* * *
Шайка разбойников – деренчи – насчитывала человек пятьдесят. В большинстве это были бедняки – байгуши. Чтобы поразжиться и заплатить долги казанским богачам, они пустились в набег на Русь. Пробравшись между редкими сторожевыми заставами, деренчи обходили города и большие села, нападали на малолюдные деревни и одиноких путников.
Никиту притащили в татарский стан, там он встретился с несколькими десятками товарищей по несчастью.
Булат оказался последней жертвой деренчи. Наутро они собрались в обратный путь.
Осмотрев полонянников, атаман шайки ткнул пальцем в нескольких слабых и раненых. Татары оттащили их в сторону и зарезали.
Остальных привязали арканами к седлам, вскочили на малорослых косматых лошаденок и двинулись рысцой. Чтобы поспеть за конными, русским пришлось бежать.
Задыхаясь от напряжения, весь потный, с сердцем, которое, казалось, пробьет ребра, Булат бежал за конем татарина, которому достался по жребию.
Никита бежал, и в воспаленном мозгу вертелась неотвязно одна мысль: "Убили Андрюшу, убили!.. Золотую голову загубили!.."
К полудню деренчи забрались в потаенное место и сделали привал до вечера. В дороге они зарезали трех женщин и подростка, которые не могли выдержать бег – упали и волочились на арканах.
Отдышавшись, Булат подошел к толпе полонянников и сказал торжественно:
– Житие просторное кончилось, братие! Великие страдания предстоят нам…
* * *
Рана Андрея оказалась не смертельной. Крепка была русская кость, да и в руке татарина, видно, не стало прежней силы. Сабля скользнула вкось, разрезала кожу и слегка повредила череп. Опасность грозила от другого: раненый потерял много крови.
Часа через два после ухода татар Голован очнулся от ночного холода: разбойники стащили с него все, кроме рубахи и портков.
Расслышав журчанье ключа, юноша со стоном пополз к нему. Несколько раз теряя сознание и снова приходя в себя, Андрей добрался до родника, зачерпнул горстью воды, напился. Отдышавшись, залепил рану илом и впал в забытье…
Глава X
Холоп князя Оболенского
Голован остался бы на лесной полянке навек, да спас захожий бортник. Разыскивая в лесу ульи диких пчел, он набрел на раздетого человека. Бывалый лесовик умел лечить раны. Соорудив волокушу, он притащил Андрея на пасеку и выходил его.
– А ты не вовсе бедовик, паря, – сказал он, когда Голован уже мог разговаривать. – Видать, твои красные дни впереди!
– Это как кому на роду написано! – отвечал Андрей. – Вот наставника моего Булата угнали басурманы – я б за него семь раз смерть принял!
– Об нем горюй не горюй: из татарских лап не вырвешь, разве только выкупишь.
– У меня ни алтына…
– Тогда распростись довеку.
Слова бортника, однако, вселили надежду в душу Андрея. Он твердо решил пойти в Москву, заработать денег и выкупить учителя из плена.
Отблагодарив мужика за добро и заботы, получив от него лапти, рваный армяк да котомку сухарей, Голован отправился в дальнюю дорогу.
Питаясь подаянием, работая у зажиточных мужиков, Андрей подвигался к Москве.
Беда настигла его невдалеке от Мурома.
Голован шел по пустынной дороге, когда показались всадники в теплых кафтанах, в кожаных шапках. Все они были хорошо вооружены: в руках бердыши и рогатины, за плечами луки. Голован сошел в сторону. Но конники окружили его.
– Стой, малый, не беги! – грубо приказал старшой, хотя юноша и не думал бежать. – Куда путь держишь?
– В Москву.
– Хо-хо! Да-а-леко! А у тя отпускная грамотка есть?
Голован испугался. Когда он бродил по Руси с Булатом, у них не раз спрашивали отпускную грамотку. Тогда старый зодчий вытаскивал из сумы указ с печатью, и путников отпускали. Но указ пропал во время татарского набега.
Запинаясь, Голован объяснил, что грамотки у него нет, но он человек свободный, ученик строительного дела.
– Свободный? – усмехнулся предводитель отряда. – Ты нашего боярина Артемия Васильевича беглый холоп, и мы тебя поймали!
– Сколько ни бегай, а быть бычку на веревочке! – молвил один из верховых. – Тебя, Волока, должен тиун наградить: ужо третьего на неделе приводишь.
– У меня глаз зоркой, дальновидный глаз! – похвалился Волока. – Иди с нами, малый, да не супротивничай, а не то в железа скуем… Амоска, посади его к себе!
Голован видел, что сопротивляться бесполезно, и сел позади Амоски.
Андрею не раз приходилось слышать, как бояре и дворяне, нуждаясь в слугах, по произволу пишут людей к себе в холопы. "Судебник" грозил за незаконное лишение свободы суровыми карами; но кары не устрашали насильников.
Достаточно было боярскому тиуну явиться к наместнику с посулом и заявить: "На сего нашего сбеглого холопа есть у нас послухи", – и попавшему в беду не было спасенья.
Наместник давал на приведенного "правую грамоту" и тем узаконивал холопью его участь. "Написал дьяк – и быть тому так!"
Иным удавалось сбежать, но господа задерживали холопа, где бы потом он ни попался.
Мрачные думы одолевали Голована. Амоска оглядывался на него с состраданием: душа парня еще не очерствела. Когда они отстали на повороте дороги, Амос шепнул:
– А ты, малый, выдумай себе имя!
– Зачем? – удивился Голован.
– Беспонятливый! Да коли "правую грамоту" напишут на твое природное, тебе довеку из кабалы не выбраться.
– Наставление твое исполню! – обрадовался Андрей.
Часа через два группа поимщиков въезжала в усадьбу князя Артемия Васильевича Оболенского-Хромого.
Усадьба походила на маленькую крепость. Привольно раскинувшись на нескольких десятинах земли, она была обнесена высоким бревенчатым тыном, а в воротах стояли сторожа с дубинками.
Один из сторожей ухмыльнулся:
– С добычей?
– Заполевали!
Боярские хоромы красиво возвышались посреди двора. Крыши двускатные, четырехскатные, бочкообразные, шатры разной высоты лепились друг к другу в живописном беспорядке.
Голован невольно остановился, рассматривая здание. Но старшой грубо дернул его за руку и заорал в ухо:
– Эй ты, блажной! Остолбенел?
Андрей вздрогнул, очнулся.
На высоком крыльце стоял княжой тиун Мурдыш, которому донесли о приводе нового холопа. Был Мурдыш приземист и плотен, чуть раскосые глаза смотрели властно. Мурдыш поражал богатством наряда: малиновый суконный кафтан с золотыми нашивками, поверх кафтана накинута враспашку червчатая ферязь с золочеными пуговицами; на голове бобровая шапка. По одежде и осанке тиун мог сойти за боярина.
Тиун был правой рукой князя Оболенского и в его муромской вотчине вершил дела как хотел. Своей рабской долей Мурдыш гордился: "Я моего господина природный холоп!"
Мурдыш знал грамоту и ведал письменной частью в имениях Оболенского. В отписках и челобитьях тиун наловчился не хуже любого приказного дьяка.
Тиун милостиво кивнул головой поимщикам, которые подвели Голована к крыльцу.
– Попался, вор! – злобно промолвил Мурдыш. – Долго ж ты, холоп, от нас бегал!
– Я не вор и не вашего боярина беглый холоп, – твердо возразил Голован. – Звать меня Семен, Никаноров сын, а родом я из города Пскова.
– Облыжные речи говоришь, Семейко, Никаноров сын! Родом ты не псковской, а наш, муромской. Сбег ты от нас в позапрошлом году, и на то у нас грамотка есть. Ужо завтра я ее покажу!
Голован улыбнулся, и его насмешливая улыбка взбесила тиуна. Оба молчали, и каждый думал своё. Андрей понимал, что тиун составит кабальную грамоту на имя Семейки Никанорова и тем признает его вымышленное прозвание. А Мурдыш догадался, что пленник выдумал имя; но приходилось утвердить его ложь и составить кабальную запись, которая немного будет стоить.
Мурдыш сказал вполголоса:
– Ну, Семейко, или как там тебя… Знаю, ты парень с головой. Будешь верно служить – я тебя возвышу: у меня что выговорено, то и вымолочено!
– Коли ты меня так хорошо знаешь, поведай: куда я пригоден и к какому делу приставить меня мыслишь?
Рука Мурдыша полезла к затылку, и он смотрел на Голована в недоумении. Но к тиуну подскочил Волока и шепнул ему на ухо. К Мурдышу вернулась уверенность:
– Ведомо мне, что ты строитель. К сему делу тебя и приспособим.
Голован понял: слова, необдуманно сказанные на проезжей дороге, выдали его.
– Не хочу я здесь работать! – в отчаянии вскричал Андрей. – До самого князя дойду!
– Здесь, на усадьбе, я князь! – Мурдыш гордо подбоченился.
– Не князь ты, не царь, а господской псарь!
Насмешка взбесила тиуна:
– Эй, люди! Дать малому двадцать плетей за побег и посадить на хлеб, на воду. А там поглядим!
После наказания сердобольный Амоска, покачивая головой, сказал:
– Понапрасну супротивничаешь! У нас, миляга, медвежья берлога, к нам государевым дьякам и то ходу нет. Ты, Семеюшко, до поры до времени затаись…
* * *
Вотчина Оболенского-Хромого представляла целый городок. Позади боярских хором выстроились людские избы; за ними разбросались скотные и птичьи дворы, собачники, амбары, кладовые, погреба, мыльня, кузня, швальня, шерстобитная изба, ткацкая…
Богатое хозяйство было у князя Артемия Оболенского. Свой лен и шерсть у него же в усадьбе превращались в полотна и сукна; из кож забитого скота сапожники шили сапоги, седельники обтягивали седла, шорники шили сбрую. Свои портные обшивали княжескую челядь. Свои рыболовы и охотники снабжали поместье и московский дом князя рыбой и дичью. Свои медовары заготовляли бочки медов и квасов.
Были среди многочисленной княжеской челяди избранные – медвежатники, псари, выжлятники, ловчие. Они жили беззаботно, сыто и пьяно и шли для князя на любую послугу: сжить ли со свету врага, наловить ли на дорогах новых холопов, разгромить ли непокорных мужиков в дальней вотчине…
Но большая часть боярской дворни до упаду трудилась в работных избах: медоварнях, сыроварнях, шерстобитнях, сукноваляльнях…
В усадьбе Оболенского Андрею пришлось вплотную столкнуться с народной нуждой, картины которой он так часто наблюдал, скитаясь с Булатом по Руси.
Правда, здесь избы дворовых не валились набок, как в крестьянских деревушках, и хозяевам не приходилось подпирать стены кольями. Такое неблагообразие, пожалуй, укололо бы глаз гостей, наезжавших к боярину, и они укорили бы им хозяина, а тот, в свою очередь, строго взыскал бы с тиуна.
Но в опрятных с виду избушках боярских холопов гнездилась такая же нищета, как и повсюду на Руси.
Дрова для нужд холопов тиун отпускал скупо, и зимой в избушках дворовых стоял лютый холод. Пища работных людей была самая скудная: основу ее составляли хлебная тюря да редька с квасом.
Плохо питавшихся и плохо одетых дворовых ставили на работу с самого юного возраста – с двенадцати-тринадцати лет. Работники трудились на боярина по шестнадцати-восемнадцати часов в сутки: летом от зари до зари, а зимой при тусклом свете лучины.
За дерзостное поведение Мурдыш послал Андрея работать в кожевенную мастерскую, и там Голован вдоволь хлебнул горя. В огромных дубильных чанах кисли шкуры; из чанов несло нестерпимой вонью. Потом шкуры вынимались, и с них тупыми кривыми скребками счищалась мездра и шерсть.
С непривычки Головану кожевенная работа показалась хуже каторги. Парень вытерпел только неделю, а потом пошел к Мурдышу проситься на плотничью работу.
– Смирился? – удовлетворенно проворчал тиун в густую бороду. – Я к покорным милостив!
Голована поставили на постройку новой мыльни.
Мыльню кончили. На беду, Андрей, всегда увлекавшийся работой, показал себя искусным плотником и столяром.
Мурдышу пришла в голову новая затея: он решил пристроить к столовой палате с полуденной стороны гульбище узорчатое – галерею с резными перилами, где боярин и наезжавшие к нему гости могли бы прохаживаться на солнышке.
Головану поручили делать сложную резьбу перил. Видя его мастерство, Мурдыш стал особенно ценить нового холопа и приказал зорко за ним следить.
В поместье Оболенского была церковь. Поп проповедовал мужикам:
– Служите господину верно и усердно, ибо нерадивых рабов наказует всевышний. Сказано бо есть: "Рабы да повинуются своим господам". Тако повелось искони, тако и пребудет до скончания века… Раб, восстающий против боярина, подобен отцеубийце и проклят от господа…
Голован слушал проповеди с хмуро опущенными глазами.
Чтобы прикрепить ко двору нужного человека, Мурдыш решил женить Голована.
– Видал стряпущую девку Настасьицу? Поприглядись к ней, Семеюшко! А коль не по душе придет, другую найдем: у нас девок запас! Вишь, сколь я к тебе милостив. – А сам думал: "Ничего! Молодо пиво – убродится!"
Замысел тиуна привел Андрея в ужас.
"Бежать, бежать!" – думал он.
Но бегство из княжеской усадьбы было рискованным делом. В бытность Голована в усадьбе один из холопов, наскучив неволей, сбежал из лесу, где рубил дрова. За беглецом погнались с собаками, поймали и жестоко выпороли. Он лежал в людской, и неизвестно было, выздоровеет или помрет.
Участь наказанного страшила Голована. Но вековать век холопом, навсегда распроститься с зодчеством…
Голована заставил решиться подслушанный разговор.
– Дурак этот беглый! – сказал седобородый псарь. – В руки ловцам дался!
– А как уйдешь-то, дедушка? – спросил приятель Голована Амоска. – Ведь собаки…
– Как?.. Эх ты, псарь зовешься! То-то, молодо – зелено… Ему бы подошвы чесноком натереть – ни одна собака по следу не пойдет…
* * *
Осенним вечером, в сухую ветреную погоду вспыхнуло ярким пламенем строящееся гульбище. Огонь нашел обильную поживу: на постройке валялись стружки, обрезки, сухой тес.
Сторожа у ворот остервенело заколотили в било, на дворе поднялась суматоха. Люди бежали к месту пожара с баграми, топорами, ведрами. Караульщики тоже бросились тушить пламя. Никто не заметил, как в калитку выскользнул человек.
Пожар был затушен быстро. Побег Голована обнаружили только утром. Собаки по следу не пошли.
Разгневанный Мурдыш решил поймать беглеца и примерно наказать за поджог постройки, за дерзкий побег. Но расчет Голована оказался верным: зная, что он пробирался в Москву, преследователи бросились к западу. А быстроногий Голован, отбежав за ночь верст тридцать к востоку, затаился в глухой чащобе…
Глава XI
Нищая братия
Голован скрывался весь день, питаясь захваченным с собой хлебом. Вечером начал пробираться к дороге. На пути заметил костер, разложенный посреди поляны. Андрей решил разузнать, что там за люди. Всмотревшись, облегченно вздохнул: "Убогие!"
У костра лежали и сидели нищие. Над костром висел котелок.
Головану захотелось послушать нищих: может быть, они говорят о событиях прошлой ночи. Андрей подкрался к опушке, хрустнул веткой. Нищие насторожились.
– Кто-то бродит по лесу? – спросил тщедушный подросток с плоским серым лицом.
– Зверушка, – равнодушно отозвался старик, лежавший у костра на холстине.
– Дедушка Силуян, рассказывай дальше, – попросил плосколицый паренек.
– Хватит! Слыхали мы про Илью… – проворчал слепой мужик огромного роста, с черной всклокоченной головой.
Но другие заспорили:
– Замолчь, Лутоня! Вечно насупротив всех!.. Сказывай, дед Силуян!
Силуян заговорил нараспев:
– На закате то было красна солнышка, на восходе то было светла месяца… Выезжал на подвиг матерой казак, матерой казак Илья Муромец. Перед ним ли раскинулось поле чистое, а на поле том старый дуб стоит… У того ли дуба три дороженьки: уж как первая дорога к Новугороду, а вторая-то дорога к стольну Киеву, а что третья-то дорога к морю синему, к морю синему далекому…
Слушая тихую, ласковую речь деда Силуяна, который, очевидно, был вожаком нищих, Голован решил открыться ему и просить покровительства. Если старик согласится принять его в артель, легче будет укрыться от преследования.
Андрей смело вышел из лесу. Его неожиданное появление наделало переполоху. Плосколицый паренек испуганно крикнул; огромный Лутоня схватился за нож, повернув незрячее лицо в сторону Голована; одноногий нищий принялся совать куски хлеба в суму… Только Силуян не тронулся с места; лицо его, заросшее мягким седым волосом, спокойно обернулось к чужаку.
– Хлеб да соль, родимые! – поклонился Голован.
– Едим да свой, а ты подале стой!.. – грубо ответил Лутоня.
– Экой ты неукладливый, Лутонюшка! – перебил слепого Силуян. – Чего парня зря пугаешь?.. Подходи, малый, присаживайся: мы люди не опасные. Откудова будешь, чьих?
– Я от татарского полону избавился, а иду в Москву…
Андрей рассказал о странствиях с Булатом, о том, как печально они закончились. Оказалось, что нищие слыхали о Булате, не раз стояли на папертях построенных им церквей. Слушая повесть Голована, смягчился даже суровый Лутоня, а суровость его была не от природы: ожесточила его жизнь.
Правдолюбец, прямой и искренний, холоп князя Вяземского, Лутоня смолоду восстановил против себя боярского тиуна.
Тиун Аверко брал, как говорится, с живого и с мертвого, жадности его не было предела. Он установил двойной оброк: один в пользу князя, другой в свою собственную.
Против лихоимца смело поднял голос Лутоня. Не раз он обличал тиуна при народе, а потом его же жестоко наказывали батогами.
Лутоня не унялся.
"Доведу самому князю про злые деда Аверки!" – решил мужик, сбежал из вотчины и пешком отправился в Москву за правдой.
Аверко узнал от доносчика о затее холопа и принял свои меры. Он опередил Лутоню и первый явился к Вяземскому с тяжелыми обвинениями против беглеца.