Ложь, лицемерие, предательство, двуличие более не находили всеобщего осуждения. Впрочем, поведение ворья, знати и чиновничества никогда не служило показателем народного здоровья. Они всегда держали нос по ветру и быстрее всего приспосабливались к новым веяниям. Сейчас было много хуже: зараза проникла в народную толщу, в семьи. Домашние по взаимному уговору делились на две стороны. Посидев за семейным столом, они разъезжались, каждый для своей службы, получали деньги у врагов и снова сходились торжествовать проявленную ловкость. И не было никого, кто имел бы право осудить таковых, ибо сам царь сначала всенародно клялся в гибели малолетнего царевича, потом также всенародно целовал крест на верность первому Самозванцу и скоро с той же искренностью открещивался от него. Царю-клятвопреступнику вторили многие из духовенства, голос же немногих, честных, был слаб, и его предпочитали не слышать.
Шуйский метался в отчаянии, казнил и миловал, рассылал грамоты по городам с требованием давать отпор наглым притязаниям новопришельцев. Призывы не находили сочувствия, веры царским словам не было. Власть Самозванца всё более усиливалась, под его руку отходили многие дальние и ближние города: Псков, Тверь, Вологда, Ярославль, Кострома, Углич, Переславль, Ростов, Владимир, Суздаль, Арзамас... В этом бушующем море лжи и предательства небольшими островками стояли те, кто не обольстился воровскими посулами: Коломна, Нижний Новгород, Смоленск, но и их захлёстывала мутная волна российской смуты. Кольцо отступников всё более сужалось, грозя столице голодом и осадными нуждами. Москва держалась из последних сил; обыватели, запёршиеся в своих домах, со страхом встречали день: не окажется ли он последним?
Ноябрь в том году выдался слякотным, снег выпадал и скоро таял, мороз с метелью закрутил лишь на Фёдора Студита, но только для того, чтобы, как и повелось, напустить первую зимнюю стужу; долго продержаться ему не будет суждено.
Поздним вечером к Троицкому подворью, что располагалось прямо в Кремле, подъехали убогие розвальни. Было студёно; шерсть на неказистой лошадёнке смёрзлась и свисала сосульками, они тёрлись друг о друга и скрипели, когда лошадёнка весело потряхивала головой. Путь её, судя по всему, был недальний. За розвальнями следовал чёрный красавец-жеребец, заботливо покрытый попоной. Он стыдился соседства и презрительно фыркал, испуская клубы белого пара. Возница решительно постучал в ворота. Стражник открыл смотровой ставень, нехотя высунул нос из тулупа и, увидев потёртую шубу, неприветливо проговорил:
- Кто таков? Дня мало? Утром приходи...
Сказать всё нежданному гостю он не успел, тот протянул руку, крепко ухватил его за недовольный нос и коротко приказал:
- Отворяй!
Тут уж не покуражишься, засов был откинут без лишних разговоров. Сани въехали в просторный двор, приехавший сбросил шубу и с прежней решительностью приказал отвести его к келарю. Одежда под шубой оказалась того же достоинства, её владелец вряд ли имел право требовать высокого свидания в столь поздний час, однако стражник, памятуя о всё ещё саднившем носе, перечить не стал. Только удивился:
- И отколь тебя принесло?
- Из лавры, с письмом к его преподобию.
- Ахти мне! - всплеснул руками стражник. - Ну, как там наши?
- Ничаво, стоят... - обронил приехавший и, кивнув на сани, где под медвежьей полстью лежал человек, добавил:
- Скажи братии, чтоб позаботились.
Весть о прибытии человека из самой лавры быстро облетела подворье, у многих там жили родственники, хотелось знать их состояние. И сам старец Авраамий не смог усидеть на месте, выбежал из палат навстречу вестнику, благословил на ходу и давай выспрашивать. Тот отвечал односложно, так что Авраамий досадливо поморщился:
- Не говорлив ты, однако, сын мой.
- Говорливых ляхи порубили, - прозвучало хмурое объяснение.
- Ну, тогда давай, что привёз.
Приехавший снял шапку и стал неторопливо вспарывать подклад. Его медлительность едва не выводила Авраамия из себя.
- Ну, чего копаешься? Не дай Бог, и вёз, как достаёшь, давно ль в пути?
- Сутки...
- Как звать?
- Ананий Селевин.
Наконец бумага была извлечена, и Авраамий склонился над ней у свечи. Всё, даже чтение, выдавало его беспокойный нрав: он всплёскивал руками, издавал возгласы и, чтобы унять возбуждение, несколько раз отбегал в тёмный, завешенный иконами угол и преклонял колени.
- Архимандрит пишет, что послал несколько вестников, но ты первый, кого мы узрели за два месяца. Выходит, мудрено прорваться.
- Ничаво, Бог сподобил...
Ему действительно повезло. Ляхи, удручённые жестоким поражением, не ожидали каких-либо новых вылазок, по крайней мере в ближайшее время, да ещё разразилась внезапная пурга, потому Ананий беспрепятственно преодолел заставы. Однако чего тут объяснять? Добрался, и всё тут.
- О, какие злосчастия изведала лаврская братия! - воскликнул Авраамий, окончив чтение. - Мы доселе ничего не знали наверняка и за неимением точных вестей довольствовались слухами.
- Кругом ляхи... - проговорил Ананий, и Авраамий охотно подхватил:
- Да, да, вкруг Троицы настоящее кольцо: Радонеж, Дмитров, Ростов, Переславль, Суздальская земля - всё занято ляхами и ворами. Такоже и Москву обложили.
Старец любил давать объяснения, даже в том случае, когда в них не было необходимости. Это снискало ему славу довольно занудливого человека и прервало когда-то удачливо начатую придворную карьеру. Ещё при Фёдоре Иоанновиче его, звавшегося тогда Аверкием Ивановичем, лишили чина, имущества и отправили в Соловецкий монастырь. Десять лет срок немалый, но их явно не хватило, чтобы утишить гордыню и научиться смирению. Однако судьба распорядилась так, что совсем ломать себя не потребовалось. Некоторое время спустя, успешно показав себя в монашеском чине, Авраамий был взят из Соловков в келари Троицкой лавры. Эта должность, обязывающая представлять обитель во всех её внешних сношениях, давала возможность проявиться беспокойному нраву старца в полной мере. Он вёл многочисленные переговоры, заводил нужные знакомства, выдвигал планы; на все случаи жизни у него имелись свои соображения, которыми он охотно и часто без всякой необходимости делился с окружающими. В силу таких обстоятельств Авраамий должен был знать обо всём и как можно больше. Многочисленные осведомители поставляли ему разные сведения, так что услугами Авраамия нередко пользовался и сам государь.
Ананий, несмотря на немногословность, не успевал отвечать на обрушившиеся вопросы. Спасало то, что старец часто не добивался точных ответов; в его голове с поразительной быстротой совершались собственные умозаключения, а на их основе возникали видения, зачастую очень далёкие от действительности. Нарисовав таким образом картину осады, Авраамий воскликнул:
- Твой рассказ должен услышать сам государь. Он доверяет более чувствам, чем разуму. Да, да, чтобы добиться царской помощи, нужно впечатлить его. Я научу как. Скажи, что за время осады тебя уязвило более всего?
Ананий сразу представил глубокую воронку на месте убогой кибитки, и последующий крест - всё, что осталось от Груни и ребятишек. Две слёзные дорожки скользнули на бороду. В нескольких словах поведал он о своём горе; Авраамий преклонил колени перед иконами и сочувственно произнёс:
- Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, у них ныне ни болезней, ни воздыханий, но жизнь бесконечная... - потом подошёл к Ананию и заглянул ему в глаза. - Глубока скорбь твоя, и многие страждут такоже, но у царей иной счёт, их сердца смущаются лишь от всеобщей унылости и вселенского горя. Сможешь ли припомнить нечто великое, что более всего сокрушает дух и досаждает людям в осадном сидении?
Ананий подумал и сказал:
- Теснота... от великого скопища людей теснота проистекает и злость...
Он старался говорить понятными старцу словами, но они в его устах звучали слишком неуверенно. Рассказать бы, как плохо бывает человеку, когда нельзя укрыться от посторонних глаз ни с бедою, ни со срамотою; сколь много скверны поднимается тогда из глубин человеческой души, и обида, и зависть...
- Что ты? О таком нельзя даже заикнуться! - вскричал Авраамий. - Если сказать, что в лавре много людей, то как можно просить о присыле новых? Государю нужно давать иное, он любит про разные чудеса и знамения, чтобы по воле Отца Небесного нечто возникало или исчезало и требовало его царского участия, понимаешь? Неужели вам там ничего не являлось?
- Являлось... половина людей исчезло.
Авраамий подскочил и заглянул в усталые глаза Селевина. В жарко натопленной палате вдруг разом начали сказываться все напасти прошедших суток: бессонная ночь, трудный, полный опасности путь, дорожный холод.
- Ну иди, иди, покормись и отдохни, завтра договорим.
Ананий с трудом добрался до ночлежного места. Он весь день провёл в седле, надеясь достигнуть Москвы засветло. Так бы оно и вышло, кабы не заминка, случившаяся уже на подъезде, в селе Кулаковке. Место это было бойкое, населённое теми, кто промышлял извозом на Троицком тракте - возчиками да мастеровыми. Между ними постоянно устраивались кулачные бои, что и дало название селу. Здесь в большой харчевне путешествующие обычно делали последнюю остановку перед въездом в Москву. Приметив, что Воронок стал слишком часто спотыкаться, Ананий решил дать ему небольшой отдых. Однако всегда весёлое село встретило безлюдьем и мёртвой тишиной. Только древняя старуха потрясала руками над телом, неподвижно распростёртом у входа в харчевню. Ананий слез с коня и наклонился над несчастным, лицо которого было залито кровью. Ранение произошло недавно, потому что кровь ещё не застыла и тяжёлыми каплями падала на снег. Старуха тоже не успела прийти в себя: ужас стоял в её выцветших глазах, а беззубый рот раскрывался по-рыбьему, без звука. Напрасно было надеяться услышать от неё какие-нибудь объяснения. Раненый тихо постанывал, и Ананий внёс его в дом.
Большая и обычно шумная горница, наполненная простуженными голосами путников, радующихся скорому окончанию долгой дороги, на этот раз была пустынна и тиха. На голос Анания лишь колыхнулась занавеска, отделяющая хозяйскую половину, да послышалось сдавленное рыдание. Пришлось шумнуть построже, только тогда показалась испуганная, плачущая баба. Ананий приказал ей заняться раненым. Она с громкими причитаниями заметалась по горнице. Уверившись в миролюбии приехавшего, стали появляться и другие обитатели. С их помощью удалось узнать о том, что произошло.
Антип, так звали раненого, слыл здесь за доброго колдуна. Годами был не стар, но великие чары и кудесы мог на людскую пользу творить - помогал от хвори, сглаза, лихого человека, дурного заговора - к нему и шёл всяк со своей бедою. Никакой корысти через свой дар не имел, лишь единожды изменил сему правилу, когда взял в жёны Дуняшку, первую здешнюю красавицу. Не иначе как приворожил гордячку. Недавно случилась беда: налетели казаки из Тушинского стана, многих в селе пограбили, а у Антипа молодую жену увели. Кулачные бойцы проявили тогда удивительную робость и даже не пытались противостоять разбойникам. Антип не стал их стыдить, но так глянул, что их от стыда пот прошиб. Бросился вдогон сам и скоро нашёл свою Дуняшу в воровском стане. Похитители потребовали выкуп. Пристыженные сельчане собирали его всем миром и вручили в назначенный срок. Два дня назад женщину вернули, а ныне те же самые воры налетели и забрали её снова. Антип молил их добром, взывал к совести - всё напрасно: ржали, как дикие жеребцы, и новый выкуп потребовали, не то, сказали, пустим Дуню-колдунью на казацкую утеху. Не стерпел тут Антип, пригрозил охальникам, те пуще загоготали, а отсмеявшись, посуровели и спросили: знаешь, поди, что с бодливой коровой делают? Рога сбивают! Тут и ударили саблей.
Подобные истории случались тогда повсеместно, не было ни одной деревни, где бы бесчинствующее ворье не оставило о себе злой памяти. Пока шёл разговор, Антип пришёл в себя и попытался слезть с лавки. Бабы даже не пытались противодействовать, замерли, наподобие истуканов.
- Ты куда направился? - удивился Ананий.
- К ворам, - прохрипел Антип, - всё ихнее скопище по ветру развею.
Бабы испуганно переглянулись. Водились среди колдунов особенные умельцы, кто с небесными стихиями мог управляться, их так и звали: облако-прогонники. Неужто их Антип из таковских? Ананий остановил его за рукав:
- Вертайся назад! А вы чего молчите? - это уже к бабам. - Видите мужик не в себе?
- Как же, его удержишь, - послышались голоса, - коли что забрал себе в голову, так хоть тресни - не своротишь, не уняньчишь.
Возвращённый на лавку Антип, почувствовал сильную руку приезжего и взмолился:
- Отпусти меня, добрый человек. Томится моя горлица в тесной горнице, сетями уловлена, но покуда не сломлена. Вижу, чую... Ветер завеет, мороз затрещит - попадёт голубка в ощип, отпусти, пока не поздно...
Непривычно говорил раненый и уж больно складно для бреда.
- Что сделаешь? - удивился Ананий.
- Как смогу, помогу. Я весь ихний разбойный вертеп протараканил, ходы-выходы вызнал, к кому хочешь подберусь. На атамана напущу корчу, на пособников - порчу, мало времени и не станет змеиного племени.
- На какого атамана?
- На того, кто горлицу держит. Прозывается Пасюком...
Разговор с раненым становился всё более интересным. Всю дорогу думал Ананий о своём деле, как лучше исполнить клятву, данную Даниле. Жизнью своей он не дорожил, она потеряла для него всякий смысл, однако хотелось отдать её подороже, с пользой, потому и думал: как. Этот раненый чародей казался подарком судьбы. Не знамо какой он искусник в своём ремесле, но человек ему наверняка полезный. Только вот насколько опасно раненый? Тот будто уловил его сомнения и сорвал повязку с головы. По лбу потекла свежая кровь. Антип начал совершать круговые движения руками и заговорил:
- От царя, царя, от Реза шли три брата: ножами резались, саблями бились, топорами рубились, кровь не шла, ничего не деялось, поруб затянулся, болезнь развеялась...
И точно - прямо на глазах ток крови прекратился.
- Ты видел? - спросил Антип, прервав заговор. - Голова помята, но с плеч не снята, покуда так, любую хворь изгоним.
Более сомневаться не имело смысла. Тотчас разыскались сани, куда уложили раненого. Бабы заботливо укутали сто медвежьей подлостью, обретшая голос древняя старуха принесла каких-то снадобий и стала совать их Ананию:
- Ты, касатик, побереги сыночка, остуживай, где надо, он у нас страсть какой запальный. Ну, с Богом!
Привязал Ананий своего Воронка к саням, набросил на плечи драную шубейку и покатили они дальше. Первую часть пути Антип был возбуждён и говорил без умолку, должно быть, действовали старухины снадобья.
- Всё идёт, как Господь предрасположил, о том, что нынче поеду по своей беде вместе с молчуном, явные знаки были дадены. Будем горе сливать да верёвочкой завивать.
Ананий удивлённо обернулся:
- Как об этом можно знать наверняка?
- Очень даже можно. Ночью курица дурным голосом вскричала, а куроклик завсегда к беде. От того крика в ухе всё утро свербело - такой ухозвон только перед дорогой бывает.
- Ну а про меня как узнал?
- Узнал, головы не ломал, мне одного взгляда довольно. Человек из разных стихий состоит; к примеру, земля тело ему даёт, огонь теплоту, солнце очи зажигает, Чермное море кровь вливает, из мглы жилы волокутся. Какая стихия верх держит, такая и жизнь человеческую уряжает. В тебе земля и солнце верховодят. От земли - темнота и молчаливость, от солнца - сила и бесстрашие. Это то, что дано от рождения, к нему жизнь своё прибавляет. Не всяк с пути сойдёт да над лежащим склонится. Обожжённое место завсегда чутко, значит, обожгла тебя недавно собственная боль. Вот и предстал ты мне, как на ладони. Не носи в себе камень, расскажи про своё горе.
Ананий тяжело вздохнул и вдруг, сам не зная почему, завёл протяжный разговор. Рассказал про Груню и ребяток, никакой малости не упустил, даже такой, о чём не позволял себе думать. И про их горькую кончину, о которой ничего не знал наверняка, а мог только догадываться. И про братьев не забыл, и про свою последнюю клятву умирающему Даниле. Вся жизнь прошла перед глазами, никогда из него столько слов не выходило. Уже на подъезде к Кремлю глянул он на притихшего Антипа и увидел, что тот, сморённый дорогой и долгим разговором, крепко спит. Ананий не обиделся, с его души точно и впрямь камень скатился, полегчало, а это многого стоило.
Вот и подворье, приехали.
Утром следующего дня Палицын, уже не надеясь на красноречие приезжего, сам отправился во дворец. Каждый раз бывая там, он не переставал удивляться происшедшим переменам. На первый взгляд всё осталось прежним: стены, роскошь, освящённый веками дворцовый чин. Но только на первый взгляд. На самом деле изменилось нечто большее, изменился дух. Прежние цари считались как бы высшими существами, их могли любить или ненавидеть, бояться или жалеть, но мысль о чём-то вроде насмешки не могла даже прийти в голову. При Шуйском это стало привычным. Бояре, соперничающие знатностью, не могли простить ему внезапного возвышения. Их малопочтительные суждения охотно подхватывались простолюдинами, радовавшихся случаю весело прокатиться насчёт властей. Севший на московский трон низенький толстый старичок, подслеповатый, лысый, с редкой бородёнкой и по-жабьи широким ртом, давал немало поводов для насмешек: и этим своим обликом, более подходящим для торговца из свечного ряда, и лукавыми делами, и смешными попытками показать несуществующую доблесть.
Борис Годунов, помыкая угодливым царедворцем, запретил ему в своё время жениться. Оказавшись на троне, гот сразу же обеспокоился заведением наследника и взял в жёны молодую Марью Буйносову. Супругов разделяло почти сорок лет, но старичок стал упорно трудиться, и его радение было скоро вознаграждено: месяц назад жена принесла ребёнка, увы! это была дочь. Предстояло новое изнурительное радение. Быт царей - дело вовсе не семейное. Царственные супруги почивали отдельно, но, ежели царю приходила охота, об этом оповещалась царица, а за ней и весь дворец. Шуйский явно злоупотреблял посещениями. Даже обычно невозмутимая охрана проявляла живой интерес:
- Опять на птичий грех потянуло?
- Что ты? Птичка прилетает, а наш прихрамывает, того и гляди на руках вносить станут.