Когда выехал перед ними и присмотрелся, не мог не приметить: хмельные, и хорошо, а некоторые и недовольные тем, что положил конец их веселью.
- Я когда-то обижал вас, мужи? - не без умысла начал с главного.
- Нет, - отозвалось несколько.
- Так знайте: и не позволю себе такого. А то, что прерываю сейчас веселье ваше, не берите к сердцу. Вы свое возместите потом.
Видел, улыбаются и теплеют лицами. Поэтому и не стал больше говорить с ними, пришпорил жеребца и позвал ехать за ним.
Их было немало, поэтому и пыль поднялась немалая. Но она - позади. Впереди хорошо накатанная дорога, свежий воздух приятно освежает грудь. А этого всадникам достаточно, чтобы забыть неприятности, чувствовать себя довольными, даже окрыленными.
Хан и сам не знал, куда ведет верных, что скажет им, если дальше вести уже будет некуда. В одном уверен: должен вести из лагеря и до тех пор, пока не охладят в себе и не развеют по ветру хмель. Это нескоро будет? А что делать, если иначе протрезвление не настанет?
Миновал один поселок - не остановился, миновал второй - и опять не остановился. Видел же: здесь хозяйничают его сотни. А сближаясь с третьим, увидел в ущелье, между невысоких гор, застройку, похожую на христианскую обитель, и осадил взмыленного уже жеребца.
- Кажется, то, что надо.
Добирались туда шагом, правда, по хорошо утоптанной стезе, зато когда добрались, не пожалели: в храме кутригуров еще не было.
Отобрал нескольких и велел старшему из них:
- Собрать все, что есть ценного.
Сначала вынесли оттуда все, что можно было вынести, потом ободрали, что можно ободрать. Так возились и хлопотали. Зато когда снесли вместе и увидели, какая куча, кажется, и вовсе протрезвели.
- А теперь поняли, почему я положил конец вашему веселью и повел сюда?
Переглянулись с ним и отмалчивались.
- Вижу, не совсем понятно. Ну, берите все это приобретенное, дарю вам. Обо всем остальном скажу, когда вернемся в лагерь. Об одном лишь прошу: пока истечет дарованная рати неделя на веселье, все должны знать, что ждет их впереди.
А перед тысячами был и откровенный, и велеречивый.
- Кутригуры! - обратился зычно, чтобы все слышали. - Пока мы шли по ромейским долинам и уповали на то, что договоримся с ромеями о поселении на их земле без лишней крови и лишних разрушений. Отныне такие упования отпадают. Сами видели: ромейские стратеги не захотели даже разговаривать с нами. Так пусть знают: мы заставим их встать на разговор! В дальнейшем, думаю, поступим так. Все, что взяли доныне, - а взяли, сами знаете, немало - нет необходимости тянуть за собой. Здесь, где стоим сейчас, будет наш лагерь. Одни останутся стеречь его, другие пойдут до самых Длинных стен и побьют и встряхнут ромеев, что по эту сторону Константинополя, так, чтобы и в Константинополе задрожали и сами потребовали говорить с нами. А уж когда потребуют, узнают, сколько нас, чего пришли и кто мы. Пойдете двумя колоннами, мужи. Одна отправится прибрежными, другая глубинными провинциями Фракии. Одну поведет кавхан Коврат, вторую - кметь Котрагиг. Я остаюсь в лагере и жду вас, с родичами моими, охваченных славой и перенятой возможностью! Чтобы это произошло и случилось скорее, ближних провинций не трогайте, с ними справятся те, что остаются в лагере. Идите до самых Длинных стен и постучите ромеев под самыми стенами!
Последние слова его речи потерялись в море единодушного одобрения намерений и воздаяния хвалы мудрым намерениям своего правителя. А эта хвала, видел, не требует лишних разговоров. Она сводилась к другому: пора действовать.
И кутригуры действовали. Шли побережьем и сеяли страх своей походкой, шли глубинными провинциями Фракии и тоже сеяли страх, дошли до Длинных стен и заставили дрожать сам Константинополь. Улицы его, что ни день, то больше двигалось беженцев, сам император задумывался, как ему быть, и в страхе перед вторжением повелел выносить из ближних от Константинополя храмов ценности и перевозить на противоположный берег Босфора. А выставить против варваров - и это все знали - было некого. Шестисотсорокапятитысячная армия Византии во времена ее расцвета в молодости Юстиниана уменьшилась из-за упадка духа, как престарелого императора, так и самой империи, до ста пятидесяти тысяч, да и та была где-то. Одни легионы - в Италии, другие - в Ливии, третьи - в Испании, в египетских Фивах или на битве с персами. Вот только и войска в столице империи, что недостаточно обученные ратному делу горожане - димоты и схоларии. А кутригуров, поговаривали, тьма, и кутригуры такие, отведи бог и сохрани. Ничего святого за душой, среди всех варваров - варвары. Не иначе, как кара небесная. А так. Давно пережил Константинополь землетрясение, моровую язву, именуемую чумой? Теперь кутригуры… Боже праведный! Что это будет и чем закончится? О погибели речь идет, погибель грядет.
Зато хан Заверган не думал и не гадал, что ему грозит она. А произошло. Тогда же, как его воины подошли и встали лагерем в ста сорока милях от Константинополя, прискакали гонцы с Онгула и возопили перепугано:
- Беда, хан! Утигуры пошли в нашу землю. Жгут стойбища, берут живность и пленных!
Не мог поверить тому, что слышал, и не хотел верить. Что они болтают, эти испуганные гонцы из далекого Онгула? Как это - пошли утигуры, жгут стойбища, берут плен? Разве хан Сандил не знает: пока муж его дочери ходит за рубежами своей земли, не кто-то там другой, жена кутригурского хана в ответе за эту землю? Но - козни, бедствия от злых заговоров?
- Вы понимаете, что говорите?
- Хотели бы не говорить, хотели бы не нести тебе этой черной вести, и что сделаем, когда то, что привело нас сюда, за Дунай, - правда?
- А что Каломель? Не сумела или не захотела позвать воинов, стать на защиту людей и земли?
- Звала, хан, но не дошел ее клич до ушей защитников. Нашествие было повсеместное и беспощадное, многие и опомниться не успели, не то, что взяться за меч.
Проклятье! Как же это могло случиться? Отец не учел, что в ответе за кутригурскую землю его дочь, и пошел против дочери или же она была в сговоре с ним? Что его толкнуло на то и другое? Удобный случай: нет хана, можно поступать с его населением всяк, как заблагорассудится. А кровные связи? А угроза мести-возмездия? Думает, это так, легкий туман перед солнечным днем?
Ну, нет! У хана Завергана есть сила, чтобы прийти и сказать: нет! И есть здравый смысл, чтобы найти способ отомстить. Ты даже не представляешь себе, степной желтобрюх, какой может быть она, месть Завергана! Волком будешь выть, сожалея, змеей извиваться, ища спасения, но будет поздно. За эту твою жадность, за черные умыслы и еще за черные дела заплатишь сторицей!
Таким вышел он перед воинами своими и сказал притихшим, при его словах, воинам:
- Слышали, что учинил с нами хан Сандил и его жадные до поживы вороньи стаи?
- Смерть за это! Месть и смерть!
- И я говорю: месть и смерть! Можно понять недруга: он дышит злым духом, от него не стоит ждать ничего, кроме зла. Можно понять супостата: он потом и стал им, чтобы не думать о благе, заботиться о черных намерениях и черных делах. А как понимать тех, которые простирают перед нами братские объятия, а впрыскивают змеиный яд? Может быть таким прощение и пощада?
- Нет и нет! Месть и смерть! Месть и смерть!
- Вы доказали хану своему и кметям своим, какую имеете твердую руку и какое стальное сердце. Вон как широко размахнулись на ромейских землях, какого ужаса нагнали на прославленных в сечах ромеев. Под вашим ударом могли рухнуть Длинные стены, мог задуматься и думать, чем откупиться, сам Константинополь. Но, не то время, кутригуры. Нам возвращаться надо и быстро, ответим ударом на удар. Силу имеем! Сила, после одержанных здесь побед, считайте, удвоилась, ибо удвоилось число лошадей в рати, есть живность, а воинов на тех лошадей найдем в своей земле. Поэтому и повелеваю: достаточно тешиться чужими женами и чужим вином. На коней, кутригуры! Кровь кровных и судьба кровных зовут вернуться на Онгул, сердце и ум повелевают: месть и смерть!
- На Онгул! На Онгул! Месть и смерть! Месть и смерть!
IX
Хану не надо было теряться в догадках, что заставляет кутригуров размахивать бичами и быть одинаково жестокими, как с обессиленным в пути скотом, так и с пленными ромеями. Как из-за одних, так и из-за других они не могут ускорить ход, а желание ускорить его рвется из каждого и рвется мощно. А как же, такая тревога и такие страхи посеяны в их сердцах. Кому не захочется пустить вскачь коней, не парасангами-переходами мерить обратный от ромеев путь. Одного днем и ночью не оставляло смятение, что с девственницей, которую оставил на Онгуле и должен был взять сразу по возвращении на Онгул, другого - страх за жену, детей, всего, что имел в стойбище и не уверен теперь, найдет место, где стелился дым от обжитого, перед этой бедой, стойбища. Хорошо, если старейшины рода и жена были осмотрительными и успели спрятать, если не всех и все, то хотя бы себя, детей в нехоженых степях. А если не хватило осмотрительности или случилось так, что утигуры пошли всей своей силой и не оставили не только нехоженой степи, даже надежды на тайник? Как повел себя род, и что сделалось с родом? Встали на защиту себя, тех, что не могут защищаться, и выстояли или упали убитые, пошли, кто не убит, в излучину за Широкой рекой, а оттуда - в землю, где много золота, а сила и разум раба - нива, на которой выросло состояние купающихся в золоте? О, Небо! Как можно стерпеть такое и стерпится ли? Думали: утигуры - кровники, за утигурами - как за крутыми горами. А смотри, как обернулось.
Тяжелый бич знай, взлетает у кого-нибудь над головой и падает, куда попадет - на голову опрометчивому ромею-пленному или доставалось задыхающейся непоеной и некормленой твари. И ромей, и скотина ускоряют от того удара ход, цепляют обессиленными ногами перетертую в прах землю, давят на сородичей, и тем, и другим, ничего не остается, как проникнуться страхом удостоиться бича, сбивали без того сбитую пыль.
Крик, гам, рев, чуть ли не на всю Нижнюю Мезию, а пыль - от края до края, дальше, чем способно достигать привыкшее к степным просторам зрение.
Хан с верной ему тысячью - впереди всех: чтобы не слышать, рева, скрипа нагруженных ромейским добром повозок, не глотать пыль, которую сбивает толпа людей и животных. Все остальные - с обозом и пленниками или прикрывают плен с тыла. Погоня, если и будет, то настигнет прежде задних. Поэтому и сила кутригурская должна быть не где-нибудь - а там, где кончается наместничество.
Чтобы не укачало от размеренного однообразного покачивания в седле, хан пришпорил жеребца и тем повелевает всем, едущим за ним: "Вперед. Оторвемся от обоза, тех, что должны заботиться о нем, и развеем на ветру тоску. А где-то там, дожидаясь, утопим остатки ее в вине".
Веление хана - закон для верных. Тем более, что у них то же самое на сердце, что и у ихнего повелителя: хотелось бы гнать и гнать так серых, гнедых, вороных, а раз гнать долго не разрешено, тогда будет радость и воля хотя бы на время.
Так было раз, так было и во второй раз. А с третьего не успели оторваться от плена и бывших с пленными, как высланные заранее дозорные остановили хана и сказали:
- Достойный. Будь осторожен: впереди ромеи.
Знал: и такое может произойти. Прошел, возвращаясь, не всей Мезийской землей, а кроме Нижней Мезии у ромеев есть земли Дакии Прибрежной, Дакии Внутренней, являющиеся в итоге Скифией; на тех землях - крепости, обойденные в свое время отрядами. Или их упрекнет кто-то, когда соединятся, узнав, с каким пленом возвращаются кутригуры, и встанут на пути? Во-первых, достойно отблагодарит император, а во-вторых, вон как поблагодарят стратеги, когда освободят их из беды, а в-третьих, все, добытое при отступлении супостата, станет, по законам победителей, достоянием тех, кто добыл. И все же, могла собраться в соседних крепостях сила, что отважилась бы пересечь путь кутригурской силе? Что-то не похоже. Для этого нужно долго собирать и из многих земель.
- Сколько их, ромеев?
- Этого неизвестно. Однако толпа подступает, по всей видимости: имеют намерение принять бой.
- Скачите и предупредите тех, которые ведут плен, пусть запрут его между этой и той горой, сами опояшутся возами и будут готовы приступить к сече. Мы же пойдем на сближение с ромеями и постараемся узнать, кто и как хочет заслонить нам путь.
Теперь только, оглядевшись, увидел и понял: ему и его воинам уготовано едва ли не худшее, что можно уготовить. По одну сторону поросшие непроходимым лесом горы и крутые обрывы в горах и по вторую то же. Впереди единственный путь - узкая долина между гор и сзади не лучше той, что впереди. Остановиться здесь можно и защищаться можно, даже лучше, чем в долинах. Зато вперед пойдешь только по трупам тех, кто перекрыл выход из долины или махнуть на них вместе с их заслоном.
Видаки правду говорили, что ромеи вышли на брань и намерены твердо. Впереди, от гор и до гор - завалы из земли и бревен, между завалами - ворота-проходы. Вероятно, на тот случай, когда нужно будет выйти за завалов и пойти пешими или конными рядами на обессиленных или поредевших в сече-поединке кутригуров. Сразу за завалами - толпа щитоносцев и метателей копий. Чувствуют себя вольно, одни валяются, греясь на солнце, другие прячутся от солнца в тень. Все это ясно, конечно, до первой трубы. Подадут голос трубачи - и всполошиться ромейское воинство, облепит завалы, выставят копья, щиты и станут если не неприступные, то, во всяком случае, не таким уж кое-каким заслоном для кутригуров. А что есть где-то мечники, те, что вырвутся, когда позовут, на лошадях и хлынут неудержимой лавиной вне завалов. Где они сейчас? Сразу за тем изгибом широкой долины, более широкой, чем у них, кутригуров, или за долиной, где кончаются горы и угадываются обширные степные дали?
О, да, ромеи знали, где навязать сечу кутригурам. Отсюда только назад, в Эмимонт и его долину, и можно отступить.
Стоял, присматривался из тайника к ромеям и их приготовлениям на выходе из гор и думал, а чего-то утешительного для себя так и не смог надумать.
- Коврат, - позвал того, кому наиболее всего верил и на которого полагался, как на самого себя. - Подбери себе надежных воинов и иди к ромеям послом от рати нашей. Спроси, чего хотят, зачем преградили путь.
Коврат не задержался у ромеев, потому что дальше заслона не пустили. Вышел на его клич центурион и велел перевести правителю кутригуров: из ущелий он может выйти только в том случае, если вернет все, что взял в земле ромейской.
Кавхан не стал ни оправдываться перед ромеем, ни угрожать.
- Правитель наш, - взял на себя смелость ответить то, что ему поручали, - предпочитает сначала увидеться и переговорить с правителем ромеев, а потом уже взвешивать, как быть. Может достойный муж сказать, кто стоит во главе воинов, которые ставят нам такие условия?
- Почему нет? Скажи всем, кто с тобой: против вас вывел легионы сам Велисарий.
В речах его было слишком много уверенности и нескрываемой гордости. Коврат почувствовал это и подобрал поводья.
- Скажу. Однако и ты скажи своим: правитель у кутригуров хан Заверган, тот самый, который разгромил и везет в обозе двух византийских стратегов - Сергия и Едермана.
Подумал и потом добавил:
- А еще скажи Велисарию: мы уважаем старость и оставляем за ним право определить время и место встречи правителей.
Нарочитых мужей Велисария ждали в этот день, ждали и на следующий. А их не было и не было. Всех смущало это, а Завергана тем более.
"Что мне делать, - спрашивал он себя, - если этот старый лис действительно не захочет говорить? Готовиться к затяжной сече с ромеями или отдать им то, что взял в их земле, и уйти из нее ни с чем? Что-то не верится, чтобы Велисарий не захотел поквитаться с кутригурами за все, совершившиеся здесь, по-настоящему. Не иначе, как готовит ловушку: и плен хочет забрать целым и неповрежденным и кутригуров разгромить, когда пойдут через ромейский лагерь. Отец говорил, уходя в иной мир: "Из всех соседей самые наиковарнейшие ромеи. Кому-кому, а им не верь, на них ни в чем не доверяйся". Сидеть между этих гор и думать не приходится, а вести затяжные бои тем более. Они готовы на смерть пойти, лишь бы знать, что идут на помощь кровным. Одно, значит, остается: идти к Велисарию вторично. Нехорошо это, очевидный позор, а что делать? Если сегодня не пришлет нарочитых мужей Велисарий, завтра пошлет он, Заверган, повторно послов и отправит ночью: отдаст Сергия и Едермана отдаст наконец всех пленных, поклянется памятью родителей, что больше не пойдет к ромеям, однако всех остальных и со всем остальным пусть выпускает Велисарий, иначе между ними будет сеча и будет даром пролита кровь".
Так думал, так и поступил бы на третий день, но не успел дождаться его, как от тысяч, оберегавших плен по другую сторону лагеря, прискакал всадник с вестями, которые менее всего ожидал: там, на противоположном конце долины, подошли к лагерю ромеи и так, как здесь, впереди, встали заслоном.
"Вот оно, ромейское коварство, - не замедлила родиться разгадка. - Велисарий поэтому и не шел на разговор, не успел запереть нас с тыла. Теперь не будет церемониться, теперь уже придет".
И он пришел. Не сразу, где-то под полдень прислал нарочитых, и сказал устами своих нарочитых: "Если хан соглашается на мои условия, пусть выходит в послеобеденную пору на три полета стрелы от своего лагеря. Я, Велисарий, тоже выйду".
Завергану не пришло почему-то в голову, каким предстанет перед ним прославленный в Византии и далеко за Византией стратег Велисарий. Другим печалился: что скажет, когда выйдет, признает, как ровню, и станет разговаривать с ним, как с равным? Не кто-то, ибо он есть, тот, который взял верх над готами и вандалами, который положил к ногам Юстиниана мало не всю прославленную в веках Западную Римскую империю - Северную Африку, Сицилию, Италию, кроме ее северных земель. Так признает ли целесообразным разговаривать с ханом, у которого только проявились усы? А сошелся с ним за три полета стрелы от лагеря и увидел, какой есть, и потерял дар речи: перед ним предстал совершенно высушенный годами, достойный не только удивления, но и сожаления старец.
- Ты и есть хан Заверган, правитель кутригуров? - спрашивал, не сводя по-стариковски прищуренных и, как показалось Завергану, по-человечески добрых глаз.
- Да, я и есть хан Заверган.
Велисарий помолчал, борясь с мыслями, и потом заговорил.
- Зачем пришел в наши земли? На что надеялся со своими не весьма многочисленными тысячами?
И ободрился хан, слыша такие желанные сердцу слова.
- Буду откровенен, увенчанный славой, достойный: я не был намерен воевать с вами, ромеями. Сам видел: шел и не трогал крепостей, гарнизонов в крепостях. Потому что шел с благими намерениями: облюбовать на территории империи богатую злаками и свободную землю и сесть на нее своим родом.
- О, так? Так почему же бился с Сергием и Едерманом, зачем разгромил их, обирал народ и храмы Господни, до Длинных стен? Или после всего ты мог сесть на рубежах нашей земли?
- Так сложилось, достойный. Я послал к Сергию и Едерману, как к тебе послов, намеревался сказать, зачем пришел. Но, увы, меня не захотели выслушать.
Усмехнулся Велисарий и уже, затем сказал:
- Урок достойный. И меня разгромил бы так, если бы не вышел и не выслушал?