- На нашем пути встали их приспешники - кутригуры.
- Кутригуры, как и обры, - конюхи у императора. Повелю не становиться на вашем пути к морю - и не встанут.
- А может, - подал голос и князь, - может, пока уляжется гнев обров, как и кутригуров, иначе сделаем: ромейские навикулярии будут ходить к нам и скупать пушнину, товары всякие.
Ромей повернулся в его сторону.
- А почему бы и нет, - милостиво согласился. - Разумен совет твой, княже. Действительно, пока уляжется гнев у супостатов ваших, могут ходить в Тиверию и скупать пушнину и другие товары наши навикулярии.
"Это и будет повод, - радуется князь Волот, - повести с тобой после желаемую беседу. Да, это и будет повод!"
Пили и хвастались достоинствами. Рассказывали и снова пили. Поэтому и не заметили, как наступила глубокая ночь. А такая ночь всех укладывает в постели.
На следующий день епарх не торопился покинуть его, хотя говорил: спешу. Ба, когда и к столу вышел, не заметили за ним поспешности. Угощался яствами - и не проявлял чего-то похожего на нее, пил с похмелья меды - и снова не выказывал.
Ожидаемую беседу начали после завтрака, и начал ее гость.
- Вчера княжеские мужи хвастались, - напомнил он Волоту и как-то загадочно посмотрел на него, - хвалились, говорю, что у них достаточно пушнины. Думаю, у князя тоже в большинстве?
- Есть и у меня, а то, как же. Муж из ромеев хотел бы приобрести?
- Хотел бы, чтобы князь, если ему трудно дать все десять тысяч солид золотом, хоть часть уплатил мне за дочек пушниной.
Лучшего и ждать было нечего. Князь не стал даже скрывать этого от гостя.
- Сколько епарху надо бы платить золотом, а сколько пушниной?
- Чтобы не отправляться из Тиверии порожняком, я взял бы и на все десять тысяч.
- На все не будет, а вместо шести тысяч солидов могу дать пушнину. На остальные епарх может приобрести ее у моих мужей.
- Хорошо.
Виталиан, видимо, доволен был этой договоренностью и той выгодой, что будет по договоренности, - вскочил на ноги и прошелся перед князем.
- Муж из ромеев, вижу, рад тем, что будет иметь немалую выгоду от наших товаров, - решился и заговорил о главном князь Волот.
- Если отец ясноликих дочерей и его мужи не возьмут с меня две цены за товар, радоваться действительно есть чему.
- Мы возьмем лишь то, что всегда брали. И не только потому, что нам из-за этих обров и кутригуров негде сбыть свою пушнину. Мы хотели бы, чтобы этим выгодным для гостя торгом надолго склонили к себе его сердце.
- Князь в этом может быть уверен.
- Больше скажу, - не упускал случая Волот, - епарх будет иметь нашу пушнину и дальше, если его сердечность будет подтверждена и добрым делом.
Виталиан застыл, даже некоторая неловкость пробилась и засветилась на лице. Но отступать было уже поздно.
- Епарх может быть откровенен со мной до конца?
- О, да.
- Если так, то хотел бы услышать, как он относится к появлению обров на рубежах империи?
Гость недолго думал и, как показалось Волоту, не прятался со своими думами.
- Как к большой, если не к самой большой, напасти.
- Я тоже так мыслю. Думаю, император пожалеет еще, и не раз, что призвал их. Муж из ромеев сказал: относится к появлению обров как к великой напасти, - и этим подтвердил: он относится к людям здравомыслящим. Вот почему я решаюсь быть с ним искренним и до конца откровенным. А решаясь, говорю: анты также видят в этом появлении большую, если не самую большую свою беду, и поэтому хотели бы объясниться со своими давними соседями - ромеями, и, прежде всего, с императором. Или епарх города Томы не взял бы на себя эту обязанность - получить доступ к императору и представить ему волю князя Тиверии, людей всей Антии?
Надеялся на скорое, как и перед этим, согласие, а заметил смятение.
- Муж из ромеев считает это бесполезным усилием?
- Да нет, усилие, может, и не бесполезное, но как я подступлюсь к императору. У нас это не так просто.
- А ты подступись к тем, кто вхож к императору. Пусть они вложат ему в уши мою волю и мои желания.
Виталиан разволновался, видно, склоняется к этому совету, но все же не спешит говорить: хорошо.
- Знаю, - продолжал князь, - на все это потребуются солиды. Сам бывал там, убедился: без посредников к императору не подступиться. Ты получишь их, наши солиды.
Ромео вздохнул сокрушенно и почесал темя.
- О чем же вести с императором речь, если подступлюсь?
- Всего лишь о необходимости встретиться. Ну, а когда император поинтересуется, почему князь Тиверии хочет встретиться с ним, скажешь: предпочитает возобновить договор о мире и согласии между антами и ромеями, нарушенный вторжением нанятых империей обров.
Виталиан, видно, успел усмотреть в этой его миссии нечто весьма значимое для себя и еще заметнее оживился, мыслил вслух: "Как это было бы хорошо, если бы император Юстиниан согласился на встречу с князем Тиверии, а еще лучше было бы, если бы он обновил договор о мире и согласии между антами и ромеями. Потому что, зачем нужны обры, если с соседями нет и не может быть раздора. Обры должны уйти с берегов Дуная. Куда - это уже другое дело, хотя и за горы, а уйти должны. Был покой без них, будет и после них. Или анты не доказали это, заключив договор? Вот уже двадцать лет живут с ромеями в мире. На иконе Богоматери может поклясться в этом: ему эти намерения нравятся. Он был бы вон, какой безмятежный в своих Томах, если бы соседствовал только с антами, без всяких там обров и кутригуров".
Ходил и уверял князя, спрашивал что-то - и снова уверял. А князь слушал эти заверения и ловил момент, когда можно будет заговорить с епархом о еще одной, не менее важной, чем эта, услуге.
Поднялся и тоже прошелся из угла в угол.
- Я бесконечно рад, - сказал, - что судьба свела меня с тобой, епарх Виталиан. Во-первых, спас ты дочерей моих от видимой смерти, а во-вторых, становишься таким нужным посредником.
- Становлюсь, княже, - уверял и не колебался, уверяя, епарх. - Разве я не убедился за эти несколько недель, какую саранчу мы нажили себе. Обры пришли и сели в Скифии, как защитники нашей земли, а грабят ее, как последние тати. Покоя нет от жалоб куриалов скифских, даже от убогих поселян. Так это в первые дни пребывания на земле империи. А что будет, когда будут сидеть в ней и год, и второй, и третий?
- Воистину так: что будет? Племя это не привыкло ни сеять, ни жать, живет с того, что возьмет насилием у соседей. Будешь говорить с императором или с теми, кто встанет перед ним, так и скажи: анты - варвары лишь потому, что не крещены, а обры еще и потому, что тати из татей. Как можно иметь таких среди просвещенного народа?
Ромей утвердительно кивал головой, уже уходя, поинтересовался:
- Так я сегодня могу и получить то, что обещал князь?
- Даже в сей момент.
- А можно… Прости, княже, за въедливую привычку, можно сначала посмотреть на товар?
- Да, прошу.
VI
С тех пор, как в тереме князя Богданки объявилась гостья из Тиверии, домочадцы не узнавали мать, а огнищане - княгини. Суровая и строгая до недавних пор, больше отсутствующая, чем присутствующая на дворе своего мужа, Зорина была теперь со всеми ласковой, со всем соглашалась, когда совещались, и все позволяла, когда просили разрешения. В делах земли, лежавшие недавно на ней, полагалась на мужа, в доме - на челядь и огнищан. Сама же была больше с матерью и с детьми своими и то - наименьшими. А то ходила по подворью и показывала матери Людомиле, что у нее есть, какая она поместная хозяйка, или шла с той же матерью и с детьми за Детинец, садилась под солнцем на опушке или над крутым берегом Втикачи и беседовала на досуге. Тогда она была очень светлоликой и довольной, радовалась от выдумок и игрушек, неугомонных своих детей и хвасталась детьми.
- Муж - большая для меня радость, матушка теплая, и дети - чуть ли не самая большая. Да, такие крепкие телом и такие веселые духом растут. Лучше этой радости и желать нельзя.
- Не говори так, - смирно, однако и поучительно предостерегает мать. - Негоже это - хвастаться крепостью тела. Подстережет твои слова Обида и напустит пагубу.
- Если так. Тьфу, тьфу на нее, однако так. Видели старших, видели и этих, младших. Или я неправду говорю? Вон, какие сильные в бегах и борьбе, какие шумные. В кого только удались такие?
- Будто и не в кого получаться, отец твой телом был поистине муж. И духом тоже. Жить бы и жить ему, кабы не произвол, который позволил себе Боривой, и не раздор с князем через тот произвол. Ой, до сего времени слабею силой, как вспомню, что было после. Такое безлетье одолело род наш, такое безлетье!
Зорина поникла, теряя под собой твердь, и смущенно потупила глаза.
"Боги, - вздыхает. - Как отвлечь мать от мыслей об отце и безлетье, упавшее на род после его смерти, отвлечь все-таки не могу. Знай, находит повод и вспоминает".
- Славомир и Радогост, - говорит погодя, - действительно в отца нашего пошли. Отроки еще и еще юные, а ростом - мужи, сердцами твердые и непреклонные, не раз имели жалобу от дядьки. А всех остальных мы с Богданко и с вами, матушка теплая, поделили. Взгляните на Гостейку и на Жалейку. Разве не ваши, а поэтому и не мои крошки собрали?
- Вижу это, доченька, как не видеть. И радуюсь, чтобы знала. Да, это действительно наибольшее вознаграждение для людей: иметь детей, быть счастливой со своими детьми. Смотри только, чтобы были достойными, и были таковыми и в отроческие лета, как есть в детские.
Не говорит: "Как ни наблюдала я", и Зорина и без ее слов догадывается: мыслит именно так. Поэтому и спешит положить тем мыслям конец, на другую стезю переводит мать Людомилу. Не скрывала до сих пор, не скрывает и сейчас того, что пережили втикачи, как новые поселенцы в первые холодные и голодные лета, однако и не смакует теми переживаниями, спешит покинуть их и похвастаться, как живут бывшие тиверцы сейчас, какого князя имеют в лице ее мужа.
- Богданко вывез из Тиверии не только добрые намерения бабки Доброгневы, но и мудрость отца своего, - хвастается матери. - Да, так и сказал, когда пришли сюда: "не посягайте на чужое, то и чужие не посягнут на наше".
- И не отрекся еще того, что говорил?
- Почему бы должен отрекаться?
- Потому, что посягнули, дочка. Думаешь, поход обров в землю Троянову является чем-то другим?
- Может, и нет, и Богданко твердо стоит на своем: никаких походов, кроме тех, когда земля нуждается в защите. Поэтому и дружину имеет мизерную, поэтому и благодать возросла в родах и в общинах. Так привольно зажили, матушка теплая, за эти несколько лет, так привольно, что готовы уже и славить ту лихую годину и тот умысел старейшин Тиверии, которым начато наше переселение.
- Разве вам с Богданко было хуже там, в отчей земле?
- Нам - нет, а всем остальным?
Ничего не сказала на это мать Людомила, только посмотрела на свою дочку как-то слишком пристально. Ни тогда, как объявилась на Втикачи, ни сейчас, через две недели в гостях, ни одним словом не упоминает о ранах, которые нанесла дочь, убегая с Богданко. И все же Зоринка видит: болят они у нее и поныне. Поэтому такой ласковой была в разговоре с матерью, такой до предела натянутой чувствовала себя. А уж чем угодить ей, в таком случае Людомиле, пожалуй, и не знала в своем возрасте. Проснется - спрашивает, как спалось, сядет к столу - подает ей одно, подает другое, подает третье и вновь спрашивает, по вкусу ли матери, сыта ли мать. Да и с детьми успела поговорить про бабушку Людомилу раньше, говорит и сейчас, чтобы были вежливы с ней, чтобы знали: это их прародительница, и, что она достойна такого же, как и отец, и мать, а, то и более чем они, почета. Поэтому мать Людомила имела расположение и ласку не только от дочери, но и от внучат, а ласка от внучат, давно признано, камень способна растопить. И все-таки топит. Зорина видела: что ни день, то заметнее склоняется к ним гостья из Тиверии, как и они к ней. А расположение рано или поздно прогонит в дебри лесные мамины воспоминания о былом, как и горести, причиненные былым.
- Надеюсь, - похвасталась как-то Зорина Богданке, - мама приживется у нас. Меня, тебя, может, и не удостоит уже теми райскими щедротами, что удостаивала прежде, а к нашим детям прикипит сердцем и рано или поздно скажет: они самые милые для меня, с ними и буду доживать век.
- Тебе так очень хочется этого на самом деле?
- Да, на самом деле, очень хочется, Богданко.
- Когда мать Людомила собиралась на Втикач, другое обещала брату твоему и его детям.
- Что - другое?
- Говорила, к зиме вернется.
- А если передумала? Разве она не свободна передумать?
- Свободна, почему нет. Да что будет думать брат твой, когда мать не вернется к зиме?
Было темно, и Богданко не мог разглядеть, как восприняла эти его мысли Зорина. Испугалась их или подумала и успокоилась?
- А ты пошлешь нарочитых и скажи устами ихними: мать передумала, остается на Втикачи.
Видимо, слишком уверена была: произойдет именно так. И детей чаще, чем прежде, оставляла на мать, и к матери, когда и присматривалась, то не иначе, как веселым взором. А почему бы и нет? Вон как ожила она сердцем от свидания с кровными на Втикачи. Или не та примета, что может радовать? Мать же не слепая ведь, должна видеть, как радует Зорину это ее присутствие в семье зятя. Видеть и знать: это вершина счастья дочки, то, чего не хватало ей здесь.
Могла ли думать в такой момент, что мать Людомила была недалека от истины, когда предостерегала: "Не хвались, дочка благами. Знай, кто хвалится, тот зовет к своему жилищу губительную Обиду". Однако, и в мыслях не было такого. А произошло: и разбудила, и позвала. Сыновья ее, если быть справедливой, ничего плохого не сделали в те дни: пошли вместе с другими отроками, находившихся в дядькиной науке, в лес, собрали грибов и стали варить их на огне. Лето есть лето, почему не воспользоваться дарами земли, когда они повсеместно. Да и дядька приучает к тому: умейте, отроки, сами себе добывать и приготавливать пищу, иметь все в пути, который ждет вас в походах, без уменья не приготовишь. Поэтому и соблазнились: пошли, собрали грибов, охотно варили, еще охотнее жарили. Одного не взяли на заметку, как и дядька, который был при них: они ведь юные и неопытные. И поплатились за это. Кто-то пренебрег или не разобрался в грибах, среди съедобных бросил в котел и несколько ядовитых, а яд сделал свое: двое из отроков почувствовали себя вскоре плохо. Среди двух был и старший сын князя Богданки Славомир. Его привезли в терем ночью и еле-еле в сознании. Зорина всполошилась, позвала челядь, затем и мать.
- Ой, боженьки! - всплескивала руками и обливалась слезами. - Зачем я хвасталась здоровьем своих детей? Вот мне теперь…
Людомила, молча, отстранила всех (здесь не было старше ее) и коснулась рукой лица внука, стала спрашивать, что болит у него, избавился от того, что ел за ужином.
- Да, - ответили за Славомира те, которые привезли его, - его дважды рвало.
- Это хорошо. И все же, прежде всего, следует вымыть из его желудка яд. Несите сюда воду, а тем временем ищите в доме мед, вино и траву шандру, и заваривайте питье. Есть у тебя, дочка, такая трава?
Зорина лишь развела руками, сожалея, что недальновидная была и не заготовила.
- На что полагаетесь? - не зло попрекнула Людомила. - На молодость? Так и она не всесильна, дочка.
- У меня есть такая трава, - выручила челядница. - Только прошлогодняя.
- Пусть будет и прошлогодняя, неси. Чтобы сейчас могли напоить слабого. Пошлют боги день, добудем и свежую.
Посадила внука, поила водой и просила, чтобы еще пил. Славомир покорялся ей, но до поры до времени. Через некоторое время стал уклоняться, да и противиться воле старой лекарки.
- А теперь вложи, внучек, пальцы в рот и выбрось все, что выпил.
Долго добивалась своего и все-таки добилась.
- Вот и хорошо, - бодрилась и других бодрила. - Неси, мать, заваренное на вине зелье. Напоим им нашего Славомирку и будем ждать милости от щедрых на добрые дела богов.
Сидели над слабым до глубокой ночи, делали все, что могли, а облегчения не было и не было. Единственно, чего дождались, - Славомир успокоился под утро и этим дал повод надеяться на лучшее.
На рассвете, как челядь оставила спальню, а измученная мать вздремнула там же, у слабого, старая взяла с собой нож с котомкой и вышла из терема. Тогда уже, когда приблизилась к лесу и оглянулась, нет ли поблизости кого-нибудь постороннего, молитвенно сложила на груди руки.
- О, земля! - молилась. - Ты, которая имеешь в себе животворное дары богов и щедро награждаешь ими злаки, а через злаки и нас, на тебе живущих, будь милостива ко мне сейчас, как была всегда благостна. Молю, молю тебя госпожа жизни, мать-кормилица наша, не иди против ревностных желаний моих, позволь воспользоваться целебностью трав из тебя прорастающих. Не ради человеческой пагубы, во имя дарованной богами жизни хочу взять у тебя и спасти немощью поборенного отрока. Услышь меня, земля, сжалься и помоги мне в лечебных деяниях моих. Век свой буду благодарна тебе за это, беречь лик твой, щедроты твои и передам эту свою благодарность детям и внукам моим - всем потомкам рода моего, ради которых стою и хлопочу перед тобой.
Подождала минуту, вторую и уже потом продолжала:
- И вас прошу, травы целебные, спасители наши. Прошу и умоляю: не прячьтесь от меня по полянам и лесным чащам от людей укрытые, поспешите к рукам моим. "Та, что велела вам, вырасти, разрешила мне взять вас и оказать помощь немощному.
Опять подождала, похоже, будто прислушивалась к голосу земли, трав, и потом пошла в лес. Сколько выбирала зелье, столько и говорила ему, и уповала на щедрость, и ждала щедрости. И зелье не осталось равнодушным к этим мольбам. Даром, что искала его в чужом лесу, в чужой земле, нашла и шандру, и буквицу, и сельдерей, а главное - быстро очищающее пищевод девясил. Так обрадовалась этой своей находке, что не сумела и сдержать себя. Стала перед ней на колени и воздала хвалу - богам, земле, травам. А потом рвала и видела себя победоносной в состязании со Славомировой немощью и улыбалась, чувствуя за спиной силу.
Принесла эту радость и в терем князя Богданки.
- Как он здесь, мой внучек? - спрашивает Зорину.
- Все еще спит, матушка теплая.
- Слава богам. Пошло на улучшение, значит. А проснется - и вовсе хорошо будет. Спасительное зелье нашла для него дочка.
Или тому, кто ждет - не дождется спасения, много надо, чтобы поверить в него? И засияла лицом Зорина, и в помощь матери встала. Варили, пока Славомир спал, варили одно, варили второе, варили и третье зелье. Мать передавала науку знахарскую, дочь перенимала ее и благодарила богов, что послали к ней старушку в такое тревожное лето. Что было бы со Славомиром, если бы она не объявилась перед этой напастью в ее тереме? Боги светлые, боги ясные, что было бы?