Затем он уставился отцу прямо в глаза и протянул руку за деньгами.
- Хорошо, - сказал он, пересчитав их (дважды). - Начнем завтра, прямо с рассвета. Еду принеси с собой.
По дороге домой отец был необычайно молчалив. Обычно во время прогулок он размышлял вслух.
- Эвксен, - сказал он наконец, - ты многому сможешь научиться у этого человека.
Я был удивлен. На самом деле, удивительно было уже то, что отец вообще пошел на эту сделку.
- Да, отец, - сказал я.
- Этот человек (и Диогена в нашем доме отныне и навсегда именовали "этим человеком") в своем деле очень хорош. В сущности, это лучшее вложение средств из всех, которые я совершил ради моих сыновей.
Примечательной чертой моего отца - человека недалекого и недальновидного - было то, что время от времени он оказывался совершенно прав.
Глава вторая
По любопытному совпадению начало моего ученичества под руководством знаменитого Диогена пришлось на тот день, когда царек незначительного племени, обитающего на севере Греции, был убит в стычке с такими же дикими соседями. Звали этого человека Пердикка, и владычествовал он в области под названием Македония.
Пердикка был вторым из трех сыновей царя Аминты. Он добился трона, убив своего старшего брата Александра в соответствии с тамошними правилами делопроизводства, и по стандартам Македонии проявил бы себя в качестве царя весьма удовлетворительно, если бы только получил такой шанс. После него остались сын и младший брат, который был назначен регентом при малолетнем царевиче.
Как нетрудно догадаться, мальчик вскорости умер, и младший сын Аминты, Филипп, стал царем. Ему было двадцать три года.
Восьмью годами ранее блестящий фиванский полководец Пелопид, маясь бездельем между бойнями, развлекался истреблением северных дикарей. Пытаясь избавиться от него и притом не потерять ничего ценного, царь Пердикка предложил ему своего младшего брата в качестве заложника, так что юный Филипп на три года отправился в Фивы гостем Пелопида и его еще более блестящего и успешного коллеги, фиванского главнокомандующего Эпаминонда - человека, которого все его соперники считали самым проницательным и передовым военным мыслителем тех дней. Именно Эпаминонд практически переоткрыл искусство войны, сменив критерии победы. Раньше победителем считался тот, кто получал контроль над полем битвы, складывал оружие и доспехи поверженных врагов в огромную кучу и посвящал убитых местному божественному покровителю; Эпаминонд продемонстрировал всему миру, что лучшим способом выиграть битву является уничтожение возможно большего числа противников, а кучи сверкающих шлемов и нагрудников могут отправляться в Аид. Новизна этого подхода не ускользнула от впечатлительного юного Филиппа, и поскольку он не был истинным греком и, соответственно, не питал чисто эллинского благоговения перед горами поеденных ярью доспехов, он основательно увлекся новым фиванским методом, намереваясь овладеть им и, по возможности, улучшить.
Итак, Филипп проходил свой курс обучения, а я - свой. В первое утро я явился спозаранку с восковыми табличками для заметок и обедом, сложенными в сумку из козьей кожи, чтобы обнаружить, что Диогена на месте нет. Почему-то это меня вовсе не удивило. Как я, кажется, уже упоминал ранее, при первой нашей встрече я заметил, что хотя Диоген, без сомнений, был очень грязен и нечесан, его неряшливость имела комфортабельный, уютный характер, которая придавала ему аутентичный вид, не создавая при этом никаких неудобств ему самому. Определенно это была не та степень мерзости, какой можно ожидать от человека, скажем, ночующего в старом сосуде из-под масла.
(Очень проницательно с моей стороны. Внешний вид Диогена был своего рода произведением искусства, и когда я узнал его получше, то обнаружил, что по утрам он работает над своим лицом, одеждой и волосами дольше, чем самая разборчивая светская львица).
Я уселся в тени и стал ждать; через какое время появился Диоген, катящий перед собой свой проклятый горшок, подобно Сизифу из сказок. О его приближении можно было узнать издалека, поскольку сосуд производил грохочущий звук, напоминающий шум далекого пресса для оливок. Стоял жаркий день, и когда Диоген показался наконец в поле зрения, он уже сильно потел.
- Нечего рассиживать, - задыхаясь, сказал он, поймав мой взгляд, - иди сюда и помоги мне с этой хреновиной.
Я осторожно положил сумку и поспешил к нему. Он ухитрился закатить сосуд в выбоину на дороге, где тот и застрял, и нам вдвоем пришлось изрядно потрудиться, чтобы его освободить. Когда нам удалось наконец установить его на нужном месте, Диоген рухнул на землю и приказал мне пойти и принести воды, что я и сделал.
- Так-то лучше, - сказал он, утирая бороду и передавая мне чашу.
- Ладно, давай-ка проясним несколько вещей сразу, перед тем как начинать тебя учить.
Он некоторое время рассматривал меня, потом покачал головой.
- Ты умный парень, это с первого взгляда можно сказать, поэтому я не стану тратить время и силы, чтобы произвести на тебя впечатление. В общем, я обдумал нашу ситуацию и решил, что могу научить тебя нескольким вещам помимо того бессмысленного дерьма, которым я занимаюсь за деньги. Предполагается, конечно, что ты хочешь учиться, - добавил он. - Поскольку если это не так, то вали отсюда и развлекайся весь день как хочешь. Мне достанутся деньги твоего отца и мы оба останемся довольны.
Я немного подумал.
- Я не возражаю против учебы, - ответил я, - если она интересна и полезна. Отец думает, я должен стать философом.
Диоген кивнул.
- Весьма достойное желание. Понятия не имею, что значит это слово. А ты?
- Возлюбивший мудрость, - ответил я. - По крайней мере, таково его буквальное значение.
Диоген прислонился затылком к теплой стенке сосуда и закрыл глаза.
- Возлюбивший мудрость, - повторил он. - Возникает парочка вопросов: что такое мудрость и является ли она тем, что можно любить?
- Прощу прощения? - сказал я.
- Э, да брось, - ответил Диоген. - Это же самые основы. Ладно, давай сначала ответим на второй вопрос - но учти, только потому, что первый слишком для меня сложен. Возлюбивший мудрость; допустим, ты знаешь, что такое любовь.
- Более или менее, - сказал я.
- Ладно. Итак, существуют вещи, которые ты можешь любить - красивые люди, город, в котором ты живешь, твои родители и дети - а есть другие вещи, которые ты любить не можешь, например ручка мотыги, стрижка ногтей или очистка плуга от засохшей грязи. Ты можешь ценить хорошо сделанную ручку мотыги - ясеневую палку без сучков, тщательно обструганную и отполированную, от которой твои руки не покроются волдырями - но я не могу представить, чтобы кто-то в здравом уме влюбился в ручку мотыги. Уловил ли ты это различие?
- Думаю, да, - сказал я. - Ручка мотыги должны быть полезна в практическом смысле. Другие вещи, о которых ты говорил, более... ну скажем, духовные.
Диоген кивнул.
- Неплохо сказано, - заметил он. - И то же самое относится к двум другим примерам, полагаю. Подстриженные ногти не мешают при ходьбе, а чистое лезвие плуга легче врезается в землю. Красивые мужчины и женщины, город, друзья и родственники, с другой стороны, могут быть бесполезны или даже совершенно несносны, но ты все равно будешь их любить. Пока что все верно?
- Думаю, да, - сказал я.
- Хмм.
Его голос становился все ниже, говорил он все медленнее, мне казалось, что он засыпает.
- Значит, если философия - это любовь к мудрости, то мудрость относится к вещам, которые можно любить; мы ценим полезные вещи, но любим то, что вдохновляет нас и при этом не обязано быть полезным - и чаще всего бесполезно; на самом деле, если учесть все несчастья и боль, приносимые любовью, следует заключить, что вызывающие любовь сущности также способны превратить жизнь человека в сплошные страдания; в то же время ручку мотыги, которая начинает обдирать руки, при наличии хоть капли здравого смысла немедленно чинят или заменяют на новую. Отсюда заключаем: мудрость гораздо в большей степени является чирьем на заднице, нежели чем-то полезным. Разумно ли будет тебе, юноша, тратить время на ее изучение?
Я покачал головой.
- Полагаю, нет, - сказал я.
Диоген открыл глаза и уселся прямо.
- Ты полагаешь совершенно правильно, - заявил он с неожиданным воодушевлением. - О, я кое-что смыслю в мудрости, видишь ли, и если тебе очень хочется, могу и тебе рассказать. Я могу научить тебя немного разбираться в человеческой природе, изучая историю, и тогда ты увидишь, в какой беспорядок мы, люди, приводим все вокруг, пытаясь жить совместной жизнью в городах. А вот и вдохновляющий момент: у тебя появится это пьянящее, головокружительное чувство, отмечающее моменты величайшего озарения. Но все, что оно принесет тебе - это уныние, желание завязать с попытками быть добрым гражданином и переселиться в горшок. Вместо всего этого я предлагаю тебе поверить мне на слово, когда я говорю, что мудрость - а это всего лишь другое название истины - совсем не то, с чем стоит связываться. Держись от нее подальше; продавай ее другим, если это принесет тебе хотя бы драхму, но даже не думай пробовать ее на себе. Нет, я думаю, ты хочешь научиться чему-нибудь полезному и практичному, чему-нибудь такому, что позволит тебе заработать на безбедную жизнь в будущем. Как думаешь?
- Звучит в высшей степени разумно, - сказал я.
- Хорошо, потому что я в высшей степени искушен в этих материях. Я могу научить тебя противоположности мудрости, то есть безумию, и противоположности правды, то есть лжи. Договорились?
Я серьезно посмотрел на него.
- Договорились.
- Молодец, пацан.
Он оглянулся вокруг, рассматривая прохожих, затем опять посмотрел на меня.
- Ладно, - сказал он. - Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
- Прошу прощения? - переспросил я, озадаченный вопросом.
- Ты меня слышал, - сказал Диоген. - Чем ты хочешь заниматься всю оставшуюся жизнь? Земледелие? Сочинение речей? Война по найму? Хочешь ли ты стать человеком, который ходит с ведром и ветошью и моет бани, когда все остальные отправляются по домам? Или ты предпочел бы стать царем Персии, скажем, или диктатором Сиракуз?
Я улыбнулся.
- Не так-то это просто, - сказал я. - Есть вещи, мне недоступные, как бы сильно я их не хотел.
Диоген нахмурился.
- Это почему еще? - сказал он. - Ты просто не подумал хорошенько. Ладно, давай подойдем к вопросу научно. Что общего между мной, тобой, слепцом, торгующим колбасками около театра Диониса, и персидским наместником Ионии?
Я почесал в затылке.
- Я не знаю, - признался я.
- Для начала, - ответил Диоген, - все это двуногие, лишенные перьев.
Я решил, что он шутит, но он был серьезен.
- Ну конечно, это так, - сказал я. - Все это люди. Человеческие существа. Но это о ком угодно можно сказать.
- Правильно, - сказал Диоген. - О ком угодно.
Он встал, не утруждая себя скрюченной позой.
Я даже не представлял, какого он высокого роста.
- И если бы за бессмысленные обобщения награждали так же, как за представления, нас бы с тобой увенчали лаврами прямо сейчас. Пошло оно все в преисподнюю; пойдем заработаем немного денег. Занятие не столь почетное, как сидеть целый день в тени, неся околесицу, но... - он внезапно наклонился ко мне и понизил голос. - Ты умеешь хранить секреты?
- Конечно.
- Оно гораздо веселее.
Я посмотрел на него.
- Не уверен, что согласен, - сказал я.
Он вздохнул, скрестил ноги и уселся в пыль.
- В том-то и проблема с вами, что у вас нет чувства прекрасного, вы не цените волшебное и сверхъестественное. Поэтому вы столь ограничены.
Я нахмурился.
- Извини, - сказал я. - Я в замешательстве. Мне казалось, ты говорил о деньгах, а не о волшебстве.
- Правильно. - Он снова понизил голос; позже я научился распознавать этот сценический шепот, признак того, что меня сейчас одурачат. - Ладно, а что ты скажешь на такое предложение? Допустим, я расскажу тебе, что существует магический талисман, артефакт, обладающий силой заставить кого угодно отдать тебе что угодно и что угодно сделать. Интересно?
- Было бы интересно, - ответил я. - Если бы я верил, что такие вещи существуют.
- О, они существуют, - сказал Диоген. - И более, того, одна есть и у меня.
- Правда? - не забывай, я был очень молод. - Я тебе не верю.
- Что ж, я тебе докажу. - Он вскочил и пошел прочь. Мне пришлось бежать, чтобы не отстать от него.
- Куда мы идем? - спросил я.
- Увидишь.
По пути он продолжал расписывать выдающиеся возможности своего талисмана. Он не только подчинял людей своей воле, да так, что они и возразить не могли - он мог вызвать в них симпатию к тебе. Он мог заставить их даже любить тебя. Невольно я заинтересовался всем этим; Диоген, однако, шагал так быстро, что у меня недоставало дыхания, чтобы расспросить его подробно. С помощью своего магического амулета, продолжал он, он мог бы двигать горы - буквально, он мог бы заставить гору сняться со своего места и переползти на другое. Он мог создавать города и разрушать их; он мог накормить и одеть голодных и холодных или обратить в рабство целый народ; этот чудесный предмет был способен перенести человека через море, доставить в самые далекие уголки мира - от Островов Олова на дальнем западе до крайних пределов Согдианы…
Мы остановились перед пекарней.
- Но для начала, - сказал он, - давай сделаем что-нибудь попроще. Смотри внимательно. Я собираюсь заставить пекаря дать мне каравай хлеба.
- Ладно, - ответил я.
Он решительно кивнул, подошел к окну и стукнул по подоконнику.
- Утро доброе, - сказал он. - Мне бы каравай в четверть меры. Пшеничного, не ячменного.
- Изволь, - ответил пекарь. - Один обол.
Диоген разинул рот, выудил монету (в те времена мы носили мелкие деньги за щекой) и положил ее на прилавок.
- Спасибо, - сказал он и вернулся ко мне.
- Удовлетворен? - спросил он.
- Но ты не сотворил никакого волшебства, - запротестовал я. - Ты купил каравай.
- Точно, - ответил Диоген. - За мой магический талисман.
Я ничего не сказал - что тут было говорить. Все это было попросту глупо.
- Ты удивишься, - продолжал он с набитым ртом, когда мы возвращались к его сосуду, - когда узнаешь, на какое могучее волшебство мы все способны.
- Да уж конечно, - мрачно сказал я.
- О да. Например, я могу заставить воду течь в гору.
Я нахмурился.
- Правда? Без обмана?
- Без обмана. Конечно, мне понадобится мой волшебный талисман.
У меня начала болеть голова.
- О нет, - ответил я. - Ты не сможешь заплатить воде, чтобы она потекла вверх.
- Нет, но я могу купить кувшин, чтобы нести ее.
Это звучало так глупо, что я едва не ответил ему грубостью. Но не ответил. То есть я вообще ничего не сказал.
- Волшебство, - продолжал Диоген, - это просто. Так же, как и большинство других вещей в жизни. Хитрость в том, чтобы заставить людей верить, что они трудны.
Я остановился, как вкопанный.
- Хорошо, - сказал я. - Думаю, я понял, к чему ты ведешь. Ты хочешь сказать, что... - я помедлил, подыскивая верные слова. - ... что все зависит в первую очередь от того, как мы определяем то и это. Ты определяешь волшебство как возможность заставить людей выполнять разные действия, но исключаешь из определения деньги, которые им платишь. Вот как тебе удалось задурить мне голову.
Он покачал головой.
- Я тебя не дурил. Ты сам для себя все усложнил.
- Но, - настаивал я, - многие вещи действительно трудны, потому что... ну, просто они трудны.
Он улыбнулся.
- Правда? Назови хоть одну.
- Ладно, - я задумался на мгновение. - Полет по воздуху.
Он покачал головой.
- Нет. Я могу это сделать.
- Да ну?
- Честное слово. Без обмана. Отведи меня на гору или на верхушку старой башни в Квартале Горшечников, и я полечу по воздуху.
Он говорил так убедительно, что на мгновение я поверил ему.
- Точно?
- О да, - он ухмыльнулся. - Правда, полет будет недолгим, вот и все.
Мой брат Эвдемон любил играть в войнушку. Я и сейчас могу представить его с деревянным мечом и щитом, который отец сделал для него из рваного плаща, натянутого на рамку из лозы, наступающего сквозь маленький виноградник на склонах Парнаса на невидимых спартанцев. Я говорю - невидимых; разумеется, я их больше не вижу, но в те дни они были столь же реальны, как и все вокруг (мне тогда было пять, Эвдемону - семь). Разница между нами заключалась в том, что если Эвдемон бросался на них в атаку - один маленький мальчик против тысячи огнедышащих гоплитов - то я прятался за старым фиговым деревом и ждал, пока они не уйдут.
Отношение отца к воинственности моего брата то и дело менялось в соответствии с обстоятельствами. Например, когда Эвдемон разгромил фалангу саженцев оливковых деревьев (они превосходили его числом в соотношении тридцать пять к одному, однако постепенно он одолел их и обезглавил всех), отец три раза прогнал его вокруг террасы, а настигнув, обломал посох о сыновние плечи. С другой стороны, когда один из соседей спросил Эвдемона, кем он хочет стать, когда вырастет, а Эвдемон без раздумий ответил - солдатом, отец с умудренным видом кивнул и заметил, что для амбициозного юноши из хорошей семьи можно придумать и куда худшие жизненные стези. Позже я установил причину такой его реакции, и она может послужить уроком всем, склонным к чтению книг.
Многие годы спустя, когда отец умер, а мы стали разбирать ящик, в котором он хранил книги (у него было больше двадцати этих проклятых штуковин), намереваясь разделить их между собой и, если удасться, продать.
Пока мы со смехом перебирали их, вырывая свитки друг у друга из рук и зачитывая отрывки шутовскими голосами, Эвдемон с мрачной решимостью просматривал их, пока не не нашел то, что искал, сунул книгу за пазуху и поспешил прочь. Мы, конечно же, не могли такого спустить, не разобравшись сперва, чем именно так дорожил наш любимый брат (мы предположили, что это нечто непристойное); поэтому мы бросили возню с книгами, бросились за Эвдемоном и после некоторой борьбы сумели отобрать этот свиток. Оказалось, что это вовсе не грязные стишки или еще что-то в этом роде; это была растрепанная и зачитанная копия "Анабасиса" Ксенофонта - как я докажу чуть позже, крайне опасного и пагубного творения. Мы принялись дразнить Эвдемона этой книгой, однако он пришел в такое яростное и опасное состояние, что мы вернули ее ему, пока он кого-нибудь не изувечил.
Ты, мой юный невежда, не отличишь знаменитого Ксенофонта от репки, поэтому мне лучше рассказать тебе немного об этом человеке; если кто и несет ответственность за все произошедшее впоследствии, то это вполне может оказаться он. Ксенофонт был солдатом, наемником, одним из тех жалких, гнусных типов, необъяснимым образом переживших Войну - прошу прощения, Великую Пелопоннесскую Войну - и причем относился к той их части, которой не достало терпения подождать начала следующей войны дома.