Редкие газокалильные фонари на высоких столбах плохо освещали деревянные скамьи с тесно сидевшими парочками. Совсем рядом раздавались бравурные звуки "Тореадора": городской оркестр под управлением превосходного музыканта, обрусевшего итальянца Молла, заканчивал свою вечернюю программу. В воздухе приторно пахло ночной фиалкой…
- А шо я должен делать? - послушно спросил Вуков…
* * *
Андрей Осипович Иванов жил в двухэтажном доме в Итальянском переулке. Двухэтажных домов в городе было немного; их построили в самые последние годы разбогатевшие владельцы хлебных ссыпок. Все эти дома были "доходными", то есть строились, в отличие от остальных таганрогских жилых домов, не для хозяев, а для сдачи внаем. "Доходные" дома выглядели неуютно и безвкусно. Окна были узкие, двери - хилые и плохо прикрывались…
Каждое первое число Иванов протягивал жене пачечку денег и говорил одно только слово:
- Квартира.
Так как по опыту жена знала, что следующее слово ее Аидрюша скажет только к вечеру, она отводила душу в длинном и безнадежном монологе о пользе собственного дома. Андрей Осипович читал газету или пил холодный чай.
- Раньше он не был такой бесчувственный, - вздыхая, говорила соседкам докторша. - Студентом он и песни пел, и речи говорил… Ей-богу, говорил! - божилась она, заметив недоверие на лицах женщин. - А пожил в Таганроге с десяток лет и замолчал. Не нравится ему, вижу, не нравится, а что - не говорит. По ночам не спит, вздыхает, а не говорит!
Соседки сочувственно кивали головами и проникались к загадочному для них явлению - человеку, не любящему поболтать. - еще большим уважением.
Сегодня Андрей Осипович закончил прием больных часам к семи вечера. Перебывало у него человек пятнадцать, но, когда жена, но обыкновению, зашла к нему в кабинет, чтобы взять со стола "выручку", она нашла около чернильницы только две рублевые бумажки и рубль серебром. Это было все. Очевидно, большую часть пациентов Иванов, по обычаю своему, отпустил, не взяв с них денег.
Андрей Осипович сидел за хромоногим столом, закрывшись от жены и, казалось, от всего мира газетным листом. Жена решилась было высказать ему кое-какие горькие истины, но в этот момент внизу позвонили, и она поспешила на звонок, лелея в душе надежду, что вот пришел наконец богатый пациент, который заплатит за визит пять рублей…
- Можно к вам?
На пороге кабинета стояли доктор Зеленский и Вуков. У обоих был торжественный и подтянутый вид. Зеленский, несмотря на жару, был в перчатках. Вуков держал на отлете цилиндр, который он в последний раз надевал десять лет назад на похоронах директора гимназии.
Перчатки и цилиндр, видимо, не произвели на Иванова никакого впечатления. Чуть наклонив голову, он спокойно смотрел на посетителей.
- Вместе? - спросил он.
- Именно вместе, - с некоторым задором ответил Вуков и, сделав два шага на своих длинных и тощих ногах, опустился на стул у письменного стола. Цилиндр он со стуком поставил на пол донышком вниз.
Зеленский сел на стул рядом.
- Андрей Осипович, - начал Павел Иванович вкрадчивым голосом, тем самым, которым уговаривал третьеклассников выдать ему "зачинщика", - ви знаете, как я вас обожаю…
Иванов слегка раздул усы, но промолчал.
- Для вас я на все согласен! - патетически воскликнул Вуков и сделал движение, чтобы сплюнуть через губу, но вовремя удержался. - На все! И можете не робеть, вашим секундатором буду я.
- Секундантом, - поправил Зеленский.
- Зачем? - спросил Иванов.
- Затем, - загорячился Зеленский, - что вы слишком много нелестного говорите о магистре фармации Гинцберге!
"Слишком много говорите" в применении к всегда молчавшему Иванову звучало несколько комично. Но Иванов не улыбнулся. А Зеленский, распаляясь все больше и уже забыв, что историю с дуэлью он сам же и придумал, говорил дрожащим голосом:
- Такие оскорбления смываются только кровью! Он вызывает вас на дуэль!
- Дурак! - спокойно сказал Иванов.
- Кто? - спросил, бледнея, Зеленский. Иванов молчал.
Вуков вскочил и поддернул брюки. Он был "дипломат", и он должен был не допустить нового кровопролития!
- Шо ви делаете! - закричал он с высоты своего трехаршинного роста на маленького усатого доктора, точно перед ним была стайка перепуганных "мартышек" из первого класса. - Ви ругаетесь, как стивидор!
Андрей Осипович встал и, раздув усы с такой силой, что, казалось, они вот-вот полетят сейчас за окно, произнес:
- Прощайте!
- Хорошо, - ответил, задыхаясь, Зеленский, - хо-рошо-с!
Уже внизу Вуков крикнул зычным голосом, привыкшим перекрывать многоголосый нестройный шум "большой перемены":
- Значит, ви отказиваетесь?
Сверху донесся спокойный голос Иванова:
- Нет.
- Слава богу, хоть не отказывается, - прошептала на кухне его жена. Она почему-то вообразила, что эти важные господа приехали приглашать Андрея Осиповича занять место гимназического врача.
* * *
Все дуэли описываются таким образом: сначала в условленное место приезжает один из дуэлянтов и долго с обидой ждет, пока появится второй, обязательно верхом на горячем англо-арабе.
Но тут случилось так, что три извозчичьи пролетки одновременно выехали на широкую аллею, которой начиналась расположенная в трех верстах от города дубовая роща.
По преданию, "Дубки" были насажены Петром Первым. Таганрожцы особенно гордились вниманием, которое не в пример другим провинциальным городкам обширной Российской империи - оказывали Таганрогу императоры и иные знатные лица…
В ранний утренний час среди царственных дубов три извозчичьи пролетки медленно ехали одна за другой, извозчики весело перекликались:
- Что, Васька, не променял мерина? Ишь, загребает правой-то!
- Это он возрадовался, что хороших ездоков везет! Рублика на чай за такого рысака не пожалеют!
В передней пролетке сидели: равнодушный Иванов в кургузом люстриновом пиджаке и нахохлившийся Павел Иванович в неизменном черном сюртуке и в белой с высокой тульей фуражке, надетой немного набекрень.
За ними ехал бледный, с трясущейся нижней челюстью потомок рыцарей Гинцберг; рядом сидел, одной рукой обняв его за талию, а другой придерживая на коленях огромный сак с хирургическими инструментами, доктор Зеленский. Гинцберг, не отрываясь, как завороженный, смотрел на этот зловещий сак и по временам судорожно вздыхал. Его тошнило.
Процессию замыкала пролетка с тремя молодыми артиллерийскими офицерами. Младший сидел спиной к лошади на крохотной скамеечке, поставив для устойчивости одну ногу на подножку. Поручик и штабс-капитан везли длинный деревянный ящик с дуэльными пистолетами, похожий на детский гроб. Повстречавшаяся босоногая старуха нищенка, бог весть откуда ковылявшая в город, остановилась и, глядя на ящик, истово закрестилась.
Проезжая дорога вилась спиралью меж мощных дубов и заканчивалась широкой утоптанной площадкой. Здесь по воскресеньям пили водку, обнимались, клялись в вечной дружбе, дрались в кровь, ругались хриплыми голосами.
Но теперь, в этот ранний час, на площадке, окруженной, как часовыми-великанами, столетними деревьями, было тихо и пустынно. Кое-где в примятой траве валялась битая "казенная" посуда и яичная скорлупа. Воздух был чист и ароматен. Издали доносился тонкий свист паровоза.
- Пожалуйте, господа хорошие, доставили благополучно, - игриво сказал один из извозчиков, молодой парень с румяным лицом и лихо заломленной фуражкой. По-видимому, возницы принимали седоков за кутил, решивших после бурно проведенной ночи допивать на лоне природы. - Гуляйте на здоровье.
Офицеры выпрыгнули из пролетки, штатские сошли чинно. Зеленский бережно свел плохо державшегося на ногах Гинцберга и, прислонив его к широкому стволу, поспешил к Павлу Ивановичу.
- Что делать с этими? - зашептал он, кивнув в сторону извозчиков. - При них невозможно.
- Гоните два рубля, - решительно сказал Вуков. Зеленский, пожав плечами, протянул ему две смятые бумажки.
- Ребята, - крикнул Вуков извозчикам, - выпейте за наше здоровье!
Кажется, одна рублевая бумажка осталась у него.
- Стало быть, разрешите на полчасика отлучиться? - обрадовались извозчики.
Павел Иванович величественно махнул рукой. Извозчики хлестнули лошадей и скрылись за деревьями. Пора было начинать. Солнпе поднималось выше, на площадке стало светлее. Старшин из офицеров, усатый штабс-капитан, посмотрел на часы и отрывисто сказал:
- Стреляться так стреляться.
И почему-то подмигнул двум поручикам, которые, положив ящик с пистолетами на землю и усевшись на корточки, внимательно рассматривали оружие. Один из поручиков, взяв из ящика тяжелый длинный пистолет, заглянул в дуло и зачем-то его понюхал.
- Господа, - взволнованно сказал Вуков, - а где же барьер? Ми забили барьер!
- Зачем вам понадобился барьер - прыгать собираетесь? - с досадой спросил Зеленский, не выпуская из виду Гинцберга; бледный и потный магистр стоял, держась за дерево, и громко икал.
- На дуэли без барьера нельзя, - объяснил Вуков, - ви с ума сошли!
- Вот барьер! - пробасил штабс-капитан, проводя носком сапога неровную волнистую линию по сухой, в комьях, земле. - На сколько шагов поставим противников? Десять? Пятнадцать?
- Стрелять до результата, дистанция - десять шагов, - сказал один из поручиков и захохотал. Второй укоризненно на него посмотрел.
- Десять, пожалуй, маловато, - деловито заявил штабс-капитан. - С десяти шагов рана в живот и в грудь - смертельна. А впрочем…
Гинцберг икнул слышнее и сказал:
- Двадцать… пять.
Посоветовавшись, секунданты утвердили пятнадцать шагов. Отмерять шаги взялся штабс-капитан. Почему-то он при этом мелко семенил, как старушка в церкви, когда она подходит к кресту. Вышло, что от "барьера" до противника - рукой подать.
- Дуэлянты, по местам! - скомандовал штабс-капитан.
Зеленский уже открыл свой сак и разложил на белоснежной салфетке сверкающие на солнце инструменты. Их было очень много: маленькие и большие ланцеты, кривые ножницы и даже огромные акушерские щипцы, имевшие особенно устрашающий вид. Одним глазом Зеленский не забыл взглянуть на Гинцберга.
Потомка рыцарей на месте не оказалось. Из ближайших кустов раздавалось его жалобное бормотание:
- Я молод, я жить хочу! Разве это пятнадцать шагов? Это пять шагов!
Иванов, о котором все позабыли, сидел в стороне на пеньке и, надев очки, читал газету. Сегодня на рассвете за ним заехал Вуков, и Иванов, привычно быстро одевшись, безропотно поехал. Жена, не сомневавшаяся, что его везут к пациенту, успела ему шепнуть: "Меньше трешницы не бери, что такое!"
Он знал, что ему предстоит дуэль с малосимпатичным ему Гинцбергом, но он уже давно на все махнул рукой. Дуэль? Черт с ней, пусть дуэль! Какой-то винтик в нем развинтился, и уже давно не хотелось ни спорить, ни горячиться.
Услышав команду, он аккуратно сложил газету и спрятал в карман. Павел Иванович показал ему его место - у шашки, воткнутой острием в землю. Потом Вуков сунул ему в правую руку тяжелый пистолет и отошел.
По ту сторону барьера, у глубоко вошедшей в землю шашки с анненским темляком, штабс-капитан одной рукой придерживал у бедра пустые ножны, а другой крепко держал за плечо обмякшего Гинцберга. С другой стороны его поддерживал Зеленский и одновременно пытался всунуть ему в руку дуэльный пистолет. Рука дуэлянта висела, как тряпка.
- Держите же, черт возьми! - крикнул штабс-капитан. - Или мы вас объявим недуэлеспособным.
- Савелий Адольфович, придите в себя, - умоляюще шептал ему на ухо Зеленский, - вспомните, что вы магистр! На вас сейчас смотрит весь Дерптский университет!
Гинцберг застонал и схватил пистолет. Штабс-капитан и Зеленский отошли в сторону, с опаской глядя на магистра. Однако он стоял без посторонней помощи и даже, кажется, уже стал прицеливаться в противника.
- По команде "раз" - можете приближаться к барьеру, по команде "два" - стреляйте! - пояснил штабс-капитан и поспешно скомандовал: - Раз… два!
Ударил одиночный выстрел. С криком: "Я убит!" рухнул на землю и остался недвижим Гинцберг. Иванов опускал дымящийся пистолет.
Гинцберг лежал на спине, раскинув руки, по-прежнему зажимая в правой пистолет. Глаза его были закрыты.
Павел Иванович, расставив длинные журавлиные ноги, замер на месте, выпучив глаза.
Андрей Осипович, отшвырнув пистолет, бежал к распростертому на земле противнику. На чесучовом пиджаке Гинцберга, как раз против сердца, расплылось ярко-красное пятно. Андрей Осипович подбежал, тяжело дыша, опустился на колени перед телом магистра и приложил ухо к его груди. Потом, поднявшись, стал спокойно очищать пыль с колен.
- Жив! - сказал он отрывисто.
- Это клюква, коллега, - нервно засмеялся Зеленский и вытер со лба пот. - Признаться, зарядили мы для смеха клюквой, да я уже подумал, не вышло ли ошибки?
Со страха он сделался говорливым;
- А вы, коллега, оказывается, стрелок. Видали, господа, какой мастерский выстрел?
Гинцберг открыл один глаз, потом другой и застонал.
- Пулю уже вынули? - спросил он слабым голосом.
- Уже, - сказал Иванов, помогая магистру встать. Сконфуженный штабс-капитан услужливо поднял с земли франтовской котелок магистра и нахлобучил ему на голову.
Павел Иванович замахал показавшимся за деревьями извозчикам:
- Подавай!
Андрей Осипович посадил обморочного магистра в пролетку и, сев рядом, молча обнял его за плечи.
"Здорово господа набрались", - подумал извозчик, но деликатно промолчал, зачмокал и задвигал вожжами. Пролетка тронулась. Уже на ходу доктор Иванов повернулся и крикнул, раздувая усы:
- Дураки!
Пролетка с дуэлянтами скрылась из виду, пыль, поднятая колесами, осела, а оставшаяся компания угрюмо молчала.
- Какая скука, - процедил наконец сквозь зубы Зеленский. - Поедем, что ли?
Старец Вронда
"…где мадам Дуду… играла в пикет с учителем танцев Вронди, старцем, очень похожим на Оффенбаха".
А. П. Чехов. Рассказ "Ворона"
Рассказ "Ворона" написан Чеховым в 1885 году. И тогда уже писатель назвал танцмейстера Вронди "старцем". А спустя четверть века, в 1910 году, живучий старец, маленького роста, чернобородый и черноглазый, здравствовал по-прежнему и по-прежнему квартировал в том же доме на Петровской улице.
Подруга Вронди, мадам Дуду, умерла. Вронди жил один. Танцевальный зал в его квартире оставался таким же, как в описании Чехова:
"Войдя в залу, поручик увидел то же, что видел он и в прошлом году: пианино с порванными нотами, вазочку с увядающими цветами, пятно на полу от пролитого ликера…"
Старец Вронди, танцмейстер и тапер, обучал здесь таганрогскую молодежь светским танцам.
С силой выбивая на стонущей клавиатуре польку-бабочку, Вронди вполоборота следил из-под страшных насупленных бровей за танцующими и певуче приговаривал, с мягким итальянским акцентом, на мотив и в такт польке:
- Раз, два, три, четыре - раз, два, три! Раз, два, три, четыре - раз, два, три!
Молодых людей тянуло к этому пианино с порванными нотами. Здесь гимназисты и гимназистки могли вдоволь поплясать, позабыть о тягостной мертвящей скуке, неприветливой гимназии и опостылевшем гимназическом начальстве, строжайше запретившем учащимся вход в квартиру танцмейстера.
Но, странным образом, именно старец Вронди неожиданно был обласкан и приближен этим самым начальством.
"Депутат" и "дипломат", классный надзиратель Павел Иванович Вуков, мягко ступая на высоких журавлиных ногах, вошел в директорский кабинет и почтительно доложил директору гимназии Михаилу Петровичу Знаменскому, что вчера вечером он снова обнаружил в танцевальном заведении Вронди девять гимназистов, ученические билеты у них отобраны.
Вот что сказано о Михаиле Петровиче Знаменском в официальном альманахе-справочнике по Таганрогу за 1911 год: "М. П. Знаменский - директор мужской гимназии, опытный администратор, известный своим гуманным отношением к учащимся".
Слухи о "гуманном" отношении Знаменского к учащимся были явно преувеличены. Однажды случилось так, что на маевке группа гимназистов принялась качать прогрессивно настроенного преподавателя Генералова. Знаменский, бросившись на место происшествия, стал наносить ученикам удары своими костлявыми длинными руками.
Юмористический журнал "Новый сатириком" написал, что, по-видимому, директор Таганрогской гимназии Знаменский - из бывших пожарных: не может видеть, когда плохо качают.
Впрочем, Михаил Петрович Знаменский был на лучшем счету у самого министра, как ревностный охранитель устоев и не менее ревностный поклонник классического образования…
- Закрыть, - кратко, но решительно сказал директор Павлу Ивановичу, брезгливо смахнув пачку тонких книжечек в черных коленкоровых переплетах в услужливо подставленные Буковым руки.
- Отсутствуют основания, ваше превосходительство, - вкрадчиво сказал "дипломат". - Не лучше ли отторгнуть?
- Как это - отторгнуть? - удивился директор. - Кого отторгнуть?
- Учащихся, ваше превосходительство. От тлетворного влияния.
- Гм-м, - неодобрительно произнес директор. - Но каким способом?
Вуков согнулся в талии, точно надломился, и зашептал директору в ухо:
- Гимназический выпускной вечер-с! А в предвидении - разрешить уроки танцев у нас, в рекреационном зале-с!
- Гм-м, - сказал директор, на этот раз весьма одобрительно. - А правда, что этот Вронди - уроженец Рима?
Все, что хотя бы отдаленно напоминало родину древней латыни, имело для Михаила Петровича Знаменского особо притягательную силу. Он расценивал людей с точки зрения познаний в латинском языке.
- Почтенный был писатель, - говаривал он о покойном Чехове, - жаль только, плоховато латинский язык знал.
Давно овдовев и не имея детей, Знаменский держался замкнуто, особняком. Часто можно было видеть в обширном гимназическом саду во время уроков высокую, костлявую фигуру директора. Чуть ссутулившись, с заложенными за спину руками, загребая и шаркая ногами, Михаил Петрович в короткой, не по росту, черной тужурке гулял по аллейкам сада, задумавшись и шевеля губами. Наверно, в этот момент он скандировал торжественного Горация или повторял любимую строчку из обстоятельного Тита Ливия. Гимназисты, сбежавшие с урока, смело шли мимо директора, по опыту зная, что, углубленный в свои мысли, он их не окликнет.
За бритое лицо, мощный нос и тяжелый, почти квадратный подбородок и, конечно, за пристрастие к латыни Знаменскому дали прозвище "Юлий Цезарь".
Гимназисты с удивлением и насмешкой относились к странностям директора. В свою очередь, директор презирал гимназистов за дурное произношение латинских стихов.