- Мудро задумал, муж мой. Сделай так, пусть действительно возьмут немного на себя и привыкают княжить. Я тоже, - вспомнила что-то и посветлела лицом… - Я тоже приготовила для тебя новость утешительную.
- Да? Какую же?
- Милана и Злата наши не сегодня, то завтра придут и скажут нам, что говорили здесь влюбленные: просим разрешения на свадьбу.
Смотрел на нее безмолвно и не верил.
- Нет, это правда? Все-таки нашла для них мужей?
- Не я, сами нашли, когда были в поле.
- Кто они?
- О том спроси у Златы и Миланы. Не все я и я, пусть и они что-то скажут.
- Свет мой, - говорил и не сводил с Миловиды растроганного взгляда. - Когда это произойдет… Слышишь, жена моя, когда это произойдет, я, пожалуй, и правда помолодею лет на десять. Хотя бы для того, чтобы воздать тебе за все это должным образом и достойно.
XVII
Дядька у Светозара - муж твердого нрава. Когда наступает время обучения, никому не уступит, сыромятной плеткой накажет, а все-таки добьется своего. Однако Светозару он потакает. И не потому, собственно, не только потому, что это княжеский сын. Слишком уж явно выделяется отрок из всех других - и тех, что ходят под его дядькиной, рукой, и тех, что когда-то ходили. Всего лишь шестнадцать лет за плечами, а степенностью и трезвостью мышления старше себя, даже зрелых перемудрит. Неужели это потому, что до ратной науки имеет материнскую, чужеземным письменам научился и склонен теперь не так к муштре, как к книге, которую постоянно имеет с собой, да к сопели еще. Так играет чернобожий сын, и камень не останется равнодушным, заслушается. Впрочем, к чему здесь письмена? Другие княжеские дети тоже учили их, а забросили, видишь, книгу, за меч держатся, а пуще всего коня. Радим еще так себе, Добролик же лучше, как девушку, ласкает своего жеребца: и чистит, и купает, и гриву расчесывает каждый раз. Когда выпадает гнать его полем, как буря прет, такой, что не остановился бы, если бы не было повеления остановиться там и там. Огонь, а не отрок. А этот тихий и рассудительный.
Когда даешь ему уроки ратные, на лету схватывает и поступает, как велишь. А выбрался свободный час - уже и забыл, про эту науку: или книгу читает, уединившись, или на сопели играет.
- Свитозарко! Слышишь, Свитозарко. На первый, как и на второй призыв, никогда не отзовется. Где-то на третий поднимет голову и спросит:
- Вы ко мне что-то имеете?
- Да. Хочу знать, как ты мыслишь себе быть князем на Тиверии, когда такой?
- Будто я думаю о том.
- Право! Зачем бы тогда надо было отдавать тебя ко мне в науку?
- Всякая наука, дядька, может потребоваться, если она - наука. Вашу тоже должен знать, хотя бы на то, чтобы умел при необходимости защитить себя.
- Думаешь, это все? А других кто будет вести на битву?
- На то есть старшие братья. Меня к другому клонит.
- Вижу и буду вынужден говорить о том князю. Я отвечаю за тебя. Если не возьмешься, как следует за ратное дело, все-таки скажу.
Не понравилось или же не хотел бы, чтобы равнодушие его к ратному делу доходило до ушей отца, бросил играть, долго и пытливо смотрел на учителя.
- Думаете, можно заставить делать то, что не ложится на сердце?
- Хо! Если бы не заставляли, что бы с такими, как ты, было? Бурьяном поросли бы.
- Будто меня заставляет кто-то читать письмена и знать, что в письменах, играть на гуслях, на сопели?
Смолк дядька. Сначала смотрел пучеглазо, как и отрок перед этим, далее крякнул неловко и потупил взор.
- Мне с тобою трудно говорить. Будет лучше, если говорить будет князь-отец.
Собрался было идти уже, да отрок задержал его.
- Дядька, - позвал. - А вы кто мне есть?
- Как это - кто? Учитель.
- Не о том спрашиваю: друг или недруг?
Вот так, ловко. Нет, это действительно не отрок, а мех с солидами.
- Был бы недругом, разве заботился о тебе и или ломал бы себе голову тобой?
- А письмена другое говорят: "Лучшие друзья те, которые дают добрый совет, и лучшие из деяний те, что увенчаются хорошими последствиями".
- Так я и хочу, чтобы деяния мои увенчались добром.
Светозар промолчал.
- Право, мы по-разному понимаем это, - сказал погодя.
"А пропади ты", - рассердился старик и не стал больше спорить, встал и пошел прочь.
Имел беседу с князем или не имел, о том Светозар не ведает. Видимо, все-таки не было, потому, когда он вернулся в отчий терем, отец не сказал ни слова. Единственное, что заметил за ним отрок - пристальнее, чем раньше, поглядел, когда попался ему на глаза, и внимательнее прислушивался к песням. По собственному побуждению или дядька, правда, все-таки имел с ним беседу? Чтобы удовлетворить это внимание и бдительность, ночь не спал, сочинял слово в слово, бренчал на струнах, пока не уловил то, что хотел уловить: песня родилась в сердце и развеселила сердце.
Почти до полудня спал после тех мучений. Когда выспался и пообедал вместе со всеми, Милана, как гостья в их доме, первая подсела и заворковала со Светозаром:
- Сыграй что-нибудь, братец, порадуй нас.
- Что же, сестра?
- То, что на свадьбе у меня играл. Ты усладил тогда всех игрой на гуслях и пением, брал за сердце и сеял блаженство.
Не был, бы попрошен, но, тем более, попросила Милана, наиболее дружная и наиболее сердечная с ним из всех братьев и сестер, он спел. Однако спел не то, что у нее на свадьбе.
Эй, в садочке хмель, хмель
По шесточку вьется.
А мой ладо-сладкий
От стыда гнется.
От стыда гнется,
По кустам-жмется,
Меня, девку-колыбельку,
За басиху принял.
За басиху принял,
Тому так и быть.
Кабы знал,
какие мы с ним
В паре оба.
Милана смеется, и благодарит, и заглядывает Светозару в глаза.
- Откуда ты, братец, знаешь уже такое?
- Какое?
- Ну, что есть вот такие молодцы: слюбные тебе, сам жаждет слюб, а подойти к девице не смеешь.
Улыбается и взирает на нее украдкой.
- Если никому не поведаешь, скажу.
- Ей-богу. Никому, ни за что.
- Так знай, - склонился к уху, - сам я такой.
- Ой! - остудила сразу и сказала так, что все слышали: - Уже есть ладушка? Отрок нахмурился, да и гнев проявил нешуточный.
- Ты присягала!
Милана прикинулась удивленной.
- Будто я в этом присягала. Всего лишь предположение высказала, а ты в гнев скорей. Право, Светозарко, постыдись старших.
Кудахтала и кудахтала возле него. А тут мать появилась. Ничего обидного не сказала, только улыбалась и краснела привычно. Наконец подошла и села рядом.
- Не имей на сестру гнева, Светозарко. Мы и без слов ее знаем: ничто из ничего не бывает, да. Пой о долгожданном и тешь себя ожиданием. Для молодости это блаженство из блаженств. Когда ведь и петь, как не в молодые годы.
- Правду говорите, матушка, - принимает солидный вид, но все же не без лукавства замечает Милана, - пусть поет, пока молод. Потому что замешкается - может и упустить ожидаемое.
- Не упустит, - мать ей. - Будто девушки не знают: те, что поют, имеют избыток сладости в сердце, а те, что складывают песни, - и думы высокие в голове.
Светозар вознаградил кровную свою благодарным взглядом.
- Если бы все так мыслили, матушка Миловида, как вы.
- А кто мыслит иначе?
- Почти все.
- И я тоже? - расширила глаза Милана.
- Да нет, ты у нас, сестра, многим похожа на маму, вот только шутница великая.
Милана аж покраснела от радости, пожалуй, снова вцепилась бы в брата и добивалась бы, чтобы он играл и пел ей свои песни, если бы не подоспел через некоторое время их отец и не положил конец ее домогательству грустной речью.
- Есть вести с Волыни-города, - поведал садясь. - Зови, мать, старших сыновей наших, советоваться, как нам быть.
- А что случилось?
- Собирается вече земли Трояновой, будут выбирать старшего князя для антов.
- Так это же добрые вести, Волот. Давно пора. Вон как давно возложили на тебя эту обязанность, а она как была тогда временной, неузаконенной, так и осталась. Помолчал, ни словом не обмолвился о том. Сыновья были недалеко. Первым пришел на зов матери Радим, затем и Добролик.
- Звали, отче?
- Да. Имею побеседовать с вами. Говорил уже здесь: в городе Волыни собирается вече земли Трояновой. Кто поедет на него от старейшин, это определят старейшины. Нам предстоит сказать им, кто поедет от княжеского рода. И жена, и дети смотрели на него непонимающе.
- Как это - кто? - первым отозвался Радим. - Будто старейшины не ведают, что должен ехать князь?
- Старейшины знают, а я не знаю, доберусь ли до Волыни в седле.
Княжичи долго и безмолвно смотрели на своего отца.
- Если есть сомнение, что не доберетесь в седле, то доставят в повозке, - подал голос Добролик, - а ехать вам, отче, надо. Разве забыли: до решения веча вы являетесь старшим среди князей в земле Трояновой.
- Забыть не забыл, сын мой, а старшим среди князей быть уже не могу. Чувствую себя ослабшим в силе, не то, что отправиться в такой далекий путь? Чтобы услышать там: что за предводитель рати и земли, которого везут на вече в повозке?
Сыновья примолкли, а княгиня поглядывала то на них, то на своего мужа.
- Значит, кому-то из молодцов нашего рода надо быть там. Я так мыслю.
- И правильно думаешь, мать, - не замедлил с ответом князь. - Пора, соколы мои, - посмотрел на княжичей, - кому-то из вас брать на себя обязанность предводителя в земле Тиверской. Обычай велит старшему становиться на место отца. Да и все остальное говорит за это. Поэтому и буду советовать старейшинам, послать на вече вместо себя сына Радима. Добролик останется у меня под рукой, чтобы было на кого опереться, когда будет такая потребность.
- А я? - напомнил о себе Светозар.
Князь повернулся в его сторону, посмотрел непонимающе.
- Тебе, отрок, рано еще брать на себя какую-то обязанность.
- Обязанность, может, и рано, а учиться никогда не плохо. Пошлите, отче, и меня с Радимом. Это ж не какое-то там, это всетроянское вече. Пусть побуду между людьми и послушаю, что умные люди говорят.
Найдись и возрази такому.
- А что, мать? - обратился князь Волот к жене. - Может, действительно, пусть едет?
- Если за мудростью и за песнями, - улыбнулась Миловида, - то почему нет?
- На том и решим. Будешь Радиму за отрока-пажа в пути. Ну, и на вече пойдешь рядом с ним. Ты правдиво думаешь, сынок: науку брать никогда не плохо. А то, что возьмешь на всетроянском вече, когда-нибудь пригодится.
XVIII
С тех пор как Келагаст вернулся от ромеев, а в стольной Волыни успела родиться и нагуляться молва о его отваге в бою с татями, что посягнули на княжну Данаю, прошло не одно лето, а ожидаемого слюба между ними и свадьбы, что знаменовала бы слюб, не было и не было. Удивление стоявших ближе к княжескому терему, довольно быстро передалось горожанам окрестности, а из окрестностей вернулся очередным слухом.
- Келагаст не хочет Данаи, чтобы знали.
- Такое скажете. Отчего бы не хотел?
- Пойдите и спросите.
- И спрашивать нечего. Или такую, как Даная, кто-то может не хотеть? Или не видели, чьи кони стоят чуть ли не каждый вечер у острога? Не Келагаст не хочет Данаи, Даная гонит прочь Келагаста.
- Были там и видели или только слышали?
- Как могла бы быть? От тех, что видели, слышала.
- А если сами не видели, то не говорите. На кого ей уповать еще, как не на Келагаста?
- Говорят, князь какой-то присылал сватов-видаков.
Упоминание о князе с чужкрая заставила - и не раз уже - всполошиться и напомнить о себе старейшин родов дулебских.
- Ты откладывала выборы избрания на лето, затем - на второе, впрочем, и на пятое. Сколько же можно, княжна? Пойми и пойми сама: земля требует предводителя.
- А если его не выбрало сердце?
- Так бери на себя эту обязанность. Думали, напугают Данаю, заставят ее капризное сердце уступить. А княжна решилась и сказала:
- Ну и возьму.
Что делать с такой? Станешь доказывать, что это не ее ума дело? Что сейчас вообще не время - сажать на стол жену? А такая послушается? Или ей мало внушали: вот-вот будут избирать князя-предводителя среди всех князей, и дулебам не выпадет тогда быть главенствующим племенем среди антов.
Получили старейшины какое-то обещание, и ушли от Данаи. Жди, мол, придет время, позовем и посадим на стол отца твоего. А сами не успели выйти из острога, как уже сговорились: теперь сама Даная думает, как ей быть: не созывать вече до тех пор, пока сама не пришлет гонцов и не скажет: "Я выбрала себе мужа, приходите и делайте, как хотели".
Боролись с ней немало, все лето и всю следующую зиму. А все-таки добились своего: Даная поборола в себе гордыню и назвала Келагаста мужем, а роды дулебские подождали четыре недели - пока влюбленные напьются медом и преодолеют все, которые были, сомнения - и назвали ее мужа дулебским князем. Теперь можно было созывать и всетроянское вече.
Когда прибыли в стольный город на Дулебах тиверцы, Волынь жила уже заботами о будущих выборах. И людной была и необычно оживленной. Живость эту замечали везде: около места, где должно быть вече, и далее от него. Ибо съехалось много, и что наиболее важно - прибыл народ толковый, правду говоря, разум и совесть земли. А когда собирается вместе разум и совесть земли, и для такого важного, как это, дела, про что другое будут беседовать, как не про дело, ради которого собрались? Беседовать и проявлять живость в беседах было от чего. На Дулебах только что избрали князя, а князь Тиверии, тот, что в настоящее время вместо Добрита и ему больше подобало бы быть князем-предводителем в земле Трояновой, занемог, говорят, и не будет на вече, прислал сына Радима вместо себя. Как же будет и что будет? Кому вверят они покой земли Трояновой и порядок между племенами?
На беду, где исподтишка, а порой и откровенно стали поговаривать о выборах князя на Дулебах. И выбирали его якобы силой, и выбрали не того, кого следовало бы выбрать.
Откуда пошли эти пересуды, никто не говорит. Недовольные всегда найдутся, а такие, что подхватят и приумножат шепот, и подавно. Есть такие, наверное, среди мужей ратных и думающих, что себя хотели бы видеть на месте Келагаста, вот и нашептывают приезжим, а нашептывая, сеют неуверенность или еще хуже - возможно, опорочить дулебов на выборах. Оно, если быть до конца искренним, что водится за Келагастом, почему Даная вон как долго сопротивлялась воле старейшин и не хотела брать с ним слюб.
Теперь, когда разрешается (а перед вечем, как и на вече, разрешается всякое), поговаривали даже такое, что ему нельзя верить. Да, будто Даная сказала старейшинам, когда пришли к ней в третий раз и приперли к стене: "Бери слюб и дай нам князя", взбешенная была и сказала: "Разве муж - юбка, которую сегодня можно полюбить, а завтра пренебречь ею? Дайте время присмотреться и взвесить".
"…Ты сама выбирала его, уверяла, что выбрала достойного. Теперь хочешь присматриваться еще и взвешивать?"
"Потому что так предпочитаю".
Что-то здесь есть и неверное. Одни видели эту неуверенность в домогательстве Келагаста, чтобы стать князем и повернуть это в большую выгоду для себя, другие подкрепляли эту догадку еще слышанными якобы с Данаиных уст словами. Да, когда деваться было некуда, сказала якобы: "Я согласна, пусть мужем моим и предводителем дружины на Дулебах будет Келагаст, а на стол сажайте сына. Он - единственный наследственный муж достояний отца моего, ему и быть князем на Дулебах".
"И что же старейшины? - допытывались люди из других земель. - Пошли или не пошли на уступку княгине?"
Да нет, не поступились своим. "Пойми, - сказали, - не сегодня, то следующим летом соберется всетроянское вече, выбирать главного князя земли. Сын твой, как малолеток, не может быть избран. Неужели из-за твоей прихоти дулебы должны перестать быть главенствующим племенем у антов"?
"Вот оно что! - задумывались люди. - Вот какой это князь и что скрывается за личиной такого князя! Ну, нет, мы - не Даная. Бороться станем, если так. Да, сами станем и других позовем".
Беседы оживлялись, а оживляясь, разжигали жажду желаний или нежеланий человеческих. Когда прибыли тиверцы и подтвердили то, о чем были еще кривотолки: князь Волот не удостоил сородичей своим присутствием на вече, сына прислал вместо себя, неуверенность и вовсе взяла верх над уверенностью и заполонила все.
- Кто ж будет править вечем?
- Совет старейшин, кто же еще.
- В этом совете должен быть кто-то один, кто правил бы и советом, и вечем.
Выискивались и более уверенные в себе и в своих обязанностях.
- Над чем ломаете голову, - говорили. - Кого выберут из совета, тот и будет править. Гляди, какие стали, без предводителя шагу не могут ступить.
Говорили, когда собирались в кучу по окрестностям, не умолкали и тогда, как сошлись на вечевой площади в городе Волыни. Ибо хотя на вече и зовут только мужей и старейшин уважаемых родов, другого народу тоже было много. Зрелищ в землях славянских никогда не хватало, а таких, как это событие и подавно. Было их, незваных, и с Волыни и с окрестностей, было и из дальних от Волыни селений и земель. Кто прибыл со старейшиной, который имел преклонный возраст и требовал опеки, а при необходимости и защиты, кто как отрок при ратном муже или слуга при думающем муже. Было бы желание, повод всегда найдется, тем более, что и мужи и старейшины не возражают, чтобы на вече были и молодые. Надежнее чувствуют себя, когда каждый имеет свою защиту. А обычай всякому позволяет придти на вече и присутствием поддержать тех, на чьей стороне правда, а то и поднять голос против неправедных. Поэтому и шумят между собой и ждут, когда же выйдут на возвышение советники от племен и скажут: "Внимание и повиновение!"
А они тянули почему-то. Этим пользовались гусляры и зарабатывали на жизнь игрой и пением или разгоняли скуку человеческую и рассказывали скучающему народу байки в сопровождении тех же гуслей. Светозарко имел и свои за плечами, однако не вынимал их из мешка - разве гоже ему, малолетке, соревноваться с седыми, а то и белыми, как лунь, старцами, знающими все, что знает народ и являются мудростью народа? Стоял около одного и, молча, слушал, стоял около другого - и тоже слушал. И потешался, слушая, и мотал, что пели или рассказывали, на ус.
Там над Бугом, над рекой
Туман стелился под горой,
Гей, гей,Между долею людскою.
Славься с ночи, славься рано
И назови судьбу туманом,
Гей, гей,Не сестрой, а лишь обманом.
Счастье-обольщение идет долом,
Когда ночь берет всех измором,
Гей, гей,Когда ночь берет всех измором.
Колыхал тогда вволю
Ту счастливую людскую долю,
Гей, гей,Ту счастливую людскую долю.
А как денек только засиял,
Туман-доля где-то пропадал,
Гей, гей,Когда играя, ее не имел.
Там упадет чудо-росой,
Там всплывет жалостью-слезой,
Гей, гей,Не сладкой - горькой.