- Да. Князь Добрит сказал: от сердца отрывает, а все-таки шлет.
Волота не может преодолеть радость, что разыгралась в сердце: пришпорил вороного и подъехал к посланцу от дулебов, обнял его и сказал растроганно:
- Спаси Бог тебя юный тысяцкий. Если бы князь Добрит знал, как это вовремя. Если бы только знал! Дружинники твои готовы к сече?
- А как же. Затем и отправились сюда.
- Тогда разворачивай ряды, и дели свою тысячу надвое. Пять сотен возьму я и встану в помощь вот к этим, ближайшим, с остальными пойдешь на выручку к воеводе своему Старку.
И закипела сеча, злее прежнего, и озлобились сердца тех, которые сошлись в битве, еще заметнее, чем озлоблялись до сих пор. Кто-то вкладывал гнев свой и злобу свою только в силу удара, падающего на голову супостата, да еще в осмотрительность, чтобы такой же удар не опустился на него, потому сопел лишь и оглядывался, отдуваясь, у кого хватало их - и гнева, и злобы, и силы - еще и на угрозы и проклятия.
- Это вам за Брайко! - говорил тот, что потерял только что собрата.
- Это за тысяцкого Чужкрая! - объяснял другой, да так зычно, что на его голос оглядывался кто-нибудь из обров и, или сторонился, видя, как падает убитым сородич, или удваивал гнев свой и шел на анта с обнаженной сталью и с обнаженной яростью, что не боялась и стали. - А это за себя, - встречал его тот же ант ударом под сердце, - на тот случай, если упаду, а отплатить будет некому.
Только Келагаст был последователен - каждый удар свой сдабривал одним и тем же:
- Это вам, степные тати, за Мезамира. И это за Мезамира. И это. Клянусь гневом Перуна, бога добра и бога кровавого: пока жив, до тех пор и буду мстить за брата своего, невинно убитому.
Он не впервые рубится с обрами. Тогда еще, как вернулся после беды, с телом Мезамира, в стан князя Добрита, он сказал Добриту: "Пошли туда, где я могу утопить гнев свой и ненависть свою в крови асийской". Князь отказывал, говорил, негоже бросаться в битву с безумным гневом в сердце, должен дать ему время хоть немного остыть и послушаться разума. Но Келагаст оставался непреклонным. И на Днестр пошел, и на Днестре такую засаду и такую погибель устроил обрам, которые шли против него, что Добриту следует пугаться за Келагаста и сомневаться в его благоразумии. Когда прибыла с земли Дулебской рать ополченская, а мужей, которые возглавили бы ее, оказалось немного, пополнил его сотню ополченскими и повелел сотнику быть тысяцким. Это не беда, что он слишком молод. Зато руку имеет прочную и отвагу в сердце не занимать. "Всадники из людей дулебских не ровня твоим дружинникам, - отметил Добрит, напутствуя молодого тысяцкого, - да ты не пеняй на это. Пусть учатся у них и стараются быть вровень с ними, раз нашу землю и народ наш постигла беда".
Келагаст не забывал этого наставления ни тогда, когда тренировал и лютовал тысячу, ни позже, как водил ее в сечу. Уповает на него, как и на свою выучку, и сейчас.
- Анты, берем гору! - кричал в полный голос и пришпорил жеребца, старался вырваться вперед, быть там, где и положено быть предводителю.
И крик этот не остался гласом вопиющего в пустыне. Воины почувствовали в себе, не зная, какую силу, с возросшей ратной отвагой, истово и ослеплено, налетели на обров бурей и, подобно буре, снесли их со своего пути.
- Гора! Гора!
Клич этот, отвагу эту почувствовал позади себя и князь Волот. И не только из уст сотен, которые привел и передал ему под руку Келагаст. Перли на обров, поредевшие сотни тиверцев призывали брать верх над обрами. Ибо уверены были: теперь за ними сила, за ними будет и перехваченная у супостата возможность.
- Князь! - настиг его в сече и встал рядом кто-то и отроков. - Выйди на время из рядов, должен сказать что-то.
- Говори здесь.
- Негоже здесь. Передай кому-нибудь из сотенных рать, тебя там, - показал назад, - там!
- Чьи это выдумки? Кто может указывать предводителю, где ему быть?
Но он сдержал, все же, жеребца и крикнул первому подвернувшемуся сотнику: "Будь за меня", - и снова к отроку!
- Что - там? Кто велел так?
- Сын твой, Богданко.
- Что?!
- Говорю, сын твой. Привел рать свою нам в помощь. Втикачами именуют себя.
Он не слушал дальше. Развернул вороного и погнал навстречу всадникам, которые - видел уже - выезжали и выезжали из леса.
Так уж очень радовался или умножал радость волнением - сам не знал. Единственно, в чем был уверен, - его ждут. Впрочем, ждут не все. Из всадников, вышедших на поляну и остановившихся перед самым полем боя, вырвался один и погнал своего жеребца на сближение с князем и с теми, которые были при князе.
- Отче!
- Сын!
Не далее как на полет стрелы стояло между ошалевших от крови мужей огнеликое творение Злобы и Тьмы - Чернобог и торопил каждого не медлить, спешить на кровавый пир и утолить жажду свою напитком мести: если не рядом, то почти рядом ржали, оповещая мир о безумии человеческом, кони, скрещивались, высекая искры и не только ударом копья о копье - слова о слово, ненависть о ненависть, там, в ветре страстей, лилась кровь, торжествовала злоба, прощалось с земным и цепенело перед неизвестностью загробной жизни человеческое. А тут на ближней округе поля боя, хоть и нехотя, все же покорно улеглась тишина, и брало верх другое царство - Белобога и его доброжелательной дочери Лады. Это они, боги Добра и Согласия успели осенить князей своей умиротворяющей тенью и напомнить им, находящимся на поддающейся Чернобожьему деянию поляне, что здесь вольно забыть об обязанности - быть в водовороте кровавом, как вольно и вспомнить, что один является сыном своему отцу, а второй - отцом сыну. А уж как вспомнили, не замедлили дать волю щедрости, которыми наградила их еще в день зачатия Лада, что на нее не скупился на протяжении всей их жизни Белобог. Обнимались растроганно и расточали жалобы на безлетье, которому позволено было разлучить их; воздавали хвалу благословенному, в божьих действиях, моменту, который свел их воедино и снова обнимались.
- Боги светлые и боги ясные! - первый опомнился и подал голос князь Волот. - Столько лет не виделись. Как ты ныне там, сын мой, на чужбине? Почему именуют так тебя и народ твой - втикачи?
- О, это потом, отче, как сойдемся после сечи. Говори, куда и против кого вести их, втикачей моих?
Волот не сводил с него любующихся глаз. Вот какой муж, и какой князь вырос, после пересиленной в свое время немощью, Богданко.
- Там и без нас справятся уже. Впрочем, сколько есть при тебе мужей, князь втикачей?
- Три тысячи.
- Оп!
- А еще князья Острозор и Зборко ведут своих. У них гораздо больше воинов, чем у меня, поэтому и опаздывают.
- Тогда это и есть она, наша перехваченная у обров возможность. Бери две тысячи скачи туда - показал направо, - к воеводе Власту. Остальных твоих всадников поведу я. Такой силой, думаю, не только на этом поле боя преодолеем обров, но и на будущее закажем им ходить в нашу землю.
XXV
Таким Баяна, пожалуй, и не видели еще. Сидел на привычном для правителя месте в палатке темный и страшный, словно обремененный тучей Перуна. И глаза зажмурил, будто целился на кого-то, и голову втягивал и втягивал в плечи. Вот-вот, казалось, оттолкнется и бросится на первого попавшегося советника, а бросившись, вцепится руками в горло и не выпустит уже, пока не увидит вываленный в изнеможении язык. Да хранит Небо от такого гнева. Было бы лучше не относиться к его совету и не быть здесь в этот злополучный момент. Да так, это было бы лучше.
- Турмы, ходившие сегодня на антов, здесь? - услышали, наконец, его голос.
- Здесь, Ясноликий.
- Тарханы, которые были предводителями в тех турмах, также здесь?
- Кроме тех, достойный повелитель, которые пали смертью храбрых.
- Храбрых у меня нет! - крикнул громким, тем, что гнет к земле, голосом. - Храбрые умирают на пути к славе, а не такой, как этот, позор.
Поднялся порывисто, и повелел тем, кого это касалось:
- Коня мне!
Конюхи не медлили, и каган не медлил. Вскочил на высокого, неугомонного, как и сам, жеребца и предстал перед турмами непокоренным, злонамеренным, еще яростнее, чем там, в палатке, не останавливался надолго. Вздыбил своего Белогривку перед одной из турм - и пошел дальше, вздыбил перед второй - и опять ушел. Похоже, будто искал кого-то и, не находя, произнес.
- Вы не достойны носить имя предков своих, - угомонил, наконец, жеребца и встал там, откуда всем был бы виден, всеми услышан. - Опозорили это имя, а затем себя, роды свои, и по законам племени заслуживаете самой наивысшей кары - изгнания. Но буду милостив. Знаю же: не все испугались и отступили перед антами, побежали с поля боя. В ратных подвигах, как и в ратном позоре, есть предводители. Укажите мне на них - и я освобожу всех остальных от позорного имени отступников и трусов, верну каждому, кто очистится, право называться витязем и аваром.
Турмы молчали, и довольно долго. Каган начал уже хмуриться, втягивать голову в плечи, вот-вот, казалось, потеряет терпение и возопит: "Прочь с глаз моих". Но в этот момент где-то в глубине, послышались сначала возмущенные голоса, далее - шум, еще дальше - споры-нарекания, даже настоящая сутолока.
Баян почувствовал себя удовлетворенным и не спешил вмешиваться. Если так, он может быть и терпеливым, тем более, что большого терпения, кажется, не надо: турмы клокочут уже гневом, выбрасывают и выбрасывают из рядов своих тех, что провинились.
- Карай их, Ясноликий! - требовали. - Это те, что побежали с поля боя. Это их страх стал позором для всех.
Те, кого выталкивали, упорно не поддавались, старались вернуться обратно и спрятаться в толпе людской. Но тщетны были они, их усилия. Кто скроет, встанет на помощь, когда у каждого сердце все еще отсиживается в пятках, а мысль спешит утешиться и оглядывается, радуясь: это же правда, что всех остальных оставят в покое, что этими жертвами и откупятся от беды?
Всех их, от кого отказались турмы, было не так уж мало, однако, не так много, чтобы колебаться. Поэтому, когда Баян обернулся к советникам и спросил, каким будет приговор: пусть трусов и отступников принимают роды свои, идут с ними, куда хотят, или советники намерены наказать их другим способом, - те не колебались уже и не молчали, как прежде.
- Зачем наказывать роды? - сказали. - Или роды виноваты, что эти трусы ввели их в стыд и позор? Будь справедливым, о, Достойный из достойных, карай лучше отступников, и карай их лютой казнью - смертью.
- И так, карай только тех, кто провинился! - требовали турмы.
По одну и по другую сторону палатки Баяна и на некотором расстоянии от него стояли подвластные лишь воле кагана всадники. Стояли и внимательно следили за своим повелителем, а услышав приговор советников, подобрали поводья, отвязали притороченные к седлам арканы. И не зря. Каган обернулся к одним, обернулся к другим и велел исполнить волю большинства. Всадники рванули с места и, подбадривая себя дикими посвистами, криками удовольствия или торжества, бурей налетели на обреченных, ловко закинули на их шеи арканы и потащили, насвистывая и торжествуя, в степь.
Все это произошло на удивление быстро. Когда каратели исчезли, и перед турмами улеглась тишина, не каждый поверил, что приговор выполнен уже, и онемел, ожидая худшего.
- Слава Баяну! - нашелся кто-то из передних и разрядил гнетущее безмолвие приветствием. - Слава непобедимому кагану аваров!
- Слава! Слава!
Всадники подняли к небу мечи и этим клялись Небом в пожизненной верности своему кагану, кричали, ширя темные рты, здравицу - и тем тоже свидетельствовали: они с каганом и готовы на все ради кагана. Пусть скажет, на кого идти - и пойдут, да повелит умереть - и умрут, не посрамивши имени своего, родов своих, тем более имени повелителя.
- Слава и хвала тебе, мудрый правитель! Слава и хвала! - горланили, особенно близкие - тарханы.
И Баян воспринял их хвалу как должное, оценил искренность, с которой произносилась она, а потом и сам расщедрился.
- Авары! - поднял над головой меч, требуя тишины. - Если мы сошлись вместе во взаимопонимании, и стали снова такими, как были - верны себе и уверенные в себе, открою сердце вам, витязи мои, и тем откроюсь весь, как есть. Не затем вел я вас на антов, чтобы вы напугали их силой нашей, завладели всем, что там есть, живностью и утвердились в Антии, как новые властители земли. Обманчивая она эта земля, не такая уж и медоносная, как о ней рассказывают те, кто видел ее всего лишь одним глазом. Другие помыслы владели мной, когда шел на антов, так как и путь уготовил вам другой. Пока вы рубились с ними, послы мои побывали у императора византийского и вернулись от него со счастливой для всех нас вестью: империя согласна: нам за Дунаем лучше, чем у антов, она дала разрешение поселиться на их землях.
И снова гремели окрестности от здравицы, которые произносили аварские турмы своем предводителю - Баяну. Поэтому Баян вынужден был вторично поднять меч, умоляя, чтобы выслушали его до конца.
- Я все сказал вам, витязи мои. Император не просто приглашает нас поселиться по ту сторону Дуная, на плодоносящих землях Скифии и Мезии, он ставит нас между собой и антами и предпочитает, чтобы мы были второй Длинной стеной между империей и славянами. За это, - Баян перевел дух, а пока переводил, еще раз окинул взором турмы… - За это император Византии берет на себя обязанность платить нам каждый год по восемьдесят тысяч золотых римских солид.
Авары торжествовали. Теперь уже не только мечи поднимали над собой, взлетали к небу мохнатые шапки, гремело тысячеголосое "согласны", "слава", "хвала", и так сильно, что даже крайне непреклонный перед воинами Баян смягчился сердцем и высказал что-то вроде умиления.
- Так и велю! - каган снова поднял меч и призвал к тишине. - Так и велю вам, сородичам моим и друзьям: почтите память тех, кто пал на этой земле и заслуживает уважения, да и острите мечи, набирайтесь отваги и силы, чтобы поквитаться с антами за убитых. Пойдем отсюда не раньше, чем рассчитаемся и оставим надлежащую память о себе. Землю же, что отторгли вы у антов, не оставим антам. Слышали, не оставим! Передадим ее союзникам нашим, в намерениях союзных - кутригурам. Пусть обживаются здесь и будут нашей твердыней на земле Антской. Наступят лучшие времена, мы еще вернемся и спросим у антов: как посмели они противиться нам, аварам?
XXVI
Так думал себе Баян или что-то заставило его отменить вышколенные раньше помыслы, поквитаться с антами, длилось до самой зимы, стало бременем для антов и на всю зиму. Как будто и не было больших сечей с обрами, и попыток навязать сечу, проникнуть в глубины Тиверской и Уличской земли и ограбить население. А это заставляло держать на рубежах или вблизи рубежей не только тиверцев и уличей, а и дулебов и вместе с ними росичей и втикачей. Лишь в передлетье, и то, когда начала спадать в Дунае вода, принесли оттуда желанные вести: обры собираются к переправе.
Все облегченно вздохнули, а князь Волот и подавно. Ратные тревоги, размещение на зимовку в Тиверской земле неимоверно большой силы всадников легли прежде всего на него. А это нелегкое бремя. Опорожнены сплошь княжеские житницы и скотницы, опустели и людские. Поэтому трудно было с живностью для воинов, а еще труднее с кормом для лошадей. Вынужден был забирать все, что было у поселян, посылать обозы саней в соседние земли. На беду и князь Добрит занемог. Зимой еще жаловался на удушье и боли в сердце, а с наступлением тепла и совсем слег. Если бы знать, что немощь так надежно погубит его, еще по большому снегу отвез бы в Волынь на санях. Сейчас про это и помышлять не стоит. Вон сколько лекарей и знахарей привозил к князю Дулебскому, а никто не поставил его на ноги. Последний был откровенней всех: "Готовься, княже, к худшему", - сказал Волоту, когда остались наедине, и, кажется, сказал правду.
Чтобы хоть чем-то порадовать слабого, зашел и поведал об обрах.
- Светлый день наступает для нас, княже: обры покидают нашу землю, переправляются за Дунай.
Слабый долго отмалчивался, похоже, будто и не слышал, что ему говорят. А немного погодя, собрался с силами и изрек несколько слов.
- Слава богам. Хотя бы этим буду рад.
Волот не сразу ушел. Хотелось убедить слабого: еще поправится он. Но не помогло ему хотение. На третий день после этого разговора-утешения умер князь Добрит. Перед тем, как умирать, призвал князя Волота и некоторых своих мужей и попросил, чтобы его тело препроводили в прекрасный город над Бугом Волынь - туда, где кровные его и где осталась память о нем.
Теперь тиверский князь и об этом должен беспокоиться. А забот и без такой оказии хватает. И то надо, и второе надо, и десятое вновь надо.
- Князь, - оповещает кто-то из жилища. - Покойника обмыли уже, натерли благовониями, одели. Где велишь положить?
- В гриднице. Там будут прощаться с ним, и отдавать почести ему, все население тиверское.
Хотел было идти, но увидел сына и снова остановился.
- Князь Богданко, - позвал. - Давно хочу тебя видеть.
- Я к вашим услугам, отче.
- Пойдем, есть что-то сказать. Я надолго отлучаюсь из Черна. Знаешь об этом?
- Нет. Куда и зачем?
- Должен сопровождать тело князя Добрита до Волыни и на тризне побыть. Умер он, заботясь о благе земли нашей, обычай и честь велят отдать ему достойное уважение.
- Все это так…
- Я тоже говорю: то обязанность из обязанностей. Откладывать ее нельзя ни на день. А обры не переправились еще, от них можно всего ожидать. И кутригуры не подают вида, что идут за Дунай. Кто-то должен присмотреть за ними. Ты мой сын, тебе и быть в мое отсутствие предводителем рати, всей что есть в Тиверской земле.
- А князья Зборко, Острозор?
- Они, как и рати их, остаются под твоей рукой. Только дулебы пойдут в свою землю, оказывать траур по князю.
Богданко и отрадно было это слышать, и смущало одновременно.
- А что же будет с Миланой и Златой, отче? - заговорил о другом. - Так и оставим их в чужкрае?
- Как - оставим? Должны позаботиться, чтобы вернулись в свою землю. Однако заботиться о том это не сейчас, тогда уже, как уляжется раздор с обрами и будет уверенность, что можно отправиться на поиски.
- И кто отправится?
- Вернусь - подумаем. Впрочем, будет время, то и сейчас думай.