- Матушка аббатиса, посетил я патера Людвига, - докладывал приор, - он же сказал, что вся свита императора, а с нею и наши девицы покинули Кведлинбург в ночь после ассамблеи.
- Но куда они уехали? - спросила взволнованная Адельгейда.
- Спросил я и о том отца Людвига. Он сказал, что якобы уехали в Гамбург. О том он слышал на ассамблее, но не уверен в истине, потому как говорили и о том, что Генрих помчал в Брауншвейг.
В груди у Адельгейды всё похолодело от тяжёлого предчувствия. Она представила себе, какую бурю гнева вызовет в семьях воспитанниц их исчезновение из монастыря. И ей не будет оправданием то, что они уехали из обители по воле императора. Давно уже по империи ходили слухи о том, что Генрих и его двор ведут двойной образ жизни. Одна сторона - это всем известные военные походы, это борьба за власть и защита престола, противостояние римскому папе, ещё охота на дичь и на зверя всем двором со множеством егерей и собак, другая - скрытная, таинственная, известная лишь избранным. Об этой стороне жизни императора ходили ужасные слухи. Утверждали, что сам император возглавлял некую загадочную секту, которую называли сектой николаитов. Что это была за организация и что в ней делали избранные императора - тоже никому не было известно. Но многие предполагали, что сия тайная жизнь Генриха отнюдь не благочестива и добродетельна. Не знала ничего о таинственной стороне жизни брата и Адельгейда. У неё были лишь смутные догадки, которые она построила на том основании, что достаточно хорошо знала коварный, непредсказуемый и изощрённый в деяниях характер брата. Он, по её мнению, был двуликим Янусом, не ведающим морали и чести, не испытывающим угрызений совести.
Адельгейда наказала приору и монахиням молчать об исчезновении воспитанниц. Хотя знала, что сие недолго будет храниться в тайне. Она попыталась взять себя в руки и найти какие-то пути, дабы предотвратить беду. Однако, как она ни билась, ей ничего путного в голову не приходило. Одно настойчиво кружилось в расстроенном сознании: нужно найти императора. И только она должна отправиться на поиски, сочла Адельгейда. Но где и как сто найти, если никто толком не знал, куда император выехал из Кведлинбурга. Генрих мог отправиться в Гамбург, в Майнц, в Кёльн и даже в замок Брауншвейг на сборище своих сектантов. Знала Адельгейда, что даже самые близкие придворные не представляли себе, где им доведётся быть через день или два. Подкатывалось отчаяние. Адельгейде казалось, что по дорогам к монастырю мчатся уже разгневанные родители похищенных дочерей. Ч то она им ответит, как успокоит страдающих матерей? Келья показалась ей клеткой, в которой её будут травить, словно зверя. И, не вынеся душевных терзаний, аббатиса окинула келью, дабы окунуться в монастырскую жизнь и в ней найти нужное успокоение. Её повлекло к княжне россов, которая со своей сенной девицей вот уже год обитала в отдельном покое. Адельгейда и прежде любила заходить к россиянкам. Ей, чопорной немке, доставляло удовольствие побыть близ вольнолюбивых девиц, кои не стесняли себя монастырскими канонами. В их келье всё дышало простотой и непосредственностью. Даже случайно брошенная вещь не создавала беспорядка, а, словно вырвавшись на свободу, гуляла сама по себе. В закуточке кельи за цветастым пологом у княжны висел парусиновый мешок с опилками. Зачем его принёс в келью Родион, никто не знал. Но Евпраксии и Милице он доставлял удовольствие. Вот и сейчас, распахнув дверь, Адельгейда явилась очевидицей, как её любимая воспитанница, облачённая в лёгкий сарафан, прыгала вокруг мешка и наносила по нему замысловатые удары своими тонкими пальчиками. Увидев аббатису, княжна прервала своё занятие, опустила полог, смиренно склонив голову, сказала:
- Простите, матушка аббатиса, что греховодничаю. Да родимой матушки науку нельзя забывать.
На лице Евпраксии аббатиса не заметила смирения, оно оставалось живым и улыбчивым, а глаза излучали искры. В другой раз Адельгейда сделала бы выговор воспитаннице, которая вольничала в неурочный час, занимаясь неведомой ей страстью. Но на сей раз было не до этого, и она лишь заметила:
- Вольности в тебе много, крестница. Ну да об этом потом поговорим. А сейчас подскажи мне, светлая головушка, где искать твоих подружек?
- Матушка аббатиса, я того не ведаю. Но я думала о них, и было бы разумно послать моего Родиона к тётушке Оде. Она постарается для вас.
- Я принимаю твой совет. Но этого мало, дочь моя.
- Поди, так, - согласилась Евпраксия. - Но я бы отправила посыльных к родителям. Вы, я вижу, остерегаетесь того. А ведь тайное всё равно станет явным и будет хуже.
Почему-то эта разумная мысль не приходила аббатисе в голову. И она согласилась с крестницей, хотя и знала, что сделать это довольно трудно. Многие родители жили далеко oт Кведлинбурга, и пройдёт немало времени, пока гонцы доберутся. Да и где их взять, тех двенадцать гонцов. Евпраксии она сказала:
- Ты пошли Милицу к Родиону. Я напишу грамоту для княгини Оды, и пусть она отнесёт.
Евпраксия кивала, но не согласилась с аббатисой.
- Матушка, позволь нам вместе сходить к Родиону. Я знаю, что наказать ему.
- Да, я разрешаю. Но возьмите повозку. А я распоряжусь, чтобы вас выпустили.
Прошло ещё несколько дней. Воспитанницы не возвратились. Адельгейда нашла в городе добровольных гонцов и послала их по адресам. Но и сама, не вытерпев душевных терзаний, отправилась на поиски императора. Что-то побудило её ехать в Майнц, где император часто и подолгу жил. Раним утром она покинула монастырь, чтобы по воле злого рока уже не вернуться в него.
Адельгейда не ошиблась: Генрих был в Майнце. Он встретил сестру любезно. Она же была сурова с братом и жёстко сказала:
- Верни моих воспитанниц немедленно! Только негодяи так могут поступать!
Император словно бы и не слышал требования аббатисы, ответил с улыбкой:
- Дорогая сестра, мои ассамблеи продолжаются, девочки веселятся. Зачем же лишать их радости?!
- Ты дал слово, но не сдержал его, и это бесчестно. Что я отвечу их родителям?
- Не пекись о родителях, сестра. Мне отвечать перед ними. Просто я пьян от победы, и потому прости мою забывчивость. И не сердись. Сегодня отвезу тебя на торжественный бал, где ты увидишь своих воспитанниц, а завтра все вместе отправитесь в Кведлинбург.
Адельгейда ещё продолжала негодовать. Она знала коварство Генриха, он умел нежно говорить собеседниками. На этот раз она была настороже, но недолго. Ведь в сказанном братом был соблазн: она увидит своих воспитанниц, узнает, что с ними и почему их до сих пор не вернули в обитель.
- Хорошо, я поеду на твою ассамблею, но при условии, что сегодня же по её завершении мы покинем Майнц.
- У тебя будет полная свобода действий, - заверил Генрих сестру. - А теперь тебе пора отдохнуть и набраться сил. Да, да, силы тебе потребуются, - многозначительно произнёс Генрих.
Вскоре же после полудня императорский замок в Майнце покинули несколько экипажей и пол тора десятка верховых всадников во главе с императором. За городом кортеж направился на юг, и через полчаса лёгкой рыси перед путниками возник старый королевский замок "Орлиное гнездо". Он возвышался на холме, и мощные стены его поднимались высоко в небо. Подъёмный мост был спущен, ворота распахнуты, и кортеж въехал на двор замка. Тотчас на дворе всё ожило, приезжие покидали седла, экипажи, слуги уводили в конюшни коней. Лишь в одном экипаже дверца долго не открывалась. Там сидела Адельгейда, и её удерживало некое тяжёлое предчувствие. Оно возникло не сейчас, а в те минуты, когда кортеж покинул Майнц. Почему император свой последний торжественный бал проводил не в городе, а где-то в отдалённом замке, к тому же, как помнила Адельгейда, многие годы необитаемом? Но времени на размышления у неё не оказалось. Генрих распахнул дверцу экипажа и сказал, словно попытался развеять сомнения сестры:
- Идём, любезная. Я обещаю тебе, что ты увидишь нечто необыкновенное и сама пожелаешь принять участие в играх.
Адельгейда покинула экипаж, и Генрих повёл её в замок. В просторном зале, куда ввёл Генрих сестру, собралось уже человек сорок гостей, большей частью молодых вельмож, молодых дам. Были накрыты столы, но за ними никто не сидел, да и сидеть было не на чем. Гости подходили к столам, что-то пили, ели и вновь прогуливались или собирались в группы, вели беседу. Всё было привычно Адельгейде, потому что в юности она была участницей таких балов. С появлением императора, который сразу же проследовал к столу и встал во главе его, все пришли в оживление. Молодой и красивый южанин граф Манфред Дизентийский задорно крикнул:
- Виват кайзеру!
И многие повторили сей возглас. Да тут же были наполнены кубки. И под бурную здравицу императору гости осушили их. Не прошло и нескольких минут, как Генрих нашёл новый повод для выпивки.
- Дорогие николаиты, - обратился он к вельможам и дамам, - перед вами аббатиса Кведлинбурга, чудесных воспитанниц которой вы уже знаете. Я поднимаю кубок за приобщение Адельгейды к нашему ордену. Надеюсь, что сегодня это случится. - И Генрих вновь осушил кубок.
И все выпили за сестру императора. Но этим тост не завершился. Кубки были наполнены вновь. К аббатисе подошёл граф Манфред и, нисколько не смущаясь её монашеского одеяния, преподнёс ей губок с вином.
- Прекрасная невеста Христова, вкуси с нами вина. Да раскрой свои губы в улыбке, озари нас солнечным светом.
Адельгейда отвела руку Манфреда с кубком.
- Не бери грех на душу, граф, и не смущай Христову невесту.
- Выпей, матушка, выпей, - настаивал Манфред. - Вино от Бога, и в том нет греха...
- Сестра, уважь моих рыцарей, выпей, - склонившись к Адельгейде, сказал Генрих.
- Где мои девочки? - строго спросила она.
- Ты пригуби, и сейчас увидишь их, - настаивал Генрих и сам преподнёс ей кубок с вином.
"Господи, ради них принимаю грех на душу", - помолилась Адельгейда и взяла кубок.
- Слава Адельгейде, слава! - закричали николаиты. Аббатиса сделала несколько маленьких глотков, как на причастии.
Генрих вновь вложил ей кубок в руки и попросил:
- Выпей за меня, сестрица. И, клянусь, между нами никогда больше не пробежит черпая кошка.
- Хорошо, - согласилась она и выпила вина больше, чем хотела, потому как сильная рука Генриха тому помогла. - Зачем ты это сделал? - рассердилась Адельгейда. - Нет, ты не ищешь со мною мира.
- Да полно, сестрица, полно! Я люблю тебя! - Три выпитых Генрихом кубка уже давали себя знать. Он становился бесцеремонным. Склонившись к сестре, он поцеловал её, взял недопитый ею кубок, отхлебнул вина и поднёс к губам Адельгейды. - Пей, сестрица! Пей до дна!
Адельгейда не поняла, что с ней происходило. В груди у неё звенела музыка, на лице вспыхнул румянец, глаза засверкали. Она взяла кубок и осушила сто до дна.
- Браво, браво! - закричал граф Манфред.
В зале уже стоял невообразимый шум. Вино лилось рекой. Его пили обильно не только мужчины, но и женщины. У Адельгейды ещё мелькнуло просветление, она подумала: "Это же вакханалия".
Так и было. С плясками, с песнями все двинулись на второй этаж замка. Манфред взял под руку Адельгейду и тоже повёл её наверх. По пути он спел ей песенку, и она не взбунтовалась.
Меня он, чёрный, увлекает
И с милой дамой разлучает.
Хоть твёрдо не могу стоять,
С тобой я должен танцевать!
На втором этаже замка Адельгейда увидела такой же просторный зал. Столов было меньше, за ними во всю длину стен тянулись просторные ложа. Аббатиса ещё пыталась понять, зачем эти ложа, но то, что она увидела через несколько минут, не укладывалось в её понимание о благочестии императорских вельмож. Едва вбежав в зал, они взялись сбрасывать с себя одежды, причём делали это одновременно и мужчины, и дамы. Раздевшись, они парами выходили на середину зала и под музыку, которая доносилась неведомо откуда, принялись не то танцевать, не то плясать, изгибаясь в самых непристойных позах.
- Господи, какой позор! - воскликнула Адельгейда, и, прикрыв глаза рукой, она попятилась к лестнице.
Но её остановил Генрих. Она была словно парализована и ничего не сказала брату. Он же попросил Манфреда:
- Помоги мне увести сестру вглубь залы. Там её феи!
Они подхватили Адельгейду под руки. Она почувствовала, что пол под ногами у неё исчез. Генрих с Манфредом побежали с нею через всю залу по коридору из обнажённых николаитов. Остановились они перед возвышением. Генрих трижды хлопнул в ладони. В задней стене распахнулись двери, и на возвышение выбежали девять обнажённых воспитанниц Кведлинбурга с золотыми поясками на талиях, распущенные концы которых прикрывали лоно Евы. На лицах девиц были улыбки, они чувствовали себя как рыбки в воде и дружно поклонились Адельгейде, очевидно зная, что увидят её здесь.
Аббатиса не помнила, что с нею произошло дальше. Она лишь почувствовала в груди ярость и гнев, повернулась к императору и вцепилась руками в его лицо.
- Злодей! Злодей! - неистово кричала она, а ногти её всё глубже впивались в щёки императора.
Генрих оторвал от себя руки Адельгейды, провёл ладонью по лицу. Она была в крови. Генрих усмехнулся. Он оттолкнул от себя сестру прямо в руки графу Манфреду, весело сказал:
- Знаю, граф, ты любишь девственниц. Возьми же её!
Манфред поклонился Генриху, легко подхватил Адельгейду на руки и понёс её к ближнему ложу, напевая песенку:
Учись плясать в моей стране,
Твой плач иль смех приятен мне.
И даже будь при соске ты,
Тебе не избежать беды!
Вакханалия продолжалась. Воспитанницы Кведлинбурга разыгрывали на помосте карнавальную сценку "Как семь девиц за парня сватались". Кто-то ещё плясал, а многие пары уже тешились на ложах. И Манфред уложил Адельгейду на ложе, принялся снимать с неё монашеские одежды. Она сопротивлялась, кричала, но, когда увидела, что над нею склонился Генрих и помогает Манфреду раздевать её, разум её помутился. Всё, что происходило дальше, трудно поддаётся описанию, но правда должна торжествовать. В немецких хрониках той поры по этому поводу было сказано так: "Генрих продолжал развратничать и насильничать. Хронист Бруно особенно возмущается его поступком с собственной сестрой, упомянутой уже аббатисой женского Кведлинбургского монастыря Адельгейдой, которую он своими руками держал в то время, когда другой её насиловал".
На рассвете обнажённую Адельгейду слуги укрыли мантией и унесли неведомо куда. Никто из них не знал, что это сестра императора, аббатиса Кведлинбургского монастыря. Для слуг она была всего лишь вольной женщиной, хватившей чрезмерно удовольствий.
В монастыре в те дни, пока отсутствовала Адельгейда, было неспокойно. Через два дня после отъезда аббатисы поздним вечером вернулись три старшие воспитанницы: Катрин, Гертруда и Эльза. Они появились в своём покое закутанными в чёрные плащи, со спрятанными под капюшонами лицами. Привратник, проводив их в покой общего жития, заглянул потом к Евпраксии и предупредил её:
- Вернулись три блудные овцы. Матушке бы надо донести, да нет её.
- То верно. Да скоро приедет, - утешила привратника княжна.
Лишь только страж ворот ушёл, Евпраксия отправилась в покой к подругам. Они сидели на скамье у стены, тесно прижавшись друг к другу, не сняв плащей и не откинув капюшонов.
- Вот те на! - удивилась княжна. - Раздевайтесь, лебёдушки. Вы дома, и что там горевать о минувшем!
Однако в ответ не донеслось ни звука. И тогда княжна подошла к ним и решительно откинула с крайней из сидящих капюшон. В слабом свете сальника она увидела лицо, от вида которого в её груди разлился страх. Оно было синее, с распухшими губами, с чёрными отёками под глазами, на которые падали спутанные, грязные волосы. Княжна не узнала в этом жалком существе красавицу Катрин.
- Господи, да что с тобой? Что с вами?! - воскликнула Евпраксия.
И вновь ответом было молчание. И как ни старалась княжна добиться каких-либо слов от вернувшихся, ей это не удалось. В конце концов Евпраксия помогла им перебраться в постели, и, когда, как ей показалось, они уснули, она покинула их покой. Ей было над чем подумать. А от мысли о том, что и с ней могло глумиться подобное, если бы она вдруг уехала на ассамблеи, её отважное сердце забилось тревожно.
Был уже поздний час, когда Евпраксия легла спать. Но сон к ней не шёл. Думы сводились к одному: пришло время покинуть обитель, потому как возраст уже позволял ей вступить в супружество. И княжна решила, что, как только вернётся аббатиса, она распрощается с нею и вернётся в Штаден. Одно смущало Евпраксию: никто не мог ей сказать, когда вернётся аббатиса. Ведь где-то пропадали ещё девять воспитанниц, найдёт ли она их.
Утром, лишь только рассвело, княжну разбудила Милица и сказала, что вернулся из Гамбурга Родион и просит, чтобы она вышла к воротам.
- Он хмур, как осенняя туча, и мне ничего не сказал, - отчиталась Милица.
Наскоро одевшись, Евпраксия побежала к монастырским воротам. Там, в привратницкой, её ждал Родион. Он и впрямь был пасмурен.
- Здравствуй, княжна. Прости за раннюю тревогу.
- Полно виниться, Родиоша. Говори, что принёс.
- Всё худо. Тётушка Ода отказалась исполнить просьбу настоятельницы. Сказала одно: боюсь на глаза показаться Рыжебородому.
- Как же так? Бесстрашная княгиня, и вдруг... Но почему боится, ты спросил?
- Спросил. Она не ответила. Одно сказала, чтобы ты, матушка, остерегались и от приманок Рыжебородого отбояривалась.
- Она верно сказала, - ответила Евпраксия, вспомнив лицо Катрин. - Только как нам жить дальше? Как? - взволновалась Евпраксия. - Может, тебе у ворот со стражами послужить, а?
- Как скажешь, матушка. А мне что, - ответил боярский сын Родион. Был он выше среднего роста, плечист, грудь колесом, под кафтаном голыши мускулов перекатывались. Лицом пригож, кого угодно из девиц присушит, ласковыми тёмно-синими глазами, пшеничным чубом. Никто не пройдёт мимо него, дабы не погрезься взглядом. И родом именит Родион. Боярство получили его предки больше ста лет назад, ещё при великом князе Игоре Рюриковиче.
"Ох, Родиоша, за тебя бы мне замуж, - вздохнула Евпраксия. - Какая бы утешительная семеюшка получилась".
И Родион тайком вздыхал по искроглазой княжне. Она ведь на его глазах подрастала и всё хорошела. Теперь вот совсем расцвела. Ничем Бог не обидел, а живости нрава с избытком дал. Да где уж ему, боярскому сыну, тешить себя думами о счастье. Одно и утешение, что наглядеться вдоволь отпущено. Пялит он на княжну глазищи, а она только ласково улыбается, но не перечит: любуйся - не убудет.
Так и расстались Евпраксеюшка и Родиоша, согрев друг друга глазами, а большего им не было дано. Монастырские стражи взяли Родиона в свою среду. Да он им в тревожные-то дни находкой был.