдали темные тучи наполеоновской армии. Враг медленно подвигался к Дорогомиловской, Калужской и Тверской заставам.
– Кто стоял в арьергарде?
– Задержать неприятеля приказано было генералу Милорадовичу. Хотя он и понимал, что сил у него слишком мало, чтобы совладать с такой армией. Но...
– А каков авангард неприятеля?
– Авангард французов составляла испытанная в боях кавалерия Мюрата. И Милорадович решил напоследок пощекотать нервы завоевателей. Он приказал адъютанту:
– Езжай немедля к Мюрату и передай ему от моего имени. Ежели французы хотят занять Москву в целости и сохранности, то пусть дадут нам время спокойно покинуть город. Иначе мы будем драться как львы, до последнего солдата. И оставим им одни развалины!
– Что же Мюрат?
– Маршал разлюбезно принял офицера и тут же велел замедлить продвижение войск. Однако выставил непременное условие: пусть наши не увозят с собой всю провизию.
– Проголодались, супостаты!
– Вскорости кавалерия Мюрата вновь придвинулась к задним рядам конницы Милорадовича. Воины наши, потупя взоры, отступали с тяжелым сердцем. В три часа пополуночи великая армия облегла Москву с запада несчетной стаей зловещих воронов. Французы пребывали в веселом настроении, пели бравые песни... Они надеялись попировать здесь всласть! Однако Бонапарт...
– Так, так... Что же Бонапарт?
– Он въехал на коне на Поклонную гору и долго любовался оттуда Москвой. Глядел в подзорную трубу на маковки церквей златоглавых да на стены древнего Кремля, восклицая: "Вот каков этот знаменитый город! Давно пора нам здесь пребывать!"
– Что же доложили ему маршалы?
– Маршалы тоже готовились праздновать победу. С захватом столицы они считали войну оконченной.
– Не то как же! Оконченной! – не на шутку разгневался Давыдов. – Держи карман шире!
– Меж тем день клонился к вечеру. Мюрат послал адъютанта к императору, дабы уведомить его, что с русскими заключено перемирие до утра. Однако Наполеон приказал выстрелом из пушки подать сигнал: "Пусть войска немедля входят в город!" И лавина с трех сторон хлынула на Белокаменную.
В волнении Давыдов вынул кисет и вновь набил табаком свою короткую трубку.
– Мюрат шел на Дорогомиловскую заставу, Понятовский – на Калужскую, а вице-король Богарне – на Тверскую. Кавалерия неслась во весь опор. Пустилась бегом пехота. Вслед за ней поспешала артиллерия. Воздух сотрясали бряцание оружия, ржанье коней, бой барабанов... "Виват император!" – кричали французы.
– Куда же направился победитель?
– Спустившись с Поклонной горы, Бонапарт остановился у Дорогомиловской заставы. Сошел с коня и стал ожидать депутацию бояр с ключами от города. Надо признать: время тянулось медленно, а депутация все не приходила. Сгорая от нетерпения, император принялся ходить взад-вперед, заложив руки за спину. Однако людей ни с ключами, ни без оных, все нет и нет. Адъютант доложил Бонапарту: "Москва пуста, ваше величество. Жители покинули дома свои..." Наполеон разгневался: "Это невероятно! – и приказал адъютантам: – Приведите мне бояр. Немедленно!"
– Неужто бояре остались в столице?
– Слушайте-ка, Денис Васильевич, далее. Спустя час посланцы вернулись и привели с собой несколько иностранцев. Наполеон обратился к одному из них: "Кто вы, сударь?" – "Я житель Москвы, – отвечал пришелец. – Француз по происхождению, типографщик Ламер". – "Выходит, мой подданный, – лицо императора озарила улыбка. – Отвечай: где сенат?" – "Выехал". – "Как выехал? – изумился император. – Куда выехал?" – "Очень испугались, когда услышали, что ваше величество идет на Москву". – "А губернатор, граф Растопчин?" – "Тоже уехал". – "Где же народ?" – "Разбежался, кто куда..." – "Кто же остался в Москве?" – "Одна чернь. Повсюду пустота и молчание". – "Быть того не может! – пуще прежнего разгневался император. – Болван! Неужели все вымерло?" – с этими словами он повернулся спиной к свите, вскочил на лошадь и крикнул: "Вперед!" Свита стояла молча, не шелохнувшись.
– Поди ж ты, как разобрало повелителя!
– Раздосадованный Наполеон прискакал на Дорогомиловскую заставу. Здесь, в пустом доме, он пробыл до тех пор, пока в Кремле шли приготовления для его пышного приема.
– Когда же супостат пожаловал в Кремль?
– Утром третьего сентября Наполеон важно прогарцевал на арабской лошади по опустевшему Арбату, направляясь в Кремль. За ним следовала пышная свита. На улицах в небо взвились зловещие клубы черного дыма. Наполеон понюхал воздух, слегка поморщился и приказал:
– Отрядить три отряда! Пусть немедля приступят к тушению!
Тем часом ветер раздувал пожар московский...
– Кто же устроил пожар?
– Постойте! Постойте! Когда Бонапарт въехал в Кремль, пламенем занялся Гостиный двор, – рассказывал Храповицкий. – Огонь рвал крыши с домов, рушил купола церквей... Запылали Остоженка, Балчуг, Каретный ряд, Китай-город...
– Жарко-парко пришлось зорителям!
– Еще как! Да ведь мы их в гости не приглашали! Пожар не давал Наполеону покоя и крепко испортил ему настроение. Он вышел на балкон. С отчаянием взирая на пылающие особняки, на грозную стихию, император чуть слышно проговорил: "Москва погибла! Неужели я потерял возможность наградить мою армию? Русские сами уничтожают город. О, какие дикие люди! Это скифы!"
Майор перевел дыхание и с еще большим азартом продолжал рассказ:
– Однако затяжные дожди помешали огню превратить улицы в груды развалин.
– Груды развалин... Скажи-ка, Степан, достойно ли держали себя пред завоевателем узники московские?
– Страдальцы Белокаменной укрывались в темных дворах да в глубоких рвах. В домах не смели отапливать печи. Средь осеннего хлада в ночи завязывалась перестрелка то у Троицкой заставы, то у ворот Сретенских... По окраинам рассыпались тайные сходки казаков. Их дерзкие налеты поддерживали узники плена московского.
– Выходит, не было покоя французам!
– Ну, так я о том и толкую. Да, постойте-ка, довелось мне слышать любопытнейшую историю про одного старика.
– Ну-ка, ну-ка, Степан?
– От пожара в Москве каким-то чудом уцелел театр Позднякова. Театр этот славился роскошью и зимним садом. Сам хозяин на спектаклях да на балах-маскарадах разгуливал, вырядившись не то персиянцем, не то китайцем. А садовник-бородач, прячась за занавесом, щелкал и заливался соловьем.
– Неужто и вправду соловьем?
– Тем и знаменит театр Позднякова. Вечером у ворот Никитских, в особняке княжеском, французская труппа давала представление. В театре присутствовала почти вся Европа в малом объеме. В доме супротив театра веселились гвардейские офицеры. Под звуки расстроенного пианино они вальсировали. Но вот двери распахнулись – и счастливец шумно вбежал в комнаты с двумя бутылками отысканного невесть где шампанского. Загремело: "Браво! Бра-вис-симо!" Ударили в потолок пробки. Зазвенели пенящиеся бокалы. Раздались слова военной песни французской.
– Выходит, пировали зорители!
– Пировали! Едва только ликующие голоса смолкли, офицеры уселись. Стали вслушиваться в новые для себя звуки. Откуда-то издалека доносилась мелодия старой русской песни. Французы закричали:
– Что за дивные звуки?! Откуда взялась эта великолепная грусть? Кто там музицирует?"
– Кто же музицировал? – заинтересовался Давыдов.
– Гвардейцы перебежали улицу, постучали в дверь и, не дождавшись ответа, ввалились в дом. Оказалось, горестный старец изливал скорбь душевную в игре на фортепьяно да в пении старинных русских песен у постели малолетних внуков своих. Французы попросили:
– Любезный, сыграй нам что-нибудь веселенькое. Вальс, что ли?
На сие предложение старец отвечал так:
– У меня отныне одна скорбь на душе!
– Мы заплатим! – стали уговаривать его офицеры.
– Я беру деньги за уроки, но не продаю себя, – старец раскланялся и печально развел руками, подчеркнув тем самым, что разговор окончен.
– Браво! – воскликнули офицеры. – Какой благородный ответ! Браво!
Так горестный старец отстоял в плену московском достоинство свое и защитил славу русских песен.
– Значит, новый Атилла ошибся в расчете! Не нашел он в Златоглавой роскошного приема и богатств несметных.
Москва встретила завоевателя Европы скорбной тишиной да пожарами. Ударил отныне час возмездия!