У Афанасия и Макария, занимавшихся похоронными делами, работы в этот день не шибко прибавилось. Тем более угнетала их малозначительность содеянного, особенно Афанасия, которому с трудом удавалось сдерживать свои порывы. Звание послуха обязывало безропотно нести любое бремя, тем паче такое богоугодное, как снаряжать человека в последний путь, однако ему хотелось сделать нечто более значительное, не в замену, а сверх того. Тогда возникла у него мысль обойти с образом Сергия крепостные стены с внешней стороны и покропить святою водой сделанные в тот день повреждения, чтобы через них дальнейшей разрухи не произошло. Макарий засомневался: не превышается ли тем их послушничий чин, ведь распоряжаться святыми дарами может лишь тот, кто рукоположен. Афанасий заспорил и для прояснения истины отправился к своему наставнику Корнилию. Старец был мудр и томление юных послухов хорошо понимал. Ещё понимал он, что на грани жизни и смерти нельзя остужать того, кто хочет свершить более ему положенного. Ежели это на пользу общему делу или только свершающему, пусть будет так.
- Опасное то дело, - ответил он, - хотя и благое по сути. Там, за стенами, никто вас не защитит, один на один останетесь с супостатами.
- С нами святой Сергий будет! - в один голос воскликнули отроки и пали на колени, прося благословения.
Корнилий прочёл над ними молитву и отпустил, сказав, что об их выходе договорится сам, а им нужно подготовится к духовному подвигу, причаститься и ждать сигнала. Потом отправился к Голохвастову, отличавшемуся большей отзывчивостью, нежели Долгорукий. Корнилий попросил его устроить выход отроков для выполнения святого дела и защитить их ответным огнём, если поляки станут палить из пушек. Голохвастов поморщился, затея показалась сродни ребячьей забаве. Корнилий заглянул ему в глаза и сказал:
- Отроки чисты в помыслах, такие побуждаются самим Господом, в воле которого сделать чудо из забавы.
Перед речью и ясным взором старца устоять было трудно, и Голохвастов согласился. На очереди оказался Иоасаф, который тоже усмотрел в задуманном предприятии немало риска. Корнилий напомнил, что послухи уже выдержали несколько искусов, успешно проявив себя, как в самой обители, так и за её пределами, что они созрели для более серьёзных испытаний, что в них бурлит духовная сила, которую нельзя более держать в закрытом сосуде из-за опасности испортить его содержимое. В конце концов Иоасаф тоже согласился и выразил желание лично исповедать отроков. Ещё распорядился взять из ризницы парадный образ святого Сергия в богатом окладе, что вызвало большое неудовольствие казначея, посчитавшего явно неоправданным подобный риск.
- Такое богатство может искусить и более твёрдых в добродетелях, чем сии малые, - сказал он, - не лучше ли дать им что-нибудь попроще?
- Здесь не подобает скупиться, - ответил Иоасаф, - вспомни, что Господь не велел приносить ему порченые жертвы.
В полночь отворились Святые ворота и под молитвы монастырских старцев два послуха двинулись в свой поход. Впереди с образом Сергия шёл Афанасий, следом нёс ведёрко со святой водой Макарий. Оба держали в руках по фонарю. От ворот повернули направо, этот участок стены был совсем не повреждён, его прошли быстро. Обогнув круглую Пятницкую башню, двинулись вдоль южной стены, здесь уже стали появляться следы нынешней канонады. Афанасий махал на них веничком и произносил молитву, Макарий по своему обыкновению гудел псалом. Так тихо и спокойно дошли они до Луковой башни, за ней началось то, чего так боялись старцы и воевода. Поляки, привлечённые двумя движущимся огоньками, сделали на всякий случай несколько выстрелов из ручниц. Им, словно того ждали, ответили с крепостных стен. Завязалась перестрелка. Пули свистели мимо отроков, по счастью, не задевая их, возможно, в эту ночь им действительно была дана охрана свыше, и они благополучно достигли угловой Водяной башни. Открылся западный участок, которому в нынешней канонаде досталось более всего. На Красной горе всполошились и дали несколько залпов, тоже не оставшихся без ответа.
Отроки тем временем спокойно вершили своё дело. Благополучно миновали Пивную башню, Келарскую, достигли угловой Плотничьей и двинулись по северной стороне, где им уже ничто не угрожало. Так, не получив ни единой царапины, вернулись они в крепость, где тут же были посвящены в иноческий сан.
Подвиг сей не прошёл бесследно, прибежчик из польского стана показал, что там только и разговоров, что о чуде: будто по ночам Сергий с Никоном обходят свою обитель дозором и кропят святой водою, оттого так крепки её стены и земной силе не подвластны. Ещё говорили, что Господь сих старцев оберегает, отвращает от них пули и ядра, а ежели те падают на покроплённые участки, то возвращаются обратно к пославшим и поражают их самих. Прибежчик утверждал, будто сам видел пушку, побитую своим же ядром. Так свершилось чудо, о котором упреждал Корнилий Голохвастова. Происшедшее навело того на сходную мысль: каждую ночь он стал высылать отряды каменносечцев, которые заделывали полученные днём повреждения, и к утру стены становились как новые. И это тоже можно было считать чудом.
Канонада крепости продолжалась. Прибыли тяжёлые осадные орудия, которые стали причинять более весомый урон. Треснул верх у Водяной башни, разбился большой колокол Духовской церкви, пробило кровлю Успенского собора, засыпало колодец. Более всех досаждала новая пушка Трещера, установленная на Волкуше. Она обладала особым хрюкающим звуком, заслышав который каждый старался спрятаться за каменную стену. В такое время у подобных укрытий собирались десятки людей. Росло число убитых и раненых, все ожидали скорого приступа и усердно молились о заступничестве. Уныния не было.
Сапега, не удовлетворённый результатами стрельбы, искал новые средства воздействия на непокорных и готовился к решительному штурму. В свои намерения он никого, кроме Лисовского, не посвящал. Прибежчики и пленники, которых удавалось захватить во время осторожных вылазок, ничего определённого сказать не могли, хотя все ощущали напряжение и ждали скорой грозы. Первый громкий раскат прозвучал 6 октября у мельницы.
Нападение возглавил сам Лисовский. Ночью он выслал вперёд несколько казаков, чтобы вырезать дозорных, а затем стремительным броском овладеть мельницей. Не получилось. Там не спали и службу несли зорко. Ползунов вовремя заметили и подняли тревогу. С крепости ударили пушки, ударили дробом по заранее пристрелянным местам, и многих казаков положили на месте. Лисовский, изрядно хмельной - трезвым он никогда в дело не ходил - крепко выругался: воронье который раз удивляет боевой выучкой, ну, ничего, на этот раз им будет устроена бойня по всем правилам. Он приказал своим людям отойти и, перестроив их, завёл с другой стороны, с той, где мельница заслоняла крепостные пушки и делала их безопасными. Казаки открыли убийственный огонь и под его прикрытием стали приближаться. Защитники оказались в затруднительном положении: противник был невидим, приходилось стрелять наугад, тогда как стоящая на взгорке мельница являлась средоточием неприятельского огня. Из-за окружающих её земляных валов то и дело слышались вскрики, свидетельствующие об ещё одном удачном вражеском выстреле. Защитникам не было резона и выходить за валы, чтобы встретить нападающих на подходе, ибо об их числе и направлении движения ничего не было доподлинно известно. Приходилось только ждать и постепенно терять людей.
Командовавший защитниками Михайла Брехов вынужденно послал за подмогой. К счастью, отрывать для этого своих воинов не пришлось: на мельнице в это время оказалось несколько мужиков, пришедших за дневным намолотом. Они были спешно отправлены в монастырь, один только находившийся среди них Суета отказался уйти. За несколько дней пребывания парень сделался известным всей лавре из-за своих громадных размеров и удивительной неуклюжести, сразу ставшей предметом насмешек. Брехов настойчиво пытался отправить его назад: ну, куда-де я тебя поставлю, у меня и оружия такого не найдётся. Суета вместо ответа принялся выворачивать одну из мельничих опор.
- Погоди, чертяка, ведь завалишь нас, - встревожился Брехов.
- Ничё, - невозмутимо отвечал Суета, - их тута ещё много, - и стал примеряться к новому бревну.
Брехов в конце концов сдался и направил его к мельничному пруду, дав в придачу пять человек и наказав не высовываться без команды. Сам отправился на валы, чтобы первым встретить нападающих. Его удивительная сноровка в сабельном бою должна была проявиться сегодня в полной мере.
Раздался свист, к мельнице с криками и улюлюканьем бросились казаки. Завязалась жестокая сеча. Нет ничего страшнее ночной резни - звенит железо, хриплые глотки изрыгают проклятия и стоны, в любой миг из мрака может выскочить смертоносная сталь, и будь ты трижды искусным воином, твоё искусство бессильно перед случайно брошенным ножом неуча. Славно сражался в эту ночь Брехов, возле его ног уже лежало несколько тел, а ещё не менее десятка с воплями отскочило прочь, зажимая полученные раны. Но и сам он был ранен в нескольких местах, особенно донимала рана в боку, которая отзывалась острой болью всякий раз, когда приходилось поднимать руку, а поднимать её приходилось часто. Оглядываясь по сторонам, он видел, как падают его люди, как всё уже сжимается кольцо врагов. Оставалось последнее средство, и Брехов дал условленный сигнал.
Суета появился в тот самый миг, когда враг готовился торжествовать победу. От первого удара его бревна раскололись сразу три казацкие головы, второй удар пришёлся на самое скопище, послышались вопли ужаса и хруст ломающихся костей. Теперь темнота стала против нападающих, ибо они не смогли быстро распознать источник этой всесокрушающей силы. Достаточно было ещё одного крепкого удара, чтобы в них вселился ужас, и они в страхе бежали. Пространство вокруг Суеты очистилось сразу на несколько саженей, и он спокойно пошагал дальше, вздымая своё бревно. Раздавшиеся затем вопли и крики говорили о том, что его проход имел те же последствия. Враг откатил назад на всём протяжении. Брехов с трудом добрался до Суеты и уткнулся ему в грудь - выше никак не доставал, хотя сам был не из низких.
- Ну, малой, спас ты сёдня всех нас, - воскликнул он в восхищении.
- Чего там, - застеснялся Суета, - надо бы бревно потяжельше, они сызнова сунутся.
Брехов огляделся, защитников оставалось мало, второй приступ наверняка не выдержать. Приказал снести убитых и раненых на мельницу, потом собраться там самим и ожидать следующего нападения. Надеялся, что под защитой мельничьих стен сможет продержаться до прихода подмоги. Суету же приказал беречь и охранять, как важную особу, это, сказал, наша главная надёжа. Не пожалел своей фляги с хмельным зельем, снял с пояса - бери. Суета помотал головой: я, ответил, из пруда только что напился. Такой вот был этот Суета, без всякой хитрости.
Новый приступ ждать себя не заставил. Нападавшие продвигались осторожно, боязливо озираясь по сторонам и молясь о том, чтобы их миновала эта страшная неведомая сила, от которой нет никакой защиты. Но всё ж продвигались и наконец достигли самой мельницы. Тут они немного осмелели, стали подавать злые голоса и позорить защитников, надеясь выманить наружу. Кто-то предложил спалить мельницу, предложение одобрили и начали собирать хворост. Появившийся Лисовский решительно пресёк эту попытку, очевидно, у него относительно мельницы были какие-то свои намерения. Тогда принялись за ворота: стали рубить их боевыми топорами, ковырять ножами, наседать плечами - в общем, каждый старался, как мог. Нашлись и такие, кто вздумал карабкаться наверх, в расчёте проникнуть на мельницу с крыши. Защитники сидели тихо, приходилось только гадать, как долго смогут выдержать удары дрожащие под напором ворота. Напряжённую внутреннюю тишину нарушило внезапное сопение, оглянулись - это Суета, взяв под мышку мельничий жёрнов, поднимается по лестнице к слуховому окну. "Куда? Зачем?" - послышались голоса, несоразмерность жернова и окна была слишком очевидной. Но Брехов успокоил: парень лучше нашего знает, что делает. Суета подобрался к слуховому окну, начал просовывать жёрнов - не лезет. Но разве то препятствие? Так надавил, что затрещали брёвна сруба, разошлись и пропустили камень. Многопудовая махина с тяжёлым шумом ухнула вниз, как раз на собравшихся у ворот. Дикие крики огласили окрестности, движение у мельницы на время прекратилось. Однако растащив убитых и покалеченных, казаки снова принялись за дело. Ворота держались из последнего. Брехов расставил защитников по местам, они молились и просили Бога помочь подороже продать свои жизни. Суета встал как раз напротив с бревном наперевес, его он намеревался вонзить в толпу нападающих и рассеять их.
Намерению этому не суждено было свершиться. С криком и гиканьем налетела на казаков подоспевшая помощь из крепости. В числе первых скакал Данила Селевин, решивший во что бы то ни стало выручить своего помощника и друга. Он летел птицей, и конь, будто чуял, вынес его на самого Лисовского. Пан был отчаянным рубакой и в равных условиях Данила против него, наверное, не устоял бы, но сейчас он налетел на стоящего и к силе сабельного удара прибавил стремительный полёт своего вороного. Лисовский, хоть и взял защиту, но сдержать удара не смог, сабля Данилы скользнула вниз и пронзила ему руку. Пан упал на холку коня. Троицкие воспрянули и ударили с удвоенной силой, их поддержали защитники мельницы. Казаки смешались и отступили. Началось ликование. Оно, как оказалось, было преждевременным. Лисовский собрал казаков и обратился к ним с речью. На этот раз в ней не слышалось обычных угроз, он говорил как боевой товарищ. Доколе, сказал он, вы, казаки, перед которыми трепещут лжецари и самодержцы, будете позволять помыкать собою презренным чернецам? Неужто у вас не хватает сил и доблести, чтобы отстоять казацкую честь и отомстить за рану своего начальника? Он вспорол рукав кунтуша, все увидели окровавленную руку и воскликнули:
- Вдарим в сей же час, веди нас, батько! На погибель!
И снова закипел кровавый бой. Лисовский, поддерживаемый слугой, напряжённо следил за бьющимися и старался отыскать своего обидчика. Надеялся более не на зрение, а на злое чутьё оскорблённого воина. Несколько раз казалось, что он видит его, но точной уверенности не было. И, наконец, после томительного ожидания чутьё подсказало: вот он. Данила в это время схватился с одним из казаков. Лисовский спешно пустил коня и, приблизившись, навёл пистоль. Грянул выстрел. Данила вздрогнул и выронил саблю, обрадованный казак нанёс свой удар и, увидев, что его грозный противник пал на землю, издал ликующий вопль. Но радость оказалась недолгой. Рванулся к нему Михайла Брехов и, собрав все силы, ударил гак, что разрубил казака надвое. Гибель своего спасителя приметил и Суета, ухватил он половчее бревно и двинулся в сторону Лисовского. Тот застыл в нерешительности, гордость старого вояки не позволяла ретироваться перед презренным мужланом. Если бы не казаки, бросившиеся на выручку разбойного батьки, пришлось бы ему так и остаться здесь со своей гордостью. Вокруг Суеты завязался яростный клубок. Нет, слаба оказалась казацкая сабля против троицкого бревна, убитые и покалеченные тела росли горой, а клубок всё продолжал разматываться кровавыми нитями. Необходима была передышка, и Лисовский скомандовал отход. Для защитников, державшихся из последних сил, это оказалось кстати. Брехов приказал подобрать убитых и раненых и двигаться к крепости, а сам с несколькими добровольцами остался для прикрытия. К счастью, передышка вышла достаточно длительной, что позволило живым и мёртвым благополучно достигнуть монастырских стен. Суета шёл одним из последних, и на руках у него лежал Данила Селевин, ещё подававший признаки жизни.
Защитников мельницы встречали как победителей. Убитых было велено похоронить по высшему чину, а умирающих постричь в монахи, с тем, чтобы они предстали перед Царём Небесным в ангельском образе. Приступили с обрядом и к Даниле, а он отказался: я, сказал помертвелыми губами, ещё погрешу. И ведь как в воду глядел. Осмотрел его Корнилий и приказал везти в больничный корпус. Раны у Данилы оказались не смертельными. Пуля Лисовского раздробила палец, а сабля казака скользнула по рёбрам и глубоко в тело не вошла. Крови, правда, вышло много, оттого и сбледнел Данила, навроде мертвяка. Корнилий остановил кровь травами и велел прикладывать к голове холод, чтобы прогнать жар.
Данила метался в горячке и выкрикивал страшные слова, всё ему чудилась ночная рубка. Потом грозные картины отступили, привиделась Марфа, обвивавшаяся вокруг стройным девичьим телом, и красавица-монахиня, одарившая его таким жарким взглядом. Однажды видение стало явью: Ксения, совершавшая обход раненых, задержалась у запомнившегося молодца и положила руку на горячий лоб. Данила очнулся и прошептал:
- Поцелуй, царевна, на прощание.
- Успокойся, - ответила Ксения, - на прощание целуют мёртвых, а ты будешь жить.
Данила что-то прошептал и снова впал в беспамятство, но Ксения каким-то чутьём поняла: "хочу быть мёртвым", и удивилась жизненной силе красивого воина. Удивлялся и Брехов, навестивший раненого друга. В короткие минуты просветления он всё время расспрашивал о Ксении. Брехов рассказал всё, что знал. Самозваный Димитрий велел убить царя Бориса, царицу Марию и сына Фёдора, но наслышанный о красоте царевны Ксении, взял её к себе в наложницы. Взял, вроде как в отместку Годунову, но скоро так привязался к ней, что не захотел знать других и даже начальный угар от уже сосватанной ему Марины Мнишек прошёл. Тогда советчики Самозванца насильно постригли Ксению и отправили в девичий Владимирский монастырь.
- А здеся она как оказалась?
- В прошлую зиму царь Шуйский приказал перенести в лавру прах невинно убиенных, Ксения участвовала в погребении да так и задержалась. Тута, в Годуновской гробнице, что возле Успенского храма, и ей место приуготовлено, видел небось?
В ответ Данила что-то прошелестел губами. "Насильно" - только и разобрал Брехов, а после догадался, что это связано с пострижением Ксении и подумал: "Вот дурень, на кого замахнулся глупый сотник, на саму царёву дочку, к тому же ещё и постриженную". Вслух, однако, ничего не сказал - может, парень на последнем издыхании, так пусть потешится.