Грохнул выстрел, шапка, разорванная на куски, полетела прочь. Герасим схватился за штаны и - остолбенел.
- Поди освободись. Воняет шибко.
У Дежнева из рук поглядывали пистоли. Один дымился.
- Осатанел! Сволочь ты! - запричитал тонко Анкудинов.
Дежнев встал, сунул пустой пистоль за пояс, допил чару.
- Смотри, Герасим! Зарывайся, да не очень. Рука у меня жесткая, как палка, не промахиваюсь. И не тронь моих людишек. Не тронь, Герасим. - Усмехнулся. - А хлипок ты на расправу, паря.
Бросил на стол деньги за чару и ушел.
Кабак затрясло от бешеной ругани.
Пока шел по улице, храбрился Дежнев. Молодцом глядел. Видано ли, такого разбойника, ухаря-разлюли напугал. Да как напугал.
Дежнев поглаживал усы, посмеивался.
- Кончилась твоя сила, Гераська Анкудинов!
А пришел домой, приуныл. Был Анкудинов из корысти врагом, а теперь он и сердцем враг, теперь ему с Семеном вместе на одной земле душно будет жить, ай, как душно! Убей он Семена, и то злоба не иссякнет. Ведь на такой срам обрек человека. Теперь хоть Кузьмой Мининым станешь, все равно за спиной шепотком смеяться будут.
- Ах, Семен, Семен, маху ты, милый, дал! Умным дразнят, и впрямь не дурак, да вдруг палить в кабаке взялся. С вором ли такие шутки шутить? У вора глаз рысий, зубы волчьи, а ноги да сердце заячьи. Кому про то неизвестно! Нажил смертного врага и радуйся.
Как был в сапогах, завалился на лавку. На кой ляд теперь чистота в избе! Без бабы дом - одно название. Загоревал Семен Иванов.
Прикладывает и так и этак, все нехорошо.
Эх, был бы Семен царем, устроил бы он на земле хорошую жизнь.
Велел бы врем дело свое делать по совести. Крестьяне чтоб землю хорошо пахали. Кузнецы чтоб железо ковали, не ленились. Попы да монахи и денно и нощно грехи бы у господа бога замаливали, а казаки б царство берегли, а когда надо - воевали.
Велел бы Семен хлеб делить на всех поровну, чтоб голодных не было. Всем бы и землю дал. Земли-то ничейной, не работящей, в Русском царстве на сто царств хватит. Перешел за Камень - два года иди, а распаханной земли не найдешь. А есть хорошие земли, хлебные.
И до Камня земли много.
Велел бы Семен все деньги из царской казны вытряхнуть и тоже поровну поделить, а кому не хватит, еще наделать. Не хватит серебряных, медных нарубить, а то и железных. В собольи кафтаны одел бы Семен людей. Чего соболям зазря в царских да боярских кладовых гнить. А не хватило, велел бы Семен набрать сто тысяч охочих людей и послал бы всех в Сибирь. Сибирь большая, а казаков пока что мало в ней.
Ну, а тех бояр да дворян, которые не захотели бы такой вольной и сытной жизни для всех, царь Семен прогнал бы. Пусть проваливают подобру.
В дверь легонько стукнули. Семен вскочил с лавки, рука легла на пистоль.
- Входи!
Вошел Попов.
- Будь здрав, Федот! Напугал. Вздремнул чуток.
- Не время дремать, Семен Иванов. Пора бы паруса по ветру ставить. А то набегут льды. И прощай, Анадырь-река, еще на год.
- Пора, Федот, верно. А не боишься идти с неудачником-то?
- Пустое.
- Ежели так, возьми за иконой челобитную. Обещаюсь явить опять же семьдесят сороков соболей. Завтра подам Втору Гаврилову. На словах-то Втор обещал отпустить меня с вами.
- Ты, Семен, бороду причесывай и пошли, пока не поздно. Не ровен час, опередит Анкудинов. Совсем он запугал промышленных-то.
- Когда пугал-то? - усмехнулся Семен.
- Часа не прошло.
- Ой ли?
- Ты слушай. Сидим мы у Важенка Астафьева, мозгуем, как лучше поход сделать, и вдруг вваливается в избу Гераська Анкудинов и с ним вся его братия. Глазом не успели сморгнуть, а они по всей избе рассыпались и за спиной у каждого из нас встали, в руках ножи, и теми ножами вертят они у самых наших глоток, а Гераська похаживает да бахвалится. Захочу, мол, всех вас зарежу сей же миг. А пойдете с Дежневым - так и знайте, зарежу! А пойдете не со мной, а с кем другим, и я с вами на своем коче пойду, буду вас грабить и ваших ясачих мужиков тоже пограблю и побью.
- Пошли к Втору!
Дежнев выхватил у Попова челобитную.
Пинком, в сердцах, растворил дверь и зашагал к съезжей избе колымского приказчика.
Пятко Неронов был человек маленький: и ростом, и разумом, и богатством. Зато был Пятко Неронов живучий, будто кошка, и цепкий, как лесной клещ. За Дежнева держался он, что за Христа. Дворняжкой за ним ходил, в глаза заглядывал. И вдруг на нероновское несчастье объявился Герасим Анкудинов. Был Герасим не по душе Пятко, богатства от него Пятко не ждал - какое уж там богатство, если у человека степенности ни на грош. Да как увидел Неронов сразу двадцать голых ножей, а пуще всего тот нож, что плясал возле гладкой его бороденки, забыл Неронов Семена. До слез не хотелось предавать верного сильного товарища. Предал.
Подошел Дежнев к съезжей избе; на крыльце стоят анкудиновские разбойнички, а дверь загораживает Пятко Неронов.
Поднимается Дежнев по лестнице медленно, будто к ногам его ядра фунтов на сто привязаны, дружки Анкудиновы теснятся, однако не смело, а Пятко Неронов руки разинул и пропищал:
- Не пойдем с тобой! Никто не пойдет! И не ходи к приказчику! Добром говорим, не ходи к Втору!
Дежнев одолел последние две ступеньки да как гаркнул на Неронова сверху, в голенькое темечко. Крепко гаркнул, солоно и безудержно. Неронов присел. Как воробушек, прыг туда, прыг сюда - и бегом, не оглядываясь.
Зашел Дежнев в съезжую, поклонился Втору Гаврилову, а перед Втором уже Анкудинов стоит.
Говорит Втор Семену:
- Герасим Анкудинов челом бьет на реку Анадырь приказчиком. Явил семьдесят сороков соболей.
- Семьдесят сороков я в прошлом году являл, - сказал Семен, подходя к столу вплотную. - На нынешний год являю семьдесят сороков десять соболей. Прими, Втор Гаврилов, мою челобитную.
Анкудинова затрясло.
- Я, Дежнев, с тобой торговаться не буду. Хватит, в прошлом году поторговались. Однако знай: сколько бы с тобой кочей ни пошло, а мой следом пойдет али впереди.
- Пойдет с Дежневым шесть кочей, - сказал Гаврилов.
- Мой седьмым будет!
Анкудинов выскочил на улицу, пальнув дверью. Гаврилов засмеялся.
- В штаны, говорят, напустил поутру.
Дежнев был мрачен.
- Вели мне бумаги дать, явочную буду писать.
- На Герасима?
- На Герасима.
- Пиши. Только я ему препятствовать, Семен, все равно не стану.
- Это почему же так? Он грабить моих гостей да моих ясачных людишек обещает, твое дело тут не стороннее.
- Надоел он нам в Нижнеколымске, Семен. А на море, глядишь, от него и польза вам будет. А пользы не будет, все равно с глаз долой. От мне тут, пожалуй, всю ярмарку разгонит.
Не зная, что Михаил Федорович, русский царь, вот уж третье лето как помер, Семен писал: "Царю, государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси, бьет челом холоп твой ленский служилый Семенка Дежнев. Явил я тебе, государю, прибыли с новой реки, с Анадыря, семь сороков десять соболей. В нынешнем же, государь, во 7156 году, Герасимко Анкудинов прибрал к себе воровских людей человек с тридцать, и хотят они торговых и промышленных людей побивати, которые со мной идут на ту новую реку, и живот их грабить и иноземцев хотят побивать же, с которых я прибыль явил, а мне, холопу твоему, с теми торговыми и с промышленными людьми твою государеву службу служить и прибыль сбирати. И те, торговые и промышленные люди, от их воровства, что они хотят побивать и грабить, на ту новую реку идти не смеют потому, что тот Герасимко Анкудинов своими воровскими заговорщиками хочет побивати и живот их грабить…"
Семен писал сердито, перо разбрызгивало чернила, слова повторялись. Челобитная вышла длинной и путаной.
Пятко Неронов как прибежал домой, так сразу на печь залез, живот от испуга отогревать. Да не больно-то отогреешься, коль связала тебя судьба-злодейка с Герасимом Анкудиновым.
- Сам наскочил.
- Ругал тебя Семен последними словами на крыльце?
- Ругал, батюшка!
- Слазь с печи! Пиши на него явочную челобитную.
Слез Неронов, нарисовал все, что велели.
Семен дописывал свою челобитную на Герасима, а Герасим уже вталкивал в съезжую избу замученного Пятко Неронова.
- С чем пожаловал? - спросил Втор.
- Челобитную подать, - Пятко неотрывно смотрел в пол.
- На кого челобитная-то?
- На него.
Показал на Дежнева одними бровями, не отрывая глаз от пола, - боялся.
Втор подскочил к нему, вырвал челобитную.
- "…во 7156 году июня в 8-й день бранил тот меня Семен всякою неподобною бранью неведомо за что… Вели, государь, на нем дать свой царский суд…" - читал Втор быстро, внятно, с пропусками. - Принята челобитная, Пятко Неронов. Ступай!
Неронов попятился к двери, задом выбил ее и выкатился на улицу.
- Давай-ка, Семен, отчаливай поскорее, а то, гляжу я, на тебя такое могут нагородить, что и впрямь придется взять под стражу.
Уходили из Нижнеколымска тихо, при малых людях на берегу. Втор Гаврилов провожал, целовальник с ним да священник. Вот и все. Рано уходили или поздно - кто же знает, день стоял полярный, без ночи, только спал Нижнеколымск.
Хотел Дежнев Анкудинова обмануть, да Герасима след простыл. Исчез его коч из Колымска. Куда - неизвестно, и спокойнее от этого на душе не стало. Небось вперед уплыл, поджидает где-нибудь.
Перед самым отплытием пришил Семен на парус своего коча шкуру кабарги, которая ест смолу.
- Без тебя, Сичю, в поход иду. Пусть душа твоя молит о нас у господа. Пусть волшебная сила твоего народа поможет нам.
Обнялись друг с другом все шестьдесят товарищей, послушали молебен и подставили попутному ветру холщовые паруса.
Ходко пошли.
А назад дорога и десятерым из них указана не была.
Умных да бывалых слушать надо
На выходе в море из реки Колымы стоял коч Герасима Анкудинова. Море было спокойное, далекое, будто льды приснились мореходам пасмурным прошлогодним летом. Ветер дул на восток, кочи радостно бежали. Герасим Анкудинов плыл впереди, нагло. Его люди поорали обидные слова на дежневский коч, но утомились и примолкли. Дежнев своим отвечать не велел, а ругаться безответно - все равно что с эхом аукаться.
На третий день увидали лежбище моржей.
Баженка Астафьев и Афанасий Андреев - приказчики купца Василия Гусельникова - стали было поворачивать кочи к берегу, но Дежнев велел им идти дальше. Свернул парус на своем коче, подождал приятелей и поговорил с ними грозно.
- Упустим ветер, погоду упустим, принесет льды - не видать тогда Анадырь-реки.
- Ну и бог с ней, с рекой твоей, - ответили разобиженные приказчики, - смотри, сколько здесь рыбьего зуба, живьем гуляет! От такой прибыли невесть нуда и зачем бежать, может, за погибелью своей.
- Не каркайте, мужики, - Семен стал суровым, как пустынник, - море, оно все слышит. Ничего не забывает.
Поднял Дежнев паруса и побежал, обгоняя другие кочи, на свое первое место. Мастерил его коч сам Иван Пуляев. А лучше пуляевских кочей и не бывало никогда.
Так легко, по спокойной воде, под чистым небом, под немеркнущим солнцем плыли семь дней. На седьмой день пошел ветер с севера, побежали вперекос по морю белки, ударили волны в борта, будто заманивая к берегу.
- Парус долой! Поворачиваем в море! - приказал Дежнев.
Пять кочей из семи развернулись носом на волну, и гребцы, выбиваясь из сил, повели свои кочи в открытое море, подальше от каменных нелюбезных берегов.
Повернул в море и Герасим Анкудинов. Хороший был мореход Герасим, а вот молодые приказчики Гусельникова Баженка Астафьев и Афанасий Андреев надумали хитрей умных быть: подумалось им - совсем Дежнев спятил, от бури в бурю попер. Не слушая окриков с других кочей, Баженка и Афанасий повернули свои корабли к берегу.
Закрыло облаками небо. Волны подросли, но не шибко, а белые гребешки над их крутыми лбами распетушились уже не на шутку. Кочи раскачивало, как колыбели, гребцы промахивались мимо воды, весла ударялись о борта, и Дежнев приказал убрать их. Теперь кочи воевали с морем в одиночку. Люди им не могли помочь.
Огромный Митяй лежал между лавок гребцов, закатив глаза и разинув рот. Кита убивает незыблемость берега, Митяя вконец замотало морское непостоянство. Он лежал глыбой, будто мамонт, и никакая сила не заставила бы его теперь пошевелиться. Желудок Митяя давно опустел, и, уморившись страдать, он заснул вдруг и проспал всю бурю, до последнего примирительного шлепка по гладкой боковине коча.
Пока он спал, случилась первая большая беда.
Кочи Астафьева и Андреева прижало к берегу, и море било о камни их до тех пор, пока они не лопнули, как орехи. Доски, людей и кое-что из их пожитков море выбросило на землю, прихватив свою львиную долю: в дереве, в людях и пожитках.
С коча Дежнева видели беду, но помочь было нельзя, море несло кочи на восток и унесло неведомо как далеко.
Утихли ветры, кочи выстроились рядком, а впереди опять плыл разбойный Анкудинов.
Без двух кочей стало на пустом океане сиротливей. Молились, отходя ко сну, мореходы страстно. Далекий лежал путь, и смертей на нем что ветров. Одна взяла свое - отступила. Назавтра ослепительно засияла другая.
Льды
Буря нагнала льды. Они загородили море, и было видно, как забегали люди на коче Анкудинова. Хлопнул, обмякнув, парус, отпуская ветер на все четыре стороны.
- Сдрейфил Герасим-то, - сказал Иван Пуляев Дежневу. - А мы, думаю, проскочим. Льды-то как решето худое.
Дежнев Пуляеву верил, что самому себе, да и Анкудинова хотелось посрамить. Прошли мимо, не сбавляя хода. На коче Анкудинова молчали.
Строил кочи Иван Пуляев знатно, а водил их с детства. Не один и не десять даже раз ходил он на Новую Землю - то с отцом, то со старшими братьями, а в семнадцать лет сам за главного.
Забрались в ледяную кашу. Правил кочем Пуляев. На нос поставили с баграми Фому Пермяка и Митяя. Митяй отдышался после бури, полизал для очистки мозгов ком соли и теперь старался вовсю - стыдился, что, когда надо было грести, подвел товарищество, слег. Отпихивал он льдины от коча напропалую, все, до которых доставал его огромный шест.
Кочи, как гусята за гусыней, шли следом. Ни один из них не уступил дорогу Анкудинову, и разбойнички потянулись последними. Впереди уже тяжело сипел глубокий океан, оставалось проскочить последнюю малость, и рискованный Пуляев завел коч в узкую щель между двумя полями льдов небесной чистоты.
Пуляев видел, что поля пошевеливаются, что они, не ровен час, могут сойтись, как два голубка, но понадеялся на ход, на ветер. А ветер вдруг попритих, коч скользил по узкой улочке, будто во сне, все медленнее и медленнее, и нельзя было помочь ему веслами, потому что весла упирались в ледяные стены.
До гладкого моря оставалось не больше сорока саженей, когда белые голубки, каждый в версту длиной, прихватили легонько коч, а потом и поднажали.
Верный Митяй, синея от натуги, отжимал свою льдину. Льдина шла так, будто не было на свете никакого Митяя, и Митяй осерчал. Взревел, налег. Шест великий, как лук самого Ильи Муромца, согнулся и выпрямился вдруг. Свистнуло, ухнуло, и Митяй, засверкав голым пузом, полетел над кочем, а потом - по льдине, все на том же голом животе, веруя в рай и удивляясь, что он оказался холодным, белым и скользким.
Коч захрустел деревянными костями, стряхивая ледяные объятия.
- Пропали, Иван? - Дежнев сунулся бородой в самое ухо Пуляеву.
- Погоди! Обхитрит коч льды, не впервой.
Поля сходились неминуючи и сошлись. Сошлись - и вознесся пуляевский коч. Лежал на белом льду смирной рыбиной, а к ней, этой рыбине, спешил со всех ног Митяй. Едва перевалился он через борт, как грянул ветрище, наполнился до краев забытый парус, и коч, словно не коч он вовсе, а сани-самокаты, скользнул по льду и плюхнулся по-тюленьи в воду.
Поплыл.
Ледяные поля растащило, и пошли, пошли по чистой воде пять кочей. Четыре праведных, один разбойный, а все они были русскими, одинокими на том океане на тысячу верст, и никак они не могли поделить между собой это бездольное и бесконечное одиночество.
Большой Чукотский Нос
Солоно пришлось мореходам. Опять забурлил океан-котел, и никто не думал, что придется на белом свете принять новые многие муки, а все думали, что отмучились.
Не было на океане лица. Серый, как прошлогодний мох, тяжко вздыхал он, и от каждого вздоха возносились кочи к небу, в бородатую муть сырых облаков, а потом падали, неудержимо и долго, и над ними поднимались соленые гладкие хребты, серые, как и весь океан, в жемчужном ожерелье пены, и все это пойло чукотского бога накатывало смертно и вдруг вместо того, чтобы накрыть, бережно подстилалось, и опять взлетали кочи, и падали опять.
И, взлетев, увидали с коча Дежнева, как, не вытерпев столько смертей, поддался чей-то коч. Лежал он в самой глубокой пропасти днищем кверху, и океан, смущенный своей неловкостью, накрыл его быстренько и отбросил Дежнева подальше.
Большой Чукотский Нос по тихому морю обогнули три коча. Были эти кочи Федота Алексеева Попова, Семена Иванова Дежнева и Герасима Анкудинова.
Увидали на берегу чудную башню, увидали небольшую речку, решили пристать. Проведать, что за люди живут, набрать свежей воды, запастись съестным: плавали третий месяц. Наступил сентябрь.
Дежнев первым сошел на берег, за ним потянулись было остальные, но Дежнев велел остаться на кочах. Не дай бог иноземные люди устроили засаду. Было тошно покачиваться на волнах прибоя. Ноги так истосковались по земле! Но приказ есть приказ. Ждали.
Дежнев поднялся к башне. Она была сложена из китовых костей. В башне жили. Вился над нею дымок костра, пахло рыбой и мясом. Поодаль от башни стояли яранги. Вокруг морехода закружила пестрая свора собак.
- Эй! - крикнул Семен. - Есть кто?
Яранги стояли молча, и башня не отзывалась. Семен позвал людей на якутском языке и по-юкагирски. Опять никто не отозвался. Семен хотел было зайти в башню, как вдруг над головой свистнуло. Отшатнулся, выхватил пистоль. В двух шагах позади лежал костяной топор.
Дежнев торопливо насыпал из берендейки порох на полку, и тут из башни, снизу откуда-то вышел мальчик. Он нисколько не испугался казака. В его руках был костяной кинжал, и он ждал нападения, покачиваясь на расставленных кривых ногах.
- Aй да воин! - Дежнев рассмеялся и заговорил по-юкагирски: - Где отец? Ты меня понимаешь?
Мальчик следил за каждым движением Дежнева, не отвечал, но по его смышленым глазам было видно, что он понимает этого странного бородатого человека.
- Я хочу пить! - Семен руками показал на свои сухие губы, почмокал.
Мальчик ткнул кинжалом на пригорок, где лежал молодой снег.
- Я хочу есть! Ам, ам!
Семен вытащил из кармана голубую бусинку и, подкинув ее, показал мальчику. Глаза маленького воина засияли. Он сделал знак Дежневу, чтобы тот стоял на месте, и исчез в башне. К ногам Дежнева шлепнулись одна за другой две сушеные рыбины и кусок свежего тюленя.